Царица — это отрава: византийская повесть

      1. Последние приготовления.              В Святой Софии константинопольской не продохнуть от люда: непрерывной чередой правятся литургии и молебны, и народ, моля Пантократора о спасении, ожидает, что сойдёт с небес, или с одной из колонн столичных, ангел с мечом, и сразит нечестивого какосодигоса Аттилу.       Пудовые горят свечи за спасение Империи Ромеев!       Во главе с василевсом и Патриархом совершаются крестные хождения: впереди несут кусок Животворящего Древа, все желают приложиться губами к драгоценному ларчику, где хранится терновый венец Иисуса, и сам император благоговейно держит в руках священный гвоздь, прободавший в древние времена плоть Спасителя, а Его Блаженство осеняет столичные стены куском Богородичной ризы, и иконой Божьей Матери Влахернской. И все поют:       — Господи, помилуй!       — Господи, спаси и сохрани!       Но ныне Господь плохо хранил Империю Ромеев.       Пал Адрианополь, и пламя поглотило разорённый город. Не осталось на выгоревших площадях и улицах ни единой живой души: мужчин и стариков безжалостно вырезали, женщин и девушек увели в гуннский лагерь – их лоно осквернили варвары… А детей… Детей Романии продали сарацинским пиратам, которые увезли их в далёкую Персию и Аравию. Но это только раззадорило аппетиты дикарей. Даже золота храмов и монастырей, грубо рассованного теперь по притороченным к лошадиным сёдлам мешкам, им было мало.       Варвары желали большего. Аттила разжигал их страсть к грабежам и насилию, соблазняя сказочными богатствами Константинополя. Он сулил своим военачальникам и их племенам лёгкую победу, и клялся на острие меча, что смешает с грязью кровь василевса и его советников. Скоро, грезилось ему, уже не будет пугать Испанию, Галлию, Италию и Грецию эхо поступи бронзового коня Юстиниана — сокрушив Империю, только гуннский конь будет топтать эти земли. А испив их цветущие пастбища до дна, обратится против Африкии Египта, и покорит Палестину и Персию!       Только нужно войти в Константинополь, сбросить тщедушного василевса с трона, и на древнем престоле римских императоров овладеть Августой Ириной. В этом действе Аттиле виделось тайное колдовство, которое скрепит его судьбу завоевателя целого мира – жеребца, покрывающего мир.       От Адрианополя гунны пошли к Дидимотике, где прежде любили отдыхать от константинопольской суеты василевсы, наслаждаясь охотой в окрестных лесах. Возведённые на каменистом холме великим Юстинианом двойные укрепления яростно сопротивлялись натиску врага. Сам епископ Плотинополя возглавлял оборону, проповедями омывая страдающие сердца защитников города. Но это не уберегло их от поражения. Отважного мужа отеческой святости привели к Аттиле, с насмешками требуя от него простереться перед избранником Тенгри, и поцеловать упирающийся в небо чёрный камень, который притащили с собой варвары из-за Истра, чтобы вдоволь напоить его кровью ромеев, и наполнить, по своему дикому помыслу, несокрушимой силой.       Но епископ отказался тешить антихриста:       — «Тебя отлучат от людей, и обитание твое будет с полевыми зверями; травою будут кормить тебя, как вола, росою небесною ты будешь орошаем, и семь времен пройдут над тобою...» (1)       Тут же, по указу Аттилы святой отец был утоплен в текущей поблизости реке Эрифропотамос: теперь, когда была в ней кровь этого мученика, она оправдывала своё имя – «Красная река». А замученный старик не видел, как погорели Христовы церкви, и как варвары тянули жилы из его паствы, принося в жертву богу войны мужчин, и арканами ловя для своей утехи молодых вдов.       Далее настала очередь Аркадиополя. Уже сто городов сокрушил Аттила, полностью опустошив Балканы, и только маленькая крепость Асимунт, затерянная где-то на границе Иллирика с Фракией, ещё противилась всесокрушающему оружию гуннов. На пути к заветной цели стояла теперь последняя преграда — город-твердыня Силиврия, за которой уже виднелись дворцы Евдома и Феодосиевы стены. Не далеко оставалось до Золотого Рога, на берегах которого сияли золотые церкви и соборы.       