Mud / Грязь

Энакин развалился на моей кровати, положив на меня руку и ногу, и почти вытолкал меня на самый край. Я попросил его отпустить меня, и он отказал. Более того, я сам не хочу. Мой долг не имеет ничего общего с моими желаниями. Я постоянно колеблюсь между ними, а в результате не добиваюсь ни того, ни другого. Вчерашний вечер я испортил, и мне нужно это утро. О наших проблемах подумаю позже. Убираю его предплечье со своего живота и целую запястье. Его подпись прекрасна: обновлённая и чистая. Энакин вздыхает, когда мрачный свет, пробивающийся сквозь шторы, падает на него. — Какой омерзительный дождливый день, а ты скорее мёртв, чем жив. Ты не сможешь встать сегодня. Доля шутки в этом высказывании гораздо меньше, чем хотелось бы. — Невзирая на твои спорные целительские методы, мне действительно полегчало. Ты хочешь сказать, что я слишком болен, чтобы встать с постели, но достаточно здоров, чтобы удовлетворять твои прихоти? — Вообще-то это была часть терапии, — усмехается он. Я хочу навсегда остаться здесь, спорить с ним и больше ни о чём не переживать. Как бы мне хотелось сказать это вслух, но, к моему облегчению, я не смогу. — Мне нужно кое-что узнать о моей чисской подруге и о вчерашнем переполохе, у тебя тоже есть чем заняться. Заставить его встать с кровати всегда было головной болью. Ситуацию усугубляет то, что я сам хочу, чтобы он остался. Энакин прячет лицо в подушку. — Стоит нам выйти из этой комнаты, и ты начнёшь вести себя так, словно ничего и не было: станешь холодным, отстранённым, и мне придётся начинать всё с начала...Мне нужно ещё немного времени, спрятаться здесь. — Ладно, — отвечаю я. Он смотрит из-под простыни детским, удивлённым взглядом, и я поддаюсь. — Если ты пытаешься использовать реверсивную психологию, то должен знать, что она не действует на меня. Раз мои методы оказались неэффективными, давай сделаем по-твоему. Я устал жаловаться, спорить и нести ответственность за нас обоих. Пришла пора тебе быть безответственным за двоих. На следующие двадцать четыре часа ты главный, а если всё получится, то и дольше. Он ухмыляется, как снайпер, которому подарили высокоточную винтовку. — Хочешь сказать, что я буду командовать, а ты — подчиняться? — Скорее я тебе доверюсь и посмотрю, что из этого получится. Полагаю, ты точно знаешь, как всё должно быть — давай, покажи мне, Мастер. Надеюсь, Энакин усвоит, что ему можно настаивать на своих глупостях только до тех пор, пока я их не пресеку. Просто возражать всему, что я говорю — ребячество, взрослые люди ищут компромиссы. Мы должны сотрудничать, чтобы выбраться из этого болота, пока оно не поглотило нас целиком. Я убеждаю себя в этом, хотя правда в другом: я больше не могу сопротивляться и отчасти надеюсь, что он найдёт какой-то выход. Но я хочу остаться с ним. Всё так просто и одновременно сложно. Энакин прыгает ко мне и щекочет мой живот, целует меня в щёку и в скулу. Я хихикаю и спрашиваю его: — А если мы кому-нибудь понадобимся? — Я приказываю тебе забить на это. Я смеюсь и приподнимаю голову, подставляя шею. От его поцелуев у меня останутся синяки. Энакин воистину великолепный мастер забивания болтов. Я неуклюже поддаюсь, его уверенность крепнет, и он становится неуправляемым, как юнлинг, дорвавшийся до сладкого. Для начала он выключает наши комлинки — а я стараюсь не думать обо всех возможных ужасных последствиях. Затем готовит чудовищный завтрак, от которого я вспоминаю, почему не подпускал его к плите, когда мы жили вместе. Мы едим, притворяясь, что нам вкусно и комкая простынь. Энакин говорит, чтобы я поставил пустую тарелку на пол. После завтрака мы лежим в обнимку и наблюдаем, как капли дождя стекают по оконному стеклу. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — говорю я, — потому что мне страшно до усрачки. — Разве я не всегда знаю, что делаю? Почему-то его ответ меня совсем не успокаивает, как он рассчитывал. Я наслаждаюсь тем, что мне не нужен предлог, чтобы побыть с ним. Его беззаботность очаровательна. Как и моя. Мы ведём себя так, будто нет никакого Кодекса, ни Тьмы, ни войны, ни лжи, ни надвигающейся трагедии. На несколько часов мы начинаем с чистого листа, будто ничего ещё не испорчено. От шума дождя к обеду нас сморил сон, который плавно перетёк в секс. Когда я проснулся, он лежал, прижавшись ко мне спиной. Мне потребовалось лишь поцеловать его в шею и провести рукой по коже, слушая сонные стоны. Я положил пальцы ему в рот, чтобы использовать слюну как смазку, после чего