Embryology / Эмбриология

«Итак», — начинает Хайзенберг, скрестив руки, сидя через стол от тебя. Его шляпа и очки отложены в сторону, он жует конец сигары, а ты все ещё в его одежде. Тебе очень, очень некомфортно от энергетики, витающей в комнате. «Как долго?» Он делает паузу. «И только попробуй, блядь, мне соврать, понятно? Потому что я узнаю». «Это буквально первый раз в жизни», — правдиво отвечаешь ты. Его глаза фиксируются на тебе, и он сидит неподвижно, пристально наблюдая за тобой в течение, кажется, по крайней мере, целых двух или трёх минут, прежде чем отвёртка поднимается со стола и летит в стену. «Черт!» Кричит он. «Ты хоть представляешь, какой нам пиздец?!» Хайзенберг со злостью бьёт ногой по ножке стола, заставляя ее вывернуться. «Растения?!» Рычит он, на этот раз, видимо, в пустоту, поднимаясь со стула, как будто физически не может сдержать тот объем гнева, который сейчас его переполняет. «…Что в этом плохого?» Спрашиваешь ты, негромко произнося свои слова, понимая, на какой риск ты идёшь, даже осмеливаясь говорить, пока он в таком состоянии. «Что в этом плохого?» Повторяет Хайзенберг, наклоняясь и ударяя ладонями по столу, нависая над ним, чтобы быть на уровне твоих глаз. «Представь на секунду, что ты — Миранда. У тебя есть дитя, которое может заражать растения чёртовыми психоактивными спорами, и заставлять людей видеть бога. Круто, правда? Но для этого тебе необходимо культивировать эти растения, ждать пока они вырастут …и тут появляешься ты». Он поднимается из-за стола, и принимается шагать. «С тобой она просто может взрастить их без лишнего геморроя, а Беневиенто заразить за гребаные минуты! Ты хоть представляешь, блядь, сколько силы ты только что предоставила этой суке?!» Он делает очень, очень длинный вдох, закрывая глаза. «Тебе лучше надеяться, что эта чудачка и ее кукла не проболтаются, иначе Миранда даст тебе твой собственный маленький титул, разлучит нас, и ты можешь поцеловать свою свободу на прощание!» Он попыхивает сигарой, качая головой на ходу. «Проведешь остаток своей чертовой жизни, помогая ей промывать мозги каждому бедному ублюдку, до которого она сможет дотянуться своими грязными ручонками». Тебе сразу приходит в голову несколько вопросов. Первый связан с фразой «остаток своей жизни» — до сих пор он всегда говорил, что убьет тебя, если Миранда решит забрать тебя. Ты, в конце концов, знаешь правду. Ты знаешь его секреты, знаешь его планы. Так что же изменилось? Он просто забыл? Или, может быть, он сейчас так зол, что это вылетело у него из головы? Но один вопрос чуть более тебя волнует, если честно, его намного безопаснее задать. «…Промывка мозгов?» Спрашиваешь ты. В прошлом подобные вопросы в какой-то степени приветствовались Хайзенбергом — любой повод, чтобы посудачить о многочисленных пороках Миранды. Похоже, это его любимая тема, в конце концов. Но на этот раз вместо того, чтобы резко откинуть голову назад и рассмеяться, или размахивать руками, он застывает, повернувшись к тебе спиной. Ты никогда не видела, чтобы он делал это раньше — во всяком случае, не так, как сейчас, словно ты задала ему неожиданный вопрос. Его плечи немного сгорбились, он слегка повернул голову, ровно настолько, чтобы ты попала в поле его зрения, а затем он отмахнулся от тебя. «Неважно», — он ускоряет шаг. «Она всё равно не узнает». Он возвращается к столу, но на этот раз направляется к тебе, берет твой подбородок в свои пальцы и наклоняет голову, чтобы ты посмотрела на него. «Выглядишь как раньше», — замечает он, поворачивая твою голову слева направо, разглядывая. Он отпускает тебя и тут же отходит, продолжая шагать — но уже немного спокойнее. «Пока мы можем заставить Беневиенто и ее куклу помалкивать, можем считать, что мы в порядке». «Не думаю, что Донна скажет», — признаешься ты, что, в свою очередь, заставляет Хайзенберга поднять на тебя бровь. «Энджи? Может