Но пока гунны грабили богатства Фракии, наполняя дивный прежде край криками убиваемых и насилуемых, Византия пришла в оживление. Уже нельзя было терпеть, и Варда Склир, собрав корабли, переправил свои фаланги на европейский берег Босфора. Силиврия была укреплена им, её гарнизон — увеличен, а на складах собран огромный провиант. Осматривая побуждаемый им к несокрушимому упорству город, доместик схол входил в церкви, чтобы помолиться святому Агафонику, замученному в Силиврии по приказу языческого императора Максимиана. С ним творили молитву его турмархи, комиты и кентурионы:       — Мученики Твои, Господи, подвигом своим венцы нетленные получили от Тебя, Бога нашего; ибо они, имея силу Твою, мучителей низложили, сокрушили и демонов немощные дерзости. По молитвам их, Христе Боже, спаси души наши.       Но не одними молитвами ограничился знаменитый стратиг. Ещё в Никомидии достигла его слуха весть, что в стороне от зверств гуннов, на европейском берегу Эвксинского Понта, восстали против власти императора грозные булгары. Гнусный хан Тервель осадил Дионисиополь, и теперь требовал от василевса дани. Иначе, грозил он, войдут булгары в пришедшую из Паннонии орду, и присоединиться к бесчинствам Аттилы. Спешно отправил Варда к Тервелю посланников с взятыми из стратиотской казны и никомидийской церкви дарами: епископ Никомидии и турмарх Фома Славянин, сев на быстроходную галеру, и помолившись о покровительстве святому Николаю – покровителю мореходов, поспешили в ставку Тервеля. И уже в Созополе, ждущем разорения то ли от гуннов, то ли от булгар, встретились они со спафарокандидатом Прокопием. Здесь этот благородный синклитик пребывал в нерешительном замешательстве: посланный было императором к булгарам для переговоров, на середине пути он был остановлен, ибо возобладавший при дворе евнух Самона переменил отношение василевса к восставшим, и вдогонку послу были направлены новые противоречивые указания, заставившие его остановиться в Созополе.       Предавшись сомнениям, задержались в городе и посланцы Склира. Но первой же ночью явился епископу Никомидийскому в сонном видении Димитрий Солунский, и призвал не оставлять богоугодного дела. Тут же пробудившийся святой отец поднял с кроватей спафарокандидата Прокопия и турмарха Фому, и, вдохновив их явленым ему чудом, убедил продолжить путь к булгарам.       Между тем, у Склира всё было готово к обороне Силиврии, и стратиг занял укреплённые позиции в стороне от города, откуда мог непрестанно мешать гуннам осаждать его. Тут подошли к берегу и императорские огненосные дромоны, только во главе их, назначенный доместиком флота, стоял Никифор Фока…       Двумя древними благородными семействами славна дивная Анатолия: Фоки и Склиры издавна владеют здесь обширными поместьями, и исправно поставляют Империи Ромеев знаменитых и успешных полководцев, добывающих триумфы на Востоке и Западе. Но между этими семьями никогда не было мира – всегда они тягались друг с другом, оспаривая титулы и почести. Зная это, коварный евнух Самона подточил могущество и единоначалие Склира, назначив Фоку друнгарием.       С неохотой встретились Варда и Никифор, но, для блага христиан и под давлением войска, на Евангелии поклялись действовать совместно – не допустить падения Силиврии, не позволить варварам дольше попирать ромейскую землю.       Но прежде, по наущению всё того же Самоны, завистливо препятствующего делам Варды, ромеи снова направили к гуннам посольство. Возглавил его возведённый в сан магистра анфипат и патрикий Иоанн Армянин. Изрядно измученный визитами к варварам, он шёл, поддерживаемый под дряблые локти спафарокандидатом Аммианом.       — Святейший император Константин желает тебе здравствовать, Аттила, предводитель гуннов, аланов и скифов, — поклонился Иоанн. — И просит тебя обратить взор на предложение его величества, и оставить державу ромеев, не требуя сверх того, что уже взял…       — Что же вашего взял я? — удивился Аттила, с презрением глядя на старого посланца. — У меня только то, что мне принадлежит.       — Разве твоими были Серры и Адрианополь? Исстари принадлежат Империи Ромеев Мёзия и Далмация, Фракия и Македония, принадлежит великому василевсу вся Иллирия…       — Всё здесь — моё, — рассвирепел гунн, ударяя кулаком о подлокотник трона. — Раз не могут трусливые греки защитить Балканы, значит принадлежат они мне, по праву сильного, а не вашему греческому царству.       — По непостижимой воле Господней, — заступился за отечество посол, — окружили императора многие народы, и в кольцо взяли его Империю. Ежедневно франки, агаряне и готы терзают наши пределы, но преходящи эти племена — несть числа им, бывшим и будущим, но предвечно остаётся Империя Ромеев…       — Переменю это, — хмуро ответил посланцу Аттила, жестом повелевая удалиться. — Пусть больше не досаждает мне император своими мольбами, или в окровавленных мешках вернутся к нему во дворец послы, и сам я вскоре появлюсь под его окнами.              2. Что же Силимврия?              Как две реки текут войска под стенами Силимврии. Это гунны мечутся под могучими укреплениями, жгут предместья, разоряют окрестные монастыри. Это ромеи вьются вокруг, то выйдут вперёд, выманивая врага, то отступят под защиту стоящих тут и там крепостей, заманивая варваров под огонь камнемётов и баллист, или вовсе – поспешат к морскому побережью, под прикрытие дромонов Фоки.       Коварные ромеи, не вступая в открытые схватки, тянут время, испытывая слабое терпение гуннов на прочность. Полный ярости, Аттила оскорбляет и поносит Склира, при своих вождях обещая живьём содрать со старого стратига шкуру, и сделать из неё подстилку, а из черепа дометика – чашу. А между тем: каждый новый день без поражения – для ромеев славнее всех древних побед. Даже в Константинополе замелькали на улицах улыбки, стали слышны радостные голоса, и монахи Фёдора Студита в открытую благодарят Богородицу за Склира – достойнейшего из римлян.       Только Самона ходит мрачнее тучи, изнывая от собственной желчи и яда, текущего у него на Склира. Льнёт он к императору, шепчет ему в уши, смеша Константина, как ребёнка, глупыми шутками:       – Больше походит Варда на козла, чем на человека. У него и борода, и шея старого козла…       Намекал евнух и на трусость доместика схол, избегающего прямого сражения с варварами:       – Начинают приедаться гонки Варды с Аттилой. Забавляются подобным на ипподроме, а не на поле боя…       Видя это, придворные льстецы из числа сторонников Самоны также осаждали императора, всячески очерняя стратига. Они укоряли его в слабости, трусости и старческой склонности только сидеть и лежать, и обвиняли в том, что за блестящим языком докладов скрывается, на деле, пустота и бездействие.       Только были и те, кто заступался за Варду, и прежде всех – Августа Ирина. Когда стали поступать доклады о пусть скромных, но успехах доместика, заставившего гуннов завязнуть под Силимврией, светлейшая императрица решила повнимательнее присмотреться к Склирам. Стала она приглашать к своей трапезе Льва Старшего – старого брата стратига, стала слушать его нудные рассказы, всячески хвалить и одаривать: то пошлёт ему в дом драгоценную икону, то египетскую мазь от подагры, то тающее на языке блюдо с царского стола (ибо был старый Лев почти беззубым). Но куда больше пришёлся Августе по сердцу племянник стратига – Лев Младший. Этот черноволосый юноша, хотя кожа его и была темновата, отличался большой красотой, а сложением и силой напоминал прославленного Геракла. Голос же у него был словно мёд и бархат. С упоением слушала его речи Августа, стреляя угольными очами, и тоже не обделяла дарами: присылала ему драгоценные, шитые золотом туники, слала шёлковые плащи и дамасские мечи с рукоятями, осыпанными жемчугом и смарагдами.       Так была расположена царственная Ирина к молодому Льву, что даже василевсу Константину, ублажённому супругой, этот юноша стал дорог. Из апоэпарха был он возведён в кандидаты, далее – стратором назван, возвышен в ипаты, украшен достоинством спафара и спафарокандидата, чем ввели его в состав константинопольского синклита! И теперь он часто стал появляться во дворце василевсов, где перед ним раскланивались чиновник рангами пониже, а прежде надменные сановники и вельможи приветствовали с теплотой и благодушием. А кто смел «открывать на льва охоту», испытывали на себе гнев Августы, которая налетала на императора, как гарпия и мегера, и сразу же добивалась от него кар для неугодных.       