медленно растворился в нём. Весь день мы болтаем на личные темы — раскрываем маленькие тайны, которыми не делились раньше: разные версии одних воспоминаний, новый взгляд на старые истории. Энакин жаждет узнать то, что Мастера скрывают от своих падаванов. Если я немногословен или слишком смущён, чтобы открыться, он скептически поднимает бровь, напоминая, что меня это не должно волновать. Ему до смерти любопытно узнать о Сатин и любых женщинах, которые у меня были, и он не верит, когда я говорю, что рассказывать особо не о чем. — А потом? — всё время спрашивает он. — А потом ничего. Ещё до начала отношений мы знали, чем они закончатся. Я вернулся в храм и не виделся с ней годами. А когда мы снова встретились, то получили представление, как всё могло быть, и нам бы это не особо понравилось. — Сатин до сих пор жалеет об этом. Она смотрит на тебя так, будто готова сожрать. Я пытаюсь отругать его, но в конце концов хихикаю. — Не смотрит она так, идиот. — В своей одинокой холодной постели герцогиня вспоминает тот раз, когда Кеноби довёл её до криков... — Прекрати. — Представляет его колючую бороду у себя между ног... — Энакин! — И что это его пальцы, а не её собственные... Я затыкаю ему рот поцелуем. Он не отвечает, потому что до сих пор смеётся. Когда он успокаивается, я говорю: — Судя по твоей вчерашней просьбе, ты сейчас описал свою одинокую постель. Он смотрит на меня, часто моргая, как будто я ударил его ножом в спину, а я торжествующе поглаживаю бороду. — Вы пошляк, Мастер Скайуокер. — Я вульгарный, как твилекская танцовщица, и тебе это нравится. Мне ужасно хочется осквернить его рот уже не поцелуем, но он продолжает, прежде чем я успеваю сделать это: — Ну правда, она до сих пор влюблена в тебя. — Ты пошляк, наделённый живым воображением, и к тому же романтик... Энакин не обращает внимания на мои насмешки, вероятно, размышляя о том, что он бы на моём месте сделал наоборот. — А Квай-Гон-то знал? — Мастера всегда знают, — я давлюсь от смеха, — и наша связь была вполне очевидна, хоть мы и думали иначе. Он больше беспокоился о том, что его ученик слишком послушен, нежели об обратном, так что подозреваю, что он даже испытал облегчение. Во время обеда он неожиданно повернулся ко мне и сказал: "Постарайся, чтобы Её Светлость не забеременела от тебя, — я подавился едой, а он засмеялся и похлопал меня по спине, — и ради Силы, держи щиты повыше! Уверяю тебя, вы вдвоём были бы опасны." Энакин недоверчиво смеётся. — Ты не спросишь про меня? — наконец бесцеремонно говорит он. Я дразню его, выдавливая свою самую загадочную улыбку: — Я же сказал: мастера всегда знают. Ты не сообщишь мне ничего нового. — Это бравада. Если бы ты знал всё, то до сих пор читал бы мне нотации, — от его намекающего взгляда моё сердце бьётся чаще. — Уверяю тебя, было очевидно, что ты не девственник. — Но ты предпочёл делать вид, что не знаешь, как будто не желаешь знать о таких пустяках. Долгие годы я был уверен, что секс тебя не интересует, — вздыхает Энакин. — Чёрт, я не часто так ошибаюсь. Чего мы ждали, Оби-Ван? "Мы ждали, пока я потеряю всякую надежду на счастливый конец." "И променяешь её на мимолётное счастье в настоящем?" — мысленно отвечает он. Мы обмениваемся грустными улыбками, потому что это правда. Его вмешательство в мой разум стало настолько частым и бесконтрольным, что я больше не обращаю на него внимания. Энакин делает вид, что ничего не было. — Я был уверен, что ты и о Падме ничего не знаешь. Ты ни разу ничего не сказал. "Пожалуйста, давай не будем говорить о ней сегодня." — Не моё дело, помнишь? Нет, нет, не надо так. Я продолжаю говорить в надежде вернуться в безопасную зону: — Ты сам мастер, как ты справляешься с такими вещами у Асоки? — Мне рано волноваться: Асоке ещё мало лет. Я не могу сдержать сомневающуюся улыбку, и он повторяет свои слова серьёзно и нарочито медленно, словно убеждая сам себя, после чего заключает: — Она хорошая девочка и будет прилично себя вести. — Квай-Гон тоже так думал о своём падаване, — Энакин прячет голову под подушку, а я продолжаю, наслаждаясь его смущением. — Она скоро вырастет и станет рыцарем. Ты должен передать ей свой богатый опыт в этом вопросе. — Я не могу научить её тому, чего не умею сам. Если хочешь, чтобы она научилась сдержанности, то учи её сам — это в твоей компетенции. Энакин не улавливает иронии в своих словах, потому что именно из-за него от моей сдержанности остались жалкие осколки. На сей раз я слишком счастлив, чтобы сказать ему об этом.