быть. Но не Донна». Кажется, будто Хайзенберг обдумывает комментарий, и, к твоему удивлению, даже кивает в знак согласия. «Возможно, ты права», — признает он, наконец решив сесть обратно. «Донна…» Он закидывает ноги в ботинках на стол, внезапно избегая смотреть тебе в глаза, а затем продолжает — «Кстати, ты… справедливо остановила меня». Ты моргаешь на это, сидишь молча, наполовину ожидая, что он придумает причину, оправдывающую это, или ответный комплимент. Но он этого не делает. «Это именно то, что делает та сука», — объясняет он. «Заставляет нас выполнять ее грязную работу, держит нас друг у друга на мушке». Он прочищает горло, снова затягивается сигарой. «С тобой многое не так, но ты умница, надо отдать тебе должное». «И сиськи отличные», — говоришь ты, в качестве ответной меры и таким образом, удивляешь сама себя — но не так сильно, как, кажется, удивляешь его, вызывая у него громкий и короткий смех, даже несмотря на столь дерьмовое настроение. «Только посмотрите на это», — ухмыляется он. «У тебя проявились не только некоторые навыки садоводства, но и чувство юмора». Никто из вас не признает того, что произошло в кузнице. Ты точно не осмелилась бы — но молчание само напрашивается, поэтому ты испытываешь облегчение, когда он снова поднимается на ноги и берет свою шляпу. «Что ж», — объявляет он, поправляя шляпу на голове, а вслед за ней и очки. «Думаю, нам лучше пойти и проверить тебя, посмотреть, на что ты способна». В его тоне к концу фразы появляется оттенок, который тебе сложно уловить, что-то новое, что ты сначала интерпретируешь как тонко завуалированную угрозу… пока не понимаешь, что это напоминает тебе об инциденте. Ты тут же пытаешься выкинуть эту мысль из головы. Тебе не очень хочется идти — ты измотана адским днём, твои ноги и ступни болят, та ужасающая боль медленно начала возвращаться к твоим суставам. Несмотря на то, что ты выглядишь так, будто одета как Хайзенберг на Хэллоуин, у тебя, по крайней мере, есть преимущество в виде нескольких дополнительных слоев одежды, ибо на улице тебя ожидает морозный холод. Но после того, как ты потратила всю свою энергию на Донну, ты не уверена, что у тебя хватит сил на что-то ещё. Не после той доброжелательности, которой ты только что воспользовалась. «Могу я после этого пойти спать?» Спрашиваешь ты, снова следуя за ним, зависимая от своей неспособности ориентироваться на фабрике, только полагаясь на его помощь. «Как только я закончу с тобой». Когда он говорит это, ты физически не в состоянии сдержать измученный вздох. Однако у него не нашлось слов, чтобы высмеять тебя, чему ты безмерно благодарна. Воздух, как и ожидалось, совсем ледяной, когда вы наконец добираетесь до гаража, Хайзенберг открывает ставни и выводит тебя в поле. Ты замечаешь, что он пристально смотрит по сторонам, его взгляд напряжен, и в какой-то момент он замирает совершенно неподвижно. Он поднимает руку и отводит ее назад, ладонь вытянута, жестом показывая, чтобы ты подождала секунду, прежде чем… Ты никогда не предполагала, как Хайзенберг так быстро управляется со своим молотом, и увидеть его в действии кажется почти физически невозможным, когда он так легко взмахивает им, чтобы ударить ликана, скрывавшегося в зарослях травы и сорняков, бейсбольным жестом с такой силой, что тебе кажется, что он улетит в стратосферу. «Чертовы бродяги!» Он сплюнул и через несколько мгновений повернулся, чтобы посмотреть на тебя. «…Извини за это. Но теперь он точно мертв». Он подходит к тебе, останавливается рядом и жестом показывает в сторону того места, где он только что стоял в поле. «Иди.» Ты занимаешь его место, чувствуя себя невероятно неловко, не совсем понимая, что должна делать. Ты даже не помнишь, как у тебя получилось в первый раз. Ты быстро оборачиваешься, чтобы посмотреть на него. «Как мне…» «Это твои способности, милая», — отвечает он, лезет в