Видя это, осторожничал Самона, выбирал момент, и, подходя к василевсу и ласкаясь, нашёптывал на Льва Младшего, говоря, что нечистые он имеет мысли о святейшей Августе:       – «…и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту…» (2)       Хмурился Император, но вечером приходила к нему в покои Августа, сбрасывала лёгкие одежды из прозрачного виссона, распаляла вялую страсть супруга, и из него, размягчённого, как из глины лепила, что ей угодно, заставляя забыть о посеянных евнухом подозрениях. А когда на утро спрашивал тихо Самона у василевса о судьбе Льва, государь отвечал, что пусты слухи о нём и императрице, и что они лишь слушают пение монахов, да читают святое Евангелие. Озлобленный, евнух уходил в свои покои, и, напиваясь, в сердцах ругал Склиров и Августу, говоря об Ирине:       – «И будет труп Иезавели на участке Изреельском, как навоз на поле, так что никто не скажет: это Иезавель». (3)              3. Окрылённые ожиданием.              Глухая ночь окутала Фракию, но светло, как днём – костры гуннов и ромеев озаряют рыжими отблесками поля, и страшные тени мечутся по стенам Силимврии. Часовые на постах дремать не смеют. Борются с ветром у побережья огненосные дромоны. Не спит на своей быстроходной галере друнгарий Фока – читает тайное послание от евнуха Самоны. Ядом пропитан пергамент, и сочится этот словесный яд в самое сердце Никифора.       А на следующий день – уже спешат ромеи к берегу. Преследуемые гуннами, ждут подмоги от флота, только не видны на море галеры – отошли они к Родосу, чтобы с далёкого острова охранять Фессалоники от налёта сарацинских пиратов…       Кровью стратиотов обагрён песок, мрачен и хмур ходит в своём лагере доместик Варда. Ищет в своём сердце решимость, целует икону Севастиана Медиоланского, с влажными глазами взирает на лик святого, просит у него совета и знамения. Зная, что от первого поражения до последнего – краткий путь, стратиг размышляет обо всём, что следует предпринять. Открывал даже случайную страницу Евангелия, гадая по святому писанию, и выпали ему строки из послания к Галатам:       «…Когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам…»        Тут доносят, что вернулись из булгарской орды епископ Никомидии, турмарх Фока и простоспафарий Прокопий. Сразу стратиг зовёт их в свой шатёр, принимает благословение от святого отца, усаживает путников за стол, и полночи они обсуждают дела ромеев, составляют и рассылают приказы к турмархам и кентурионам.       А в лагере Аттилы – великий праздник! В виду стен Силимврии устроены жертвоприношения – небывалое в ромейской земле зрелище, на которое с ужасом взирают с укреплений напуганные горожане. Потоками льётся кровь византийцев, стекая к чёрному камню, и в пару ей льётся вино, мёд и камос, насыщая бездонные чрева гуннов.       Празднует Аттила победу над Склиром:       – Долго греки-носильщики таскали от меня этот старый мешок с костями, – насмехался он над стратигом. – Но сегодня я подрезал им ноги. Больше не спрячется от меня за своими трусами Варда. Завтра – прорублюсь сквозь них, и сам пробью ему рабское сердце!       И военачальники, и знатные гунны вздымают кубки за победу. Но не только её одну празднуют: явились к ним с севера посланцы от булгар – хан Тервель предлагает служение, он отринул несчастных греков, плюнул на изображения императора, и только одного Аттилу признаёт за господина. А в знак этого: шлёт вождю всех племён и народов свою дочь – прекрасную Керку, и надеется, что могучий жеребец, покрывающий мир, возьмёт и её, и тогда она подарит ему десяток крепких и сильных сыновей.       Вывели посланцы булгар вперёд Керку – и впрямь прекрасную, с раскосыми глазами, с тугими полными грудями, упругими бёдрами. Вместе с нею вынесли вперёд и здоровенный сундук, полный сокровищ Дионисиополя, – приданное за ханскую дочь.       Благосклонно взирает Аттила на гладкую кожу, чёрные очи и полные губы Керки, страстно целует свою новую супругу и наложницу, жадно её оглаживает. Варвары вокруг – пируют, прославляя своего предводителя, и желая ему сыновей, и громче всех славословят вождя булгары, нахваливая плодородное лоно Керки.       Шумен лагерь гуннов, шумен большой шатёр – не прекращаются возлияния. Прямо позади трона, за тонкой занавеской, широкое раскинуто ложе. Туда, на разбросанные звериные шкуры, несколько раз уводил Аттила Керку, и всякий раз, покрыв её, – возвращался к своим военачальникам, и все они вздымали за него кубки. Погодя и булгарская принцесса выскальзывала из-за занавески, и снова льнула к своему господину. А на третий раз явилась она уже с большой чашей, и её, сверкая чёрными очами, танцуя и напевая, протянула Аттиле.       