Он ждёт море

      Ему снится горизонт. Не стык неба и моря, а натянутая канатом в чёрной пустоте белая линия. На ней подпрыгивает яркий красный шар — только по нему он её и узнаёт. Солнце слепит, выжигает глаза, раскалённое марево забивается в нос, и он хватает воздух, как выброшенная на берег рыба. Мир разворачивается, и вот уже канат-горизонт рвущей глотку леской торчит из разинутого рта, и по леске этой катится горячий шар. Солнце скатывается на язык, распирает щёки. Солнце тает и застревает в зубах, как тонкие волокна свежего рыбьего мяса. Белёсые, мягкие, почти незаметные. Щекочущие дёсны.       Цумибито просыпается от щекотки — но не в дёснах, а в горле. По пищеводу поднимается желчь, и он привычно склоняется над с вечера стоящим у кровати тазом. Простыни пропитались потом, воздух в комнате — запахом тухлой рыбы. Цумибито не берёт в рот ни куска уже четыреста двадцать семь лет, но всё чувствует на языке тающее акулье мясо.       Золотой хвост, шипастый плавник, мягкое брюхо и будто обезьяний широкий рот, полный мелких зубов. Мёртвые глаза на тупорылой морде.       Цумибито споласкивает лицо над раковиной. Ощупывает подбородок и берётся за бритву. Небрежно проводит лезвием по шее, булькающая в горле кровь проливается в водосток. Края раны срастаются, оставляя тонкий шрам. Две тысячи двадцать восьмой.       Раздробленный череп. Содранная кожа — он нырнул под дно собственной лодки. Доза снотворного, от которой свалится замертво здоровая лошадь. Двести лет Цумибито искал способы свести с жизнью счёты, ещё двести двадцать семь — мучил себя теми, что поболезненнее.       Тонкая фланелевая рубашка трещит, цепляясь за дверной косяк. Нинген, босая и простоволосая, зевает, улыбаясь Цумибито холодными светлыми глазами.       — Я помогу, — шепчет она и забирает у него бритву. — Дай мне руку.       Бритва срезает кожу с пальцев, и Цумибито не сдерживает крика. Больно.       — Я заслужил, — говорит он. Нинген не спорит. Нинген знает.       То, что Нинген — ёкай, Цумибито понимает сразу, как видит её на вокзале — он сам тогда только возвращается из Осаки. Она близоруко оглядывается, замечает Цумибито и протягивает ему крепкую белую ладонь. Говорит:       — Нинген Джосе. Поможешь мне освоиться? Впервые в Уцуномии.       Ни одна мать не назовёт ребёнка так — Человеческой Женщиной. Как и Цумибито — Грешником — себя мог назвать только он сам. Ни один мужчина в первые же минуты — месяцы, годы — знакомства с девушкой, даже будь у неё самое странное имя на свете, не решит, что перед ним оборотень. Кроме того, кто уже четыреста двадцать пять лет ждёт, что за ним кто-то придёт.       Цумибито пожимает Нинген руку, кивает и улыбается, не размыкая губ: с них рвётся вопрос, и будь он проклят во второй раз, если задаст его. Он хочет угадать сам.       — Никогда не была так далеко от моря, — замечает Нинген и облизывается. — Здесь сухо.       Значит, вани, морское чудище. Дракон, крокодил или акула?       Вечером того же дня Нинген решает, что Цумибито придётся потесниться, а Цумибито и не думает возражать. Всё так, как и должно быть. Цумибито смотрит. И ждёт.       У Нинген живой ум и взгляд острый, когда она смеётся, обнажая кривоватые зубы. Раздумье же ей не к лицу. Иногда она сидит, чуть покачиваясь, смотря в одну точку — и взгляд у неё тогда даже не пустой и застывший, а тупой, как у жующей жвачку старой коровы. Как у аквариумной рыбы, без интереса пялящейся в смазанное лицо приникшего к стеклу подростка. Цумибито морщится, хлопает Нинген по плечу, и глупое холодное лицо твердеет, заостряется. Акула. Значит, она и правда пришла только за ним. Неужели боги наконец смилостивились? Неужели прислали за Цумибито Исонадэ, зубастого проводника душ грешников на тот свет?       С их знакомства проходит неделя, вторая, а Нинген всё не пытается его убить.       — Перестань, — не выдерживает Цумибито наконец.       — О чём ты? — выдыхает она, а глаза глядят холодно и твёрдо.       Губы у неё тоже твёрдые, насмешливые. Но тёплые, и сама она почти горячая. Мягкая. Гибкая.       — Ты же вани, — объясняет Цумибито. — Убей меня. Я сам пробовал, не получается, а ты нечисть, ты сможешь. Да ты же для этого и пришла, я знаю!       — Я же вани, — повторяет за ним Нинген. — Я не могу.       — Ну же! Почему? Да неважно! Ты ведь знаешь секрет? Как пройти сквозь любую стену? Представь, что её нет. Её нет, Нинген. Ты можешь всё.       — Ни в одной сказке вани не убивала своего человека.       — Что же тогда она с ним делала?       — Любила.       Но Нинген Цумибито не любит. Из всех вани любить могут только драконы: пусть в их венах течёт холодная кровь, их сердце горячее, должно же оно нагревать драконье дыхание. Крокодилы могут лгать в глаза и плакать потом горькими слезами над своей любовью. Акулы бездушны и не могут даже соврать, что им небезразлично хоть что-то, кроме мяса и крови. Символ зла и смерти во всех японских сказках. Бесчувственные, как все рыбы.       Цумибито ночами слышит тихий голос, лёгкий, как песня жаворонка, звонкий, как плач флейты. Голос стонет, умоляет, никогда не срываясь на крик — будто сил кричать уже не осталось, будто пересохшие губы могут только шептать.       Торчащие из мягких дёсен острые зубы — тварь широко разевает пасть, хватая воздух, и можно разглядеть даже щербинку между резцами. Широкие ноздри. Испуганные почти человеческие глаза.       Цумибито двадцать два, и он умирает от болезни, пожирающей его лёгкие.       — Мясо нингё спасёт тебя и подарит долгие годы жизни. — Мать гладит его по мокрым волосам. Её глаза красные от долгого плача, и она умоляюще сжимает его ладонь. — Но я прошу тебя: не делай этого. Кто отведает плоти нингё, будет вечно страдать.       Глупые суеверия.       Цумибито двадцать два, и он смотрит на бьющуюся на пристани гигантскую тушу. Умереть, когда вся жизнь впереди, — трудно. Съесть рыбу, будь эта рыба хоть сто раз почитаемым существом из детских сказок, — проще простого.       Рыба стонет, как живой человек, и Цумибито вспоминает, что это нингё. Русалка. Цумибито всматривается в искажённую страхом морду и с трудом узнаёт в ней человеческое лицо. Боги одарили нингё бессмертием, Цумибито — из жалости подали двадцать два года.       Как пройти сквозь стену? Представить, что её нет.       — Это обычная рыба, — громко заявляет Цумибито и заходится кашлем. — Отец, я помогу тебе её разделать.       Мясо нингё нежное и сладкое, и очень похоже на акулье. Мягкие волокна совсем мелкие, и, сколько Цумибито ни трёт зубы свиной щетиной, он так и не выбирает их все.       Цумибито исполняется двадцать три, и он всё ещё жив. Мать плачет — не то от счастья, не то от страха; Цумибито счастлив. А потом приходят сны. Чуть больше чем через год Цумибито впервые вспарывает себе живот.       Красное солнце закатывается ему в рот и распадается на белёсые волокна. Бездушная рыба плачет, извиваясь на пристани. Нинген знает о ней. Она первая и единственная, кому Цумибито рассказывает про убитого нингё. Она не удивляется, не пугается и не осуждает. Нинген не любит Цумибито, но спит с ним в одной постели, греет дыханием шею, гладит по мягким чёрным волосам и режет пальцы бритвой. Без жалости. Без страха.       Её сон беспокойный. Она ворочается на постели, запутывается в одеяла, как в рыболовную сеть, но никогда не кричит — беззвучно разевает рот. Как нингё.       Цумибито будит её, целуя в висок, и она уверяет:       — Всё в порядке. Мне просто душно.       — Я уверен, есть способ спать без сновидений. Безмятежно.       — Почему же ты его до сих пор не нашёл?       Цумибито горько усмехается.       — Я заслужил эти сны.       Нинген проводит по тонким шрамам на шее — Цумибито знает: это жабры.       — А мне и так ничего не снится. Просто нужно дышать.       Цумибито четыреста сорок девять, и уже пятый век он держится за старую мудрость.       Как пройти сквозь стену? Представить, что её нет.       Цумибито не может есть рыбу и просыпается каждую ночь от подкатывающей тошноты и собственного крика, но днём делает вид, что ничего не происходит. Он живёт в Уцуномии, одном из тех немногих городов Японского архипелага, которые никогда не знали морского ветра. Цумибито — рыбак и сын рыбака, но сейчас он даже не уверен, что помнит, как править лодкой.       