пальто и достает новую сигару. «Как ты сделала это в первый раз?» «Я не знаю», — честно отвечаешь ты. «Это просто… случилось». Ты хмуришься, нервно оглядываясь по сторонам, как будто решение просто придет само собой. «Как ты это делаешь?» «Я?» — спрашивает он, доставая из кармана зажигалку и зажигая сигару — что, учитывая обстоятельства, кажется тебе не совсем удачным моментом. «Это моё второе я», — слегка бормочет он, говоря одной стороной губ, а другой пытаясь удержать сигару. «Хотя», — усмехается он, вынимая сигару изо рта и выдувая дым в твою сторону так, что он бы достиг твоего лица, находись ты чуть ближе, — «в конце концов, я штучный экземпляр». Он немного смеётся над своей шуткой, но его ухмылка сменяется хмуростью, как только он понимает, что ты не смеёшься вместе с ним. «…Закрой глаза и… ну, не знаю, притворись деревом или ещё чем-нибудь, откуда мне знать?». Решив, что — хоть он и ведёт себя как мудак — это лучшая идея из всех, что у тебя есть, ты следуешь его предположению, закрываешь глаза и делаешь глубокий вдох. На улице так чертовски холодно, при вдохе мороз щекочет горло и обжигает лёгкие. Это не помогает. Ты остаёшься на месте, пытаясь представить… что-то. Ты пытаешься сосредоточиться на своей связи с почвой, с землёй, думаешь о корнях, которые тебе удавалось как-то контролировать раньше. …Ты даже пытаешься притвориться деревом, хотя на самом деле никогда бы в этом не призналась. Это не работает. Когда ты открываешь глаза, то сталкиваешься с реальностью. Ты знаешь, что вероятность того, что ты вызовешь из земли полностью выросшее дерево, ничтожно мала, но ты надеешься на зелёную траву, или саженец, или на то, что сорняки вокруг тебя станут выше. Но все остаётся как было, и перед тобой только не впечатлённый Хайзенберг. «Ну что?» Спрашивает он после минутного молчания. «Ты притворилась деревом?». Твоя единственная реакция — это уставиться на него безразличным взглядом. Лицо Хайзенберга опускается вместе с плечами, он взмахивает молотом, чтобы тот лег на плечо, и делает последнюю затяжку сигарой, прежде чем бросить ее на землю. Это свежая сигара — а значит дальше что-то произойдет. «Жаль», — говорит он себе под нос, вдавливая сигару в грязь под сапогом, чтобы погасить ее. «Я надеялся, что получится сделать всё по-дружески». Ты инстинктивно делаешь шаг назад. «Что ты…» «По-моему всё вполне очевидно», — небрежно объясняет он, поднимая молот и перебрасывая его из одной руки в другую. «Я выбью это из тебя, так или иначе». Он ухмыляется. В этот момент ты слышишь звук — ворота открываются под шум промышленного сигнала, который в это время ночи, кажется, эхом разносится по всем горам. Ты оборачиваешься и замечаешь, что наверху мигают огни, ворота движутся вдалеке — вместе со знакомым рычащим звуком, и шелестом в высокой траве. Ты поворачиваешься назад, чтобы посмотреть на Хайзенберга чересчур шустро, от чего перенапрягаешь мышцы спины, твои глаза широко распахиваются, когда он открыто ухмыляется твоему затруднительному положению. «Иногда, в таких ситуациях, как эта, тебе просто необходим стимул!» Заявляет он. Рычание. Рев. Еще больше шелеста травы. У тебя сводит живот. Он не собирается помогать тебе, не так ли? «…Пожалуйста, не делай этого…» Ты так напугана сейчас, что все, что ты можешь сделать, это шептать. «Пожалуйста… Я сделала всё, что ты сказал…» «Погоди, погоди, я уверен, что с тобой все будет хорошо», — уверяет он тебя, хотя скорее это похоже на издевательство, чем на что-либо другое. «Ты всегда была умницей. Я уверен, что ты сможешь придумать, как выбраться из этой небольшой передряги, не сбежав». Цепь вокруг твоей лодыжки снова затягивается, просто, чтобы напомнить, что ты сейчас находишься между выбором «сделать или умереть». «Я имею в виду…» С очередным звоном ворота начинают закрываться. «Твои возможности ограничены, но это не должно быть проблемой — с этим новым маленьким даром. Я уверен, ты что-нибудь придумаешь. А если нет…» Он снова усмехается, его глаза встречаются с твоими, когда он вытягивает руки в своем любимом драматическом порыве, рычание и шелест травы становятся все ближе и ближе. «Что ж, я всегда буду помнить кузницу!» И тут, с разрывным хлопком, огни заводского периметра гаснут. Глазам требуется некоторое время, чтобы адаптироваться, единственными источниками света, на которые ты можешь положиться, являются свет, который исходит из гаража, и лунный свет. Сердце подскакивает к горлу, и ты начинаешь бежать, бежать так быстро, как только могут нести тебя собственные ноги, тот факт, что тебе неизвестно, сколько ликанов он впустил в периметр, заставляет твою адреналиновую систему работать на пределе. Ты уже настолько дезориентирована, что знаешь, что лучший выход — бежать в гараж, но Хайзенберг может охотится за тобой так же, как и ликаны. Ты не до конца осознаешь, от чего именно ты бежишь, но знаешь, что это что-то может убить тебя. Ты слышишь рычание рядом с собой и быстро меняешь направление, прекрасно понимая, что опасность надвигается не только сзади. Спринт настолько сильный и быстрый, что высокая трава словно режет твои руки, пока ты бежишь сквозь нее, направляясь к свету. По крайней мере, ты можешь надеется на Хайзенберга. По крайней мере, ликаны должны бояться его больше, чем упустить еду. Особенно громкое и близкое рычание пугает тебя, заставляя споткнуться о камень, колено болит от удара при неловком приземлении, которое пришлось сделать, чтобы сохранить скорость. Часть тебя хочет оглянуться назад, чтобы посмотреть, как далеко находятся ликаны, другая часть тебя знает, как это чертовски неразумно. Ты приближаешься к свету, твое сердце стучит в груди так сильно, что ты физически ощущаешь его на зубах. Если ты сможешь попасть внутрь, добраться до света, хотя бы… Вскрикнув, ты врезаешься в небольшое строение, сделанное из дешевой, хлипкой конструкции. Проходит минута, пока ты приходишь в себя, осознавая, что свет над твоей головой начинает мерцать. Это не гараж. Это задняя стена одного из его складов с металлоломом — и она тут же начинает вибрировать. Задыхаясь, ты отталкиваешься от нее и бросаешься в ту сторону, где меньше всего звуков. Твой маяк надежды исчез, и ты понимаешь, что плачешь на бегу, не в силах придумать выход из этой ситуации. У тебя всегда было подозрение, что однажды он сорвётся и убьет тебя, эта угроза постоянно висела в воздухе, больная тенденция ваших долбаных отношений, которые вы вместе развивали, но всё же ты думала, что у тебя будет больше времени. Думала, что он припасёт такой финал для более серьезной ситуации. Конечно, он готов тебя убить. Твоя полезность исчерпала себя, и теперь, с твоими опасными и неконтролируемыми способностями, и после того, что случилось с Донной, ты, наконец, стала слишком большой обузой. Зловещее предзнаменование, и никакой гребаный, случайный недо-секс в кузнице никогда, никогда не изменит этого. Он никогда не ценил твою жизнь. Он ценил только твою полезность. Пока ты думаешь об этом, что-то тянется к тебе, пронзая твою — его — куртку и рубашку, проникая прямо в кожу твоей левой руки. Ты кричишь, делая все возможное, чтобы продолжать двигаться, зная, что, если ты остановишься, порез будет больше, тебе приходиться накрыть рану правой рукой. Она уже мокрая. У тебя идет кровь, и ты готова поспорить на то, что ликаны чувствуют запах крови. Ты спотыкаешься и останавливаешься, едва не налетев на ограду из цепей, пыль вздымается под ногами, ты почти задыхаешься от собственного безнадёжности и отчаяния, когда позади тебя что-то стрёмно завывает. Нет никакой надежды перелезть через ограду — достаточно одного взгляда, чтобы понять, что она слишком высокая и из нее торчит слишком много колючей проволоки. Ещё один рык — на этот раз застаёт тебя