Заблистал тонкой чеканкой драгоценный сосуд в тёмной лапе гуннского завоевателя, заиграли в свете жаровен на нём греческие тонкие рельефы. Плещется в нём сладкий напиток. Горят полупьяные глаза булгарских посланцев, бьётся в их сердцах приказ грозного хана Тервеля. Пьёт Аттила Завоеватель, махом осушая кубок, и течёт терпкое греческое вино по его усам, искрами вспыхивают на узких губах пьянящая влага.       Тёмная ночь царит над Фракией, тишина нависла над Мраморным морем. Спит в лагере Аттила, вжав в меховое ложе покорную Керку. Мирно дремлет во дворце император. Но горит одинокое окошко в покоях Августы, странную тень бросают колыхающиеся завесы. Не смыкает очей старый Варда – не первый час стоит на коленях перед иконой Севастиана Медиоланского, лобызает образ святого, писанный замешенными на истолчённых мощах красками…              4. Битва при Силимврии.              Встали друг против друга войска. Грозно топчутся гуннские кони, веют их длинные, заплетённые в косы гривы, сверкают драгоценные упряжки. Гордо реет императорский лабарум, небесным светом пылает на нём золотая хризма. И высоко поднят палладиум Византии – древнее знамя с образом Богородицы.       Впереди своих войск – Аттила, затмевающий шириной плеч небо, заслоняющий спиной солнце, упирающийся косматой головой в звёзды. Разъезжая на вороной кобыле, он на острие своего знаменитого меча клянётся перебить хребет грекам, и сегодня же быть у Константинополя.       — Стёр я Европу в пыль! — голос вождя гремит, подобно грому. — Но тяжелее ударю по Востоку! Не спрячется император за евнухами и женщинами – схвачу его за тощую шею. На расправу с греками! На расправу!       А перед ромеями, потрясёнными чернотой налетевшего гуннского воинства, застлавшего горизонты, держит речь старик Варда Склир, и на Евангелие клянется не посрамить славу римского оружия, сокрушить богопротивного Аттилу:       — Бойцы Империи и Христа! Скажете: почто ваш стратиг привёл вас против такого страшного врага? Как тягаться человеку против диавола? Так скажу: как сразил Давид Голиафа, так Господним заступничество поразим Аттилу, «ибо кто этот необрезанный Филистимлянин, что так поносит воинство Бога живого?». (4)       Тут ромеи разразились победными криками, ударяя оружием в щиты. Громогласное «ника» – побеждай, разнеслось над полями, и священники разожгли свои кадила, овевая воинство благородным сизым дымом воскурений.       — Где и когда было слыхано, чтобы варвары свободно блуждали в ромейских пределах? Пойдёмте же, сыны, братья, и сразимся с этим «отверженным серебром, ибо Господь отверг их»! (5)       Зазвучали призывно рожки и трубы. В страшной сече, покрывая поля перед Силимврией своими костями, сошлись воинство ромеев и гуннская свирепая орда. С возвышения, из-за спин своей стражи, из-под раскинутого навеса, наблюдал старый Варда за сражением, издалека решая дела, и давай указания трубить сигналы. Рядом с ним молил Господа о победе епископ Никомидийский, и делал свои заметки спафарокандидат Прокопий. В гуще боя из державших вчера совет ромеев был только турмарх Фома Славянин. Он командовал своей отважной турмой, силясь преодолеть натиск гуннской свирепой конницы, сопротивляясь арканам и стрелам.       А всё же, не на стороне ромеев была удача.       Впереди своей орды мчался Аттила, и под копытами его грозного коня гибли стратиоты, не успевая ни поднять щита, ни вскрикнуть. Ни одно ромейское копьё не могло достигнуть варварского вождя. Он загонял врагов, посылая в них тучи стрел, а тех, кто подбирался близко, на скаку хватал могучей лапой и отбрасывал в сторону, где несчастных топтали гунны.       Мрачен был лик Богородицы на византийском палладиуме, со скорбью взирала она на христиан, принимающих смерть от варваров.       — Пресвятая Богородице, моли Бога о нас! — шептал Никомидийский епископ, глядя на страшную сечу. — Не добыв победы, останется несчастным ромеям только уморить себя голодом, или прекратить жизнь, надев петлю на шею. — сетовал с посеревшим лицом Прокопий. И даже Варда, любовно взирающий на икону святого Севастиана, молил медиоланского мученика о защите и заступничестве. И все трое вторили:       — Спаси души наша…       Но тут – словно чудо, когда уже дрогнули ромеи, и готовы были обратиться в бегство, бросая щиты и копья, вскипело, сготовилось византийское коварное варево. Кровавой дымкой, всыпанное в чашу булгарской рукой, застлало оно взор Аттилы. И гунн пошатнулся.       Замер тёмный исполин. И хотя могучие лапы ещё продолжали посылать в след ромеям стрелу за стрелой, уже не видел мучитель Империи своих целей. Только диким рёвом огласил поле сражения, проклиная нечестие греков, их злокозненное ядовитое коварство. Это был краткий миг, но смешались гунны, не видя больше своего вождя впереди орды, и этого хватило, чтобы какие-то ромейские стратиоты, уже почти погибшие под копытами гуннских коней, уже молившие Господа о спасении душ своих, вскочив на дрожащие, некрепкие ноги, стянули варвара с его скакуна. Паннонский колосс рухнул на землю, и эхо этого сотрясения докатилось, кажется, до самых стен Силимврии, где сбились в кучу трепещущие горожане, и, быть может, даже в Константинополе ободрился вдруг сонный император, и старательнее стал переписывать лежащие перед ним духовные гимны. — Славься имя твоё, Иисусе, Божий Сын Спаситель! – разнеслось над поредевшим ромейским войском. — Богородице, святой Димитрий Солунский! Слава заступникам небесным.       Видя, как вождь их пал, пришла в ужас варварская орда. Приняв Аттилу за труп, первыми обратились в бегство славяне и авары, за ними бросились и лукавые хазары. Сами гунны повернули коней, и спешили убраться от проклятой Силимврии, где споткнулся о греческий камень покрывающий мир жеребец Тенгри. Позабыли они даже о своём лагере, полном награбленного золота и греческих рабынь-наложниц – выжженной дорогой спешили за Истр, в Паннонию. Только отважные германцы ещё держались, но и от них поспешили вскоре вожди части племён в ставку Варды, чтобы пасть в ноги стратигу, и молить у него о снисхождении, о заступничестве перед грозным римским императором, пред которым трепещет Ойкумена!       У старого Варды от волнения ослабели ноги. Чтобы постыдно не повалился на землю римский полководец перед лицом ничтожных варваров, спешно подали ему кресло, и окружили всяческим почётом: расстелили ковёр, расправили плащ, в руки вложили святое Евангелие, и отёрли со лба проступивший пот. Оглядывая свою свиту, ещё не веруя в победу, ещё с по-старчески трясущейся нижней губой, Варда произнёс:       — Ромеи, благородные ромеи, «диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веки веков».— даже голос стратига дрожал и был слаб. (6)       И тут же подхватил епископ Никомидийский, поздравляя грядущего триумфатора:       —«Зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдет в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его».(7)       А к шатру военачальника воодушевившиеся стратиоты уже тащили ещё не очнувшегося от яда Аттилу. Десять человек едва держали его. Опоённый своей булгарской наложницей, посланной подкупленным ханом Тервелем, низвергнутый вождь пребывал в темноте забвения, и ещё не мог видеть того поругания, которое ему уже готовили ромеи. Всюду уцелевшие воины императорской армии посылали ему проклятия, и плевали на землю, желая адских мук.       Подтащив Аттилу к креслу стратига, с трудом смогли поднять его, чтобы поставить на колени, но ещё сложнее было удержать в таком положении дремлющего варвара, ибо тёмное тело грозило завалиться в сторону, и тяжестью своей раздавить ромеев.       Спешно слуги помогли подняться на ноги обессилевшему Варде, и, поддерживая почтительно за локти, подвели его к гунну. Даже так, поставленный на колени, едва ли не возвышался над прославляемым повсюду в войске римским полководцем ненавистный варвар, и тень его грозно и страшно накрывала Склира. С пояса своего снял доместик золотой кнут, и с ненавистью постучал драгоценной рукоятью по грубым широким скулам:       — И этот-то мерзавец попирал римскую славу…       Между тем, наблюдавший эту картину Прокопий в книжицу свою словами святого писания занёс: «Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть». (8) Но теперь уготована ему клетка, и цепи, ибо настало торжество Христианской Империи.