Нинген же каждую стену превращает в бастион. Перед звонком в пекарню записывает в тетрадь все свои фразы и возможные ответы хозяина. Собираясь на улицу, красится так долго, будто идёт на приём к императору. Нередко Цумибито находит её всю в слезах.       — Что с тобой? — Он гладит её по волосам. Волосы у Нинген тяжёлые, жёсткие, из таких Цумибито сам двести лет назад плёл верёвки.       — Нож соскользнул, и я неровно нарезала морковь.       — Ну что ты. — Нинген заплаканная и несчастная, и Цумибито захлёстывает горячей нежностью. — Это ведь всего лишь ужин.       — Я вообразила, что за каждый испорченный кружок мне положен удар плетью. И испугалась.       — Ну зачем ты это делаешь? — Цумибито сокрушённо вздыхает ей в волосы. — Зачем ты всегда всё усложняешь, зачем измышляешь такие ужасы? Стена перед тобой бумажная, а ты бьёшься о неё как о каменную. Просто представь, что её нет. И ты увидишь мир без трудностей.       — Разве тебе это помогло? — Нинген смеётся. — Ты ведь вообразил, что тот нингё — обычная рыба, попытался сделать вид, что никакой стены нет, что ничто не мешает тебе его съесть... А теперь сходишь с ума от вины и захлёбываешься снами. Может ли кто-то вообще, видя перед собой стену, заставить себя по-настоящему поверить? Поверить, что стены нет?       — А что, — злится Цумибито, — лучше глодать себя живьём, воображая каждую сложность великим испытанием? Лучше гнить в прижизненном аду, изводя себя страхами?       Взгляд Нинген ледяной и жёсткий.       — Зато я всегда могу сделать больше, чем мне придётся. Если я съем нингё — значит, я уже готова была взять на душу грех куда более тяжкий. Убийство бессмертной русалки не встревожило бы моей совести.       Цумибито нечего ей ответить, и взгляд Нинген гаснет, тупеет. Становится рыбьим. Она тяжело опускается на стул, обхватывает руками колени и начинает раскачиваться. Вперёд-назад, вперёд-назад. Цумибито не помнит, видел ли он её вообще неподвижной. Он садится напротив и делает вид, что этого разговора никогда не было.       Нинген живёт у Цумибито уже два года. Он снова и снова спрашивает её, почему она его не убьёт. Её ответ всегда один и тот же: она вани, ей не положено. Но она не уходит, ей запрещено, и Цумибито и не думает её прогонять: в конце концов, она ёкай, посланный богами. Надежда Цумибито на то, что Нинген пришла избавить его от страданий, тает. Вскоре он понимает: Нинген всего лишь проверяет, действительно ли он наказан за свои грехи. Действительно ли страдает.       А Цумибито влюбляется. В прикосновения мягких рук к вспотевшему лбу, в нервный разворот плеч, в равнодушный взгляд. Цумибито задаётся вопросом, за что же боги наказывают саму Нинген. Насколько Цумибито знает, ему жить ещё не меньше тысячелетия. Неужели Нинген будет подле него целую вечность?       Нинген плохо в Уцуномии. У неё чёрные круги под глазами, а руки дрожат от усталости и волнения: она никак не перестанет воспринимать каждую мелочь как настоящую битву. Нинген не может любить Цумибито, но Цумибито любит Нинген. Цумибито проглатывает закатившееся в рот солнце и сплёвывает белёсые волокна в раковину. Он увезёт Нинген к морю. Впервые за четыреста двадцать семь лет он вернётся домой.       Когда он говорит об этом Нинген, она лишь спрашивает:       — Ты ведь знаешь, что там кошмары станут в десятки раз ярче, страшнее?       — Да.       Цумибито чувствует, будто уже давится солнечным кругом, но ради Нинген он справится. Он впервые позволяет себе увидеть стену — и он готов её пробить. Нинген собирает вещи — свои и Цумибито — в тот же день. Вечерний поезд уносит их прочь от Уцуномии.       Море встречает их солёным ветром, ледяными звёздами и запахом рыбы. Цумибито выворачивает прямо на песок. Нингё бился в судорогах не здесь, не на этом берегу, даже не на этом острове, но Цумибито снова видит его глаза. Ему страшно представить, что ждёт его во сне.       