врасплох то, как близко он находится, и ты, развернувшись, упираешься спиной в забор. Сквозь траву и в тусклом свете пасмурной луны ты различаешь безошибочную фигуру ликана, наконец-то загнавшего тебя в угол. На другой стороне поля Хайзенберг, довольный тем, что напугал тебя до чертиков, расправляется со вторым ликаном. Первый был прост — он просто раскроил ему череп своим молотом. Второй был быстрым, хотя и немного хитрее, что очевидно из того, как он поймал эту чертову тварь запасной цепью из кучи металлолома, на ней была свежая кровь. Он предполагает, что она твоя, но приступов твоей астмы случившихся, пока ты носилась вокруг, итак, его убедили. Если останется всего один, то он сможет вмешаться, если захочет, но, судя по всему, он пытается доказать кто в доме хозяин, и это как раз подстёгивает твои надпочечники… Крик, который он слышит, будоражит кровь. «Блядь!» Он огрызается, быстро затягивая цепь на шее второго ликана так, чтобы отделить голову от тела — он и не жаждет немедленного результата. Он знал, что долго так продолжаться не будет, но в то же время он не ожидал, что ты так быстро сдашься. Сначала он направился к вибрирующей цепи, охватывающей твою лодыжку, весьма осторожно, не желая оказаться на расстоянии удара в случае, если твои силы все же пробудятся в последнюю минуту. Но тут ты снова кричишь так, что это можно описать только как звериный вопль, и он переходит на бег, молот готов быстро покончить с ликаном, удивляясь тому, насколько он охуел. Он ожидал, что тебе будет немного больно — он надеялся на это, честно говоря. Что угодно, чтобы подстегнуть тебя. Но он не узнает этот крик. Это крик совсем другой. Блядь. Блядь. И тогда, когда ты кричишь в третий раз. Хайзенберг замирает на месте, его взгляд устремлен сначала на труп ликана. Конечно, он лежит на земле, прижатый сильными, толстыми лианами, больше похожими на корни деревьев. Одна из них плотно обвилась вокруг шеи, другая была пропущена через грудь. Получилось. Сработало, блядь… И тут он видит тебя. Ты лежишь на земле у забора, спина выгнута дугой, ты корчишься в полной и абсолютной агонии. Глаза закатились, рот открыт, каждый вдох сопровождается протяжным, пронзительным воем. Хайзенберг снова включает свет, сомневаясь в том, что видит. К сожалению, даже в темноте он оказался прав — рубашка, которая была на тебе, разорвана, рана на груди снова открыта, из раны появляются знакомые отростки, которые Хайзенберг надеялся не увидеть. «Блядь, блядь, блядь!» Рычит он, бросаясь вперёд, не обращая внимания на открытую рану из-за твоего Каду и все равно поднимает твое тело с земли. «Эй», — говорит он, слегка встряхивая тебя. «Эй!» Ты не реагируешь, из твоего горла вырывается только звук, похожий на натужный выброс воздуха. «Дерьмо!» Молот летит за ним, он заносит тебя внутрь, бежит по заводу, чтобы вернуться в привычную зону, двери открываются, стены содрогаются, когда он проходит мимо, ругаясь себе под нос всю дорогу. Если ты умрёшь, ему будет очень, очень хреново. Ты — его единственный свободомыслящий союзник, единственный разум, ещё не искаженный Мирандой, — а он только что буквально бросил тебя на съедение волкам. Он врывается в помещение, которое вы делите для приема пищи и планирования, врывается в комнату-мастерскую, где у него хранится хирургический стол и медицинские принадлежности. Хайзенберг быстро кладет тебя на хирургический стол, разрывая рубашку своими руками, ибо он только что вспомнил, что забыл, где находятся чёртовы ножницы, и попытка их поиска приведет к потере времени. Он и раньше видел, как люди отказываются от своих Каду — люди из деревни, Клаудия Беневиенто… но это другое. Обычно тварь просто вырывается, выползает через рот или прорывается через грудную полость в огромном кровавом месиве. Он пытается рассмотреть тебя получше, пытается понять, может ли он снова закрыть твою грудную