С распоротым парусом и без швартовых

Дверь за Дональдсоном, ржаво грохнув, захлопывается, и камера вновь погружается в сырую, затхлую полутьму. Медленно, как во сне, Филеас отступает от решетки, идет, пошатываясь, обратно к стене, каждой клеточкой ощущая на себе взгляды своих соседей по камере. Все они молча провожают каждый его шаг – кто безразлично, кто с праздным любопытством, а кто и с открытым, злорадным презрением. Возможно, он первый англичанин, которого они видели в подобном месте, отрешенно думает Филеас, и, возможно, они получают определенное удовольствие от мысли о том, что он вскоре разделит их судьбу. Пороть. Его будут пороть. Как обычного преступника. Вора! Мало было содрать ему кожу с сердца, обнажив его на всеобщее обозрение. Нет, они собираются содрать ему кожу и со спины. Чтобы кожа его снаружи носила на себе такую же кровоточащую отметину, что носит его сердце, чью зарубцевавшуюся старую рану каких-то пару часов назад публично разорвали чужие бездушные слова. Он невесело усмехается. Опирается спиной о стену, не доверяя своим дрожащим ногам. Вместо них перекладывает свой вес на грубый, влажный камень. Мысли в каком-то заторможенном ужасе оцепенело спотыкаются друг о друга. И он, слепо уставившись в тюремное окно, вслушивается в какофонию доносящихся снаружи звуков: методичные удары кнута, с мощным свистом рассекающего воздух, и перемешивающиеся с этими ударами жалобные, сдавленные крики его несчастной жертвы. «Ох, Эстелла, что бы ты подумала, если б видела меня сейчас?» Он тяжело сглатывает. Засовывает дрожащую руку во внутренний карман пиджака, неуклюжими пальцами нащупывая трижды проклятую газету, которую он бездумно засунул туда во время своего позорного бега из особняка губернатора. Газета эта тяжелым обжигающим клеймом давит теперь ему на сердце. Он вынимает ее из кармана, разворачивает осторожными, пусть и дрожащими пальцами. Слова – слишком личные, слишком обнаженные, слишком обличающие – как-то странно расплываются перед глазами, но он не понимает, что плачет, пока ему на палец не падает, забрызгивая страницу, слеза. «Пожалуй»,с горечью поправляет он себя, «лучше, чтоб не видела.» Он торопливо проводит тыльной стороной ладони по щеке, вытирая предательски мокрую кожу. Делает судорожный вдох. Потом еще один и еще. Заставляя себя успокоиться, взять себя в руки. Он все еще англичанин, черт возьми. И он не позволит им отнять у себя ту каплю достоинства, которая у него еще осталась. Когда они придут за ним, он будет готов. *** Эта решимость его едва не рассыпается в прах, когда дверь, громко лязгнув, распахивается, и в камеру входят двое тюремщиков, волочащих за собой полуголого человека в полубессознательном состоянии. Спина этого человека крест-накрест исполосована глубокими, уродливыми рубцами – жуткое, кровавое месиво. Филеас смотрит, как тюремщики небрежно бросают этого человека на покрытый соломой пол. Смотрит, как тот, слабо застонав, сворачивается клубочком, а потом, раскрывшись, начинает неуклюже ползти к своим соседям по камере, в поисках утешения или защиты, а может и того и другого. Смотрит, как те быстро окружают его, протягивая к нему со всех сторон осторожные, нежные руки: одни аккуратно вытирая кровь, другие просто поглаживая его в знак сочувственной поддержки. В этот момент он чувствует, что завидует этому человеку. Завидует окружающему его духу естественного, искреннего товарищества. Это глупая зависть, он прекрасно это понимает, но поделать с собой ничего не может. Потому что в этот момент, сейчас этот человек – как бы ему ни было больно, как бы ему ни было плохо – везучий. Потому что у Филеаса не будет здесь вот такой вот с готовностью предоставленной поддержки. Потому что он знает без тени сомнения, что, когда наступит его очередь быть брошенным обратно в камеру с исполосованной, кровоточащей спиной, эти люди не подойдут к нему в знак солидарности, не окружат его такой же заботой. Знает, что его не ждут ни нежные прикосновения, ни попытки утешить невообразимую боль. И он не может винить этих людей, конечно, не может. Для них он чужак, посторонний, и они не скрывали своих чувств по отношению к нему, не проявляя по отношению к нему ничего, кроме настороженности и открытой враждебности. Но по крайней мере они были с ним честны. А вот те, кого он считал своими друзьями, те, кому он, как он наивно полагал, был небезразличен…. Ладно, неважно. Суть в том, что у него здесь никого нет. Никого, у кого он мог бы искать утешения, на кого мог бы опереться, кому мог бы доверять. Так же как этого не было никогда там, за тюремными стенами, хоть он и поверил, по глупости, в заманчивую видимость иного. И чем скорее он смирится с этим, тем лучше. Тем легче ему будет пережить то, что грядет. Он поворачивается спиной к своим сокамерникам, чтобы не видеть больше их аккуратных ухаживаний. Старается не вслушиваться больше в их тихий, обнадеживающий шепот. Уносится мыслями прочь. От удушливой гонконгской жары, от заляпанной кровью сырости его тюремной камеры. Обратно в продуваемый ветрами порт в Дувре, на палубу корабля, к паре глядящих на него пронзительных синих глаз: взволнованных и полных надежды и восторга и… любви…. Он цепляется за взгляд этих глаз, накладывает бинт воспоминания о нем на кровоточащую рану на его бешено колотящемся сердце. «Я сделаю так, что ты будешь гордиться мной, Эстелла. Обещаю.» *** Он не сопротивляется, когда тюремщики возвращаются в камеру и с мрачным, решительным видом направляются в его сторону. Выходит к ним навстречу с высоко поднятой головой, лишь на мгновение мешкая перед дырой окна, через которую до него раньше доносились звуки пытки другого. Изо всех сил старается не оступиться, когда они грубо схватив его за плечи, полуволокут-полутолкают его по извилистым коридорам, и еле успевает в последний момент пригнуться, чтобы не треснуться головой о чересчур низкий потолок. Старается не споткнуться, когда они толкают его вверх по небольшой лестнице, выводящей в залитый солнцем дворик, до боли яркий после гнетущего мрака его камеры. Он поднимает голову выше, проглатывая страх. Стоит ровно, в полный рост, окидывая взглядом все вокруг: забрызганную кровью каменную колонну, стоящую на небольшом возвышении посередине двора; прикрученную к ней металлическую перекладину с железными наручниками, висящими как раз на уровне глаз; коренастого, краснощекого солдата с кнутом в руке и выражением скучающего безразличия на лице, подобающим палачу; самого Дональдсона, который наблюдает за ним все с тем же самодовольно властным, глумливым выражением, с каким он насмехался над ним в гостях у губернатора из-за той окаянной статьи. «Она разделала тебя как копчушку, Фогг.» Он встречает взгляд Дональдсона пристальным, открыто вызывающим взглядом, искривляя губы в горькой усмешке. Он прекрасно знает, что Дональдсон думает о нем, знает, что тот ожидает, что Филеас упадет перед ним на колени и будет умолять его о пощаде. Филеас не доставит ему этого удовольствия. И он велит своим рукам не дрожать, медленно снимая пиджак и вслепую вручая его одному из тюремщиков. Велит своему голосу не ломаться, мрачно, возмущенно язвя по поводу помятого пиджака, а потом в последний раз гордо заявляя во всеуслышание о своей невиновности. И чувствует мрачное удовлетворение, заметив мелькнувшее при этом на лице комиссара полиции выражение недоуменной неуверенности.