Той ночью он лежит в постели без сна, снова и снова кромсая руки кухонным ножом. Шрамы накладываются один на другой, боль вспыхивает и проходит, и нужна новая — только бы не закрыть глаза. Вторая ночь проходит так же. На третью солнце, забившееся ему в горло, не тает и не оседает на языке белыми волокнами. Оно опускается по пищеводу, горячее, жгучее, и крик рвётся, рвётся...       — Ты хочешь вернуться? — спрашивает Нинген, лаская его щёку. Её глаза — ярче, руки — твёрже, кожа — мягче.       — Нет.       На четвёртую ночь он не видит солнца — только золотой хвост, человечьи глаза на рыбьей морде и вываливающиеся из ещё живого тела внутренности. Нингё плачет, пахнет тухлой рыбой, Цумибито пытается глотнуть свежего воздуха, и в рот ему заливается свежая горячая кровь...       Нинген вырывает его из сна пощёчиной. За окном темно, до рассвета не меньше четырёх часов.       — Ты хочешь умереть?       Цумибито садится на постели. Он ничего не говорит — он ждёт.       — Ты знаешь, почему я пришла к тебе. — Нинген не спрашивает. Цумибито не отвечает. — И ты знаешь, кто я.       — Но ты не можешь исполнить то, зачем пришла. Ты вани.       — Я акула. — Нинген усмехается. — Кому же ещё забирать души грешников? Даже раскаявшихся.       — В ад?       — Я не знаю. — Нинген щурится, и Цумибито зажигает лампу. У Нинген плохое зрение. — Но там нет снов.       — Разве так можно? Было ли такое хоть в одной сказке про вани?       — А разве не было? Человек влюбляется в оборотня и держит его при себе. Оборотень чахнет вдали от родного края, и человек отпускает его домой. Знаешь, что происходит дальше?       — Расскажи.       — Оборотень прощает человека. Я прощаю тебя, Цумибито. Боги прощают тебя.       — Почему?       Нинген смеётся.       — Ты убил монстра, чтобы спасти себя. Ты принёс себя в жертву, чтобы спасти монстра. Жизнь за жизнь.       Цумибито выдыхает. Он надеется, Нинген убьёт его сейчас. Он не выдержит ещё хоть одного сна. Остаётся последний вопрос.       — Тебе не слишком больно будет меня убивать? Ты ведь любишь меня хоть чуть-чуть?       Нинген живёт с ним уже два года. Она гладит его по волосам, когда ему страшно, случайно оставляет синяки под рёбрами, когда её сон слишком беспокойный, и берётся за бритву, когда он хочет боли. Цумибито любит её, невзаимно и горько, но ему так хочется услышать...       «Люблю — чуть-чуть. И убью. Я не хочу видеть, как ты страдаешь».       Нинген мягко ему улыбается. Её глаза пустые и будто стеклянные.       — Знаешь, кого я вижу сейчас перед собой?       — Кого же? — Цумибито подаётся вперед.       — Любовь всей своей жизни.       Цумибито зарывается пальцами в волосы Нинген и крепко целует её, а она выдыхает ему в губы:       — Убить тебя — мне будет легко.       Цумибито смеётся, так сильно, что его начинает трясти. Он прячет лицо в ладони и надеется, что Нинген не поймёт, что он плачет. Захлёбывается ночным воздухом. Нинген сжимает его плечи, ласково и нежно, и Цумибито снова может дышать.       — Как пройти сквозь стену? — Цумибито улыбается Нинген.       — Я готова разрушить целый бастион. — Взгляд Нинген не тупой и не пустой, не рыбий — и всё же акулий. Холодный, безжалостный. Сегодня никому не придётся утешать её, заплаканную, на тёмной кухне. Она и правда готова. — Напомнить тебе твоё имя? Произнести его в последний раз?       — Не надо. — Цумибито уже больше четырёхсот лет лишь раскаявшийся грешник. Никто больше. — Когда?       — Сейчас. Хватит с тебя снов. Помнишь ли ты ещё, рыбак, сын рыбака, как править лодкой?       Он не знает.       Весло прорезает воды, пускает по чёрной глади пенистую рябь. Ночной ветер треплет волосы, бьёт в лицо, и слабо сияющие ледяные звёзды размываются, расплываются. Ветер уносит прочь запах тухлой рыбы. Остаётся только соль.       Цумибито ждёт в лодке. Море взбаламучивается, фыркает и плюётся. Воду вспарывает гигантский хвостовой плавник.       Цумибито закрывает глаза. Где-то в другом мире, там, за опущенными веками, Нинген убивает любовь всей своей жизни. В этом же — чудовищная акула Исонадэ без раздумий опускает хвост-крюк на утлый чёлн.