клетку, но ты так извиваешься, что он только и может, что удерживать тебя на столе. Твой рот снова открывается, глаза все ещё закатываются, когда ты издаешь еще один резкий, высокий крик. Боль, должно быть, невыносимая, и Хайзенберг испытывает странное чувство дежа вю, когда замечает, как твои ногти так глубоко вонзаются в ладони, что те кровоточат. Когда твоя спина снова выгибается, по комнате разносится громкий хруст. Каду ломает твои кости — и, судя по тому, какой угол только что приняла твоя спина, он начал с позвоночника. Ты снова вскрикиваешь, и Хайзенберг понимает, что не может ничего сделать, чтобы остановить или облегчить это. Самое бо́льшее, что он может сделать, это удержать тебя на одном месте, не дать упасть со стола или откусить себе язык. Он быстро отрывает длинную полосу ткани от твоей уже разорванной рубашки, сворачивает ее и засовывает тебе в рот, когда ты издаешь ещё один приглушенный вопль агонии, а все твое тело начинает неистово трястись. Нескончаемый марафон пыток. Время от времени ты возвращаешься к ясности, смотришь на Хайзенберга и пытаешься говорить через тряпку во рту, отчаянно умоляя его убить тебя. Ты не знала, что человеческое тело способно чувствовать или даже пережить такую боль — и когда тело отказывается, твое зрение исчезает, твои уши глохнут, ты клянешься, что умираешь снова и снова. Ты не представляешь, как долго ты то приходишь в сознание, то теряешь его. Иногда кажется, что, находясь в своем собственном теле, ты словно заперта в нем. Будто ты гость. Бывает, что из твоего рта вырываются звуки, которые просто невозможны. Хайзенберг отмечает, что спустя три часа ты, наконец, начинаешь успокаиваться — медленный процесс, поэтому он счел безопасным занять место рядом со столом, чтобы наконец-то отдохнуть, поскольку твои извивания сведены к минимуму. Медленно, в течение ещё одного часа, отростки Каду аккуратно прячутся обратно в грудную полость, и, к счастью, рана затягивается вместе с ними. Это первый хороший знак, который он увидел с тех пор, как ты потеряла сознание. В какой-то момент ты снова приходишь в себя, слабая, в агонии, разбуженная уколом чего-то в твою дрожащую руку. «Не могу обещать, что это поможет», — тихо говорит Хайзенберг, не сомневаясь, что ты его слышишь, — «но это лучшее, что у меня есть». К счастью, этого достаточно, чтобы провалиться в теплый, жужжащий опиумный сон, с перерывами на хруст и треск конечностей, которые будят тебя — но недостаточно для того, чтобы унять боль. Твое тело настолько истощено и измождено, что иногда, когда ты просыпаешься, все, что ты можешь сделать, это тихонько поскуливать, пока рука гладит тебя по волосам — последняя попытка успокоения, частичка комфорта, которая ощущается как свежая вода из оазиса. Проходит ещё три часа, прежде чем Хайзенберг убеждается, что все, что с тобой творил Каду, закончилось. В один момент он подумывает о том, чтобы перенести тебя на свою кровать, чтобы дать возможность восстановиться, пока в следующий момент, разум предлагает ему перенести тебя на твой матрас. В итоге вместо этого он оставляет тебя на столе, немного отодвигает свое кресло и откидывается на него, обессиленный. Наверное, лучше оставить тебя здесь, пока ты либо не умрёшь, либо не обретёшь сознание — в конце концов, кто, черт возьми, знает, что Миранда в тебя влила? Он засыпает, когда ты, наконец, приходишь в стабильное, но все ещё тяжёлое состояние, будучи уверенным, что ты действительно отключилась. Первое, что замечает Хайзенберг, когда приходит в себя, это то, что в комнате другой запах — небольшой, но заметный, пахнет сыростью, как после дождя или если бы он был на болоте. Нахмурившись и предположив, что он оставил дверь открытой или что одна из водопроводных труб дала течь, он открывает глаза. …Он не ожидал увидеть свою мастерскую, покрытую мхом. Испуганный, он быстро пытается выпрямиться — но