посмертный (postmortal)

— Знаешь, — сказал Таббо, — если бы я получал по пятицентовику каждый раз, когда мне приходилось нести кого-то обратно в Сноучестер, у меня было бы два пятицентовика. — Это немного, но странно, что это случилось дважды? — Уилбур закончил за него, свернувшись калачиком на своей кровати, прислонившись спиной к стене и подтянув колени к груди. Рядом с Таббо в воздухе висело черное пятно — неясная гуманоидная форма, которая иногда была похожа на Томми. Пятно стало более четким, когда Уилбур посмотрел на него уголком глаза, сливаясь с размытым периферийным пространством. Таббо не ответил. Он не отрывал взгляда от лица Уилбура, от розовых щек и инея в волосах. Он вообще не обратил внимания на то, что пятно было там, и полностью игнорировал его. Уилбур подумал, не сходит ли он с ума, снова. — Мне жаль, Таббо, — сказал Уилбур, потому что не знал, что еще сказать. — Нет, извини, — пробормотал Таббо, — все равно это была плохая шутка. — Все это плохая шутка, — сказало пятно голосом Томми, — вы, ребята, не такие уж и смешные. — Ты нашел что-нибудь? — спросил Уилбур, сжав кулаки и устремив взгляд на Таббо. Таббо пожал плечами так, что Уилбур подумал, что это было одновременно и «да», и «нет», как будто он пытался отрицать «да» и одновременно отрицать «нет», как будто он был горд и смущен и похоронил и то, и другое под тяжелым слоем обиды. — Не совсем, — сказал Таббо, — я нашел его ценности, ну, знаешь, бриллианты, изумруды и тому подобное. И старое оружие, которым он не пользовался целую вечность. Когда он… — он кашлянул, бросив взгляд в сторону, прямо на пятно, но не совсем на него, — когда… когда мы вернули его из хранилища Пандоры, Сэм передал нам его доспехи, инструменты и прочее, что он носил с собой. Сэм. Уилбур не был знаком с этим именем, но образ гибрида крипера, облаченного в золото и незерит, далекого союзника в восстании против Манберга, был ему знаком. На этот образ наложился другой — образ начальника тюрьмы, также облаченного в золото и незерит, стоящего внушительно и неподвижно на фоне черной тюрьмы. Он позволил Томми умереть, шипело у него в ушах, Томми мертв из-за него, и как бы Уилбуру ни хотелось прислушаться к этому и переложить вину на плечи Сэма, он знал, что винить здесь некого, кроме себя. Он тоже позволил Томми умереть, дважды, и тот факт, что сейчас, сейчас Томми был мертв, а Уилбур — нет, вероятно, свидетельствовал о том, что он позволил Томми умереть в третий раз. С таким же успехом он мог бы сам убить своего брата. — Но остальные его вещи должны быть все еще в хранилище Пандоры, — продолжал Таббо, все еще не глядя на Уилбура, все еще глядя сквозь пятно. — Сэм упомянул, что они… эти предметы… были настолько важны для него, что он… он не хотел рисковать, неся их на встречу с Дримом. — Он собирался встретиться с Дримом? — спросил Уилбур. — Почему? Таббо издал странный звук, похожий на вой, который он прервал слишком рано. Вместо этого вырвался лишь прерывистый вздох. Пятно зашевелилось. Не совсем, но Уилбур почувствовал его движение, ощутил исходящее от него раздражение, словно оно было осязаемым. Он представил себе это ясно как день: Томми закатывает глаза, выдыхает воздух через рот и говорит «братан» таким глубоким, дрожащим голосом, который никто, кроме Техноблейда, не мог разобрать. Таббо кашлянул. Уилбур вернул свое внимание к ребенку. — Я не знаю, — сказал он таким тоном, что Уилбур подумал, что он знает, но не хочет, чтобы Уилбур знал. Как будто Уилбур не должен быть посвящен в это. — Он заходит к Дриму по крайней мере раз в неделю, — сказал он, — Прайм знает, зачем он это делает, — Пауза, во время которой его лицо погрустнело. — Раньше заходил. Извини. — Все в порядке, — сказал Уилбур, чувствуя, как у него сжимается горло. Он сам соединил все точки. Должно быть, Дрим убил Томми, а потом оживил Уилбура, чтобы насыпать соль на рану. Может быть, он ожидал, что Уилбур будет благодарен за то, что теперь жив, может быть, он ожидал, что Уилбур освободит его из тюрьмы, может быть, он ожидал, что Уилбур будет тем же самым сломленным человеком, каким он был тринадцать с лишним лет назад. И Уилбур мог видеть это в своем воображении: в другой жизни, возможно, Томми был бы жив, а Уилбур радовался бы жизни, называл бы Дрима своим героем и выставлял бы зазубренные края своей разбитости как трофей, запирал бы нежные грани своего истинного, жалкого «я» под замок. Реальность заключалась в том, что это была не другая жизнь, это было все, что у него осталось. Реальность заключалась в том, что Томми был мертв, а Уилбур был жив, и, к счастью, это было несчастьем, и Дрим был последним, о чем он хотел думать. Реальность заключалась в том, что Уилбур все еще был сломлен, но это был другой, более тихий вид разбитости, и он держал свои трещины близко к груди и оставлял остальную часть себя открытой для всего мира, чтобы показать, что он был написан болью, и он сидел в комнате с кем-то, у кого она тоже была. — Почему ты потерял сознание? — спросил Таббо. В его глазах была полуприкрытая озабоченность. Другая половина казалась обвиняющей. Уилбур не знал, как сказать ему, что рядом с ним был призрак, — но не совсем призрак, подумал он, потому что Таббо либо игнорировал пятно, либо вообще его не видел, и Уилбур очень быстро терял веру в первую идею, — поэтому он сказал: — Я сегодня совсем не ел, — что технически не было ложью. Таббо прищурился, как будто смотрел прямо сквозь брехню Уилбура. У него всегда была к этому склонность. — Не делай этого, — пробурчал он, — не делай. Не пропускай приемы пиши. В любой момент Таббо мог проткнуть его мечом. Но Уилбур знал, что он этого не сделает, так же как он был уверен, что Таббо и Ранбу никогда не выгонят его из Сноучестера. Он все равно кивнул. — Ладно. Извини. — Черт возьми, ты прав, — пробормотало пятно, и Уилбур вздрогнул. Он наполовину ожидал, что его дыхание снова начнет прерываться. — Ты принимал душ? — требовательно спросил Таббо. Когда Уилбур кивнул, он продолжил. — А твоя одежда? Ты ее стирал? — Каждый день, — ответил Уилбур. Он прекрасно знал, что делает Таббо. Он не мог сказать, что его это совсем не интересовало. — А как насчет воды? Сон? Уилбур поборол дрожь. Он дважды кивнул. Таббо откинулся в кресле, довольный. — Ты должен позаботиться о себе, большой человек. Никто другой не сможет сделать это за тебя. — Я стараюсь изо всех сил. Сегодняшний день был просто… назовем это отклонением. Ты застал меня врасплох, вот и все. — Не делай из ряда вон выходящее привычкой, хорошо? Это один раз и только один раз, слышишь меня? — Да, сэр, — сказал Уилбур и отдал честь. Таббо выдохнул и быстро повторил приветствие. Они легко вернулись к старым шуткам, старым привычкам, старым способам присматривать друг за другом, старым в том смысле, что обветшалые стены из черного камня были старыми, были забыты, старыми в том смысле, что они почти вычистили себя. Было больно, но на вкус это было похоже на ностальгию, и было забавно, что то, что заставило их вернуться друг к другу, могло легко стать тем, что разлучило их. Уилбур был благодарен. — А что насчет тебя? — спросил Уилбур, в свою очередь. — А ты? Заботишься о себе, я имею в виду. У тебя все в порядке? — Хорошо — это с натяжкой, но… я справляюсь, — Таббо неуверенно улыбнулся. Это была первая улыбка, которую Уилбур увидел более чем за тринадцать лет. — Ранбу следит за тем, чтобы я не запускал себя. Он держит меня на плаву. — А он? — Он тоже, — сказал Таббо, как будто это все объясняло. Уилбур кивнул. — Я рад. Пятно заблестело рядом с ним, и Уилбур почувствовал мурашки на ногах. — Ну ладно, — сказал Таббо, хлопнув ладонями по коленям, — мне пора идти. Он встал и передернул плечами. Его лицо было нейтральным, приятным, хотя и немного настороженным, но на губах все еще оставались следы улыбки. Уилбур последовал за ним вниз по лестнице, крепко держась за перила, так как ноги у него дрожали. В дверях Таббо обернулся к нему лицом. — Рад был тебя видеть, здоровяк, — сказал он. Уверенность в его глазах говорила об искренности, и это принесло Уилбуру большее облегчение, чем любые слова заверения. — У тебя есть с собой какая-нибудь еда? — Да, — ответил Уилбур. — Я буду в порядке. Это было обещание. Каким бы шатким оно ни было, Таббо должен был ему поверить. Таббо кивнул ему в ответ, а затем повернулся. Никаких прощаний. Уилбур смотрел ему вслед, оцепенело моргая при виде его удаляющейся спины. Таббо исчез в лесу возле своего особняка, а Уилбур вздохнул и вернулся в дом, чтобы закрыть дверь. Как только он закрыл дверь, температура в комнате упала, а вместе с ней упало и его сердце. Он обернулся. Пятно висело у его лестницы. — Ты не настоящий, — прорычал Уилбур, отчего все волосы на его руках встали дыбом. — Какого черта ты… что ты здесь делаешь?.. Его грудь болела, на ней были синяки, он чувствовал себя уставшим и не способным удержать весь воздух, как раньше, как будто меч забрал из него слишком много, и он не мог надеяться вернуть все обратно. — Ты был буквально призраком, — сказал голос Томми, эхом отдаваясь в пространстве между мозгом Уилбура и его ушами. — Ты буквально называл себя Гостбуром, а теперь ты убежден, что я не настоящий? — Я схожу с ума, я буквально схожу с ума, — сказал Уилбур. — Ты говоришь прямо как он. Я действительно схожу с ума прямо сейчас. — Это потому что я и есть он, придурок. Возьми себя в руки! — Мой второй бредовый срыв за шесть месяцев. Это должно побить какой-то рекорд. — Ты больной на голову. Уилбур покачал головой и сглотнул. — Ты не настоящий. — Пошел ты, — сказало пятно, а потом вздохнуло с