дешёвый складной стул быстро рушится под ним, что-то ещё тянется к нему снизу и упирается в пол, пригвождая его к месту. Издав вопль гнева, он быстро достает скальпель из хирургического лотка, стоящего рядом со столом, инструмент вырывается из-под слоя мха и немедленно начинает резать лианы, удерживающие его. После он садится, готовясь впасть в полное безумие… Что-то движется в дверном проеме твоей камеры, сначала в тени, не более чем силуэт. Фигура прижимается к раме, наклоняет голову — и тут ты делаешь шаг вперёд, открывая себя. Поначалу — кроме того, что ты без одежды от пояса и выше — Хайзенберг понимает, что в этом нет ничего не обычного. Но потом он перестает думать о таких уродах, как Моро и Димитреску, и начинает думать о тебе. Ты действительно выглядишь иначе. Прежде всего, твои волосы определенно длиннее. Намного длиннее. Ненормально длинные, на самом деле. Он не помнит, чтобы они так прикрывали твои сиськи, а это он бы запомнил. Во-вторых, ты выглядишь… здоровее. Хотя, учитывая, что он только что провел около шести часов с тобой на пороге смерти, это мало о чем говорит. Реальное палево, однако, — это твои вены. Они не просто выделяются в некоторых местах, например, на предплечьях и туловище, они вздулись, они насыщенного зелёного цвета, что определенно не похоже на тот цвет крови, которой ты истекала несколько часов назад. Молча смотря на тебя некоторое время, Хайзенберг кивает сам себе, понимая, что здесь произошло. «Что ж», — выдыхает он, поднимаясь с пола. «Могла бы просто разбудить меня, как нормальный…» Другая лиана взвивается вверх, хватает его за лодыжку и прижимает к полу, демонстрируя ему цепь, которая все ещё охватывает твою лодыжку. Он пытается использовать это в своих интересах, но, прежде чем он успевает это сделать, ты бросаешься на него, лиана скрывается за мхом, и опускаешься на пол вместе с ним, нависая над ним и впиваясь глазами. Теперь Карлу Хайзенбергу совершенно ясны две вещи: Каду наконец прижился, и с тебя, пожалуй, хватит. Через мгновение, уверенная, что он не собирается использовать свой молот против тебя, ты наконец заговариваешь. «Я кое-что обдумала», — говоришь ты, голос до боли непринужденный, словно ты смеешься над ним, как он проделывал это с тобой. «Пришло время нам побеседовать». На короткий миг Хайзенберг задумывается о том, чтобы поставить тебя на место. Да, у тебя есть способности, но это все ещё его завод, и тот факт, что ты хоть на секунду подумала, что тебе может сойти с рук порча его имущества, зажег в нем чистую, раскаленную до бела ярость, которую он обычно приберегал для более серьезных преступлений Димистреску. Все, что ему нужно сделать, это взять тебя за цепь на лодыжке и пару раз ударить об стену. Но он этого не делает. По какой-то гребаной причине он этого не делает, хотя мысль о том, что он может потерять контроль над тобой, тревожит, учитывая, как много ты знаешь. Что, если ты все-таки решишь не помогать ему? Что, если ты решишь сдать его Миранде? Внезапная реальность такой возможности пересиливает тихое и уединенное чувство гордости, которое он быстро отбрасывает в сторону и игнорирует. Слава Богу, что он посадил тебя на эту цепь. Хайзенберг быстро решает, что единственная причина, по которой он не использовал стальные стены, чтобы раздавить тебя, как пивную банку, прямо сейчас, потому что он хочет посмотреть, как все обернется, ему любопытно посмотреть, на что ты способна со своими забавными приобретенными способностями. «Я согласен», — наконец говорит он, игнорируя, насколько ты близка, игнорируя тот факт, что на тебе всего лишь пара его старых брюк, которые ты, кажется, испортила еще шесть часов назад. «С чего ты хочешь начать?» «Солнечный свет», — говоришь ты, твой голос тверд, результат того, что ты практиковала это в своей голове, пока он не проснулся. «Мне нужен солнечный свет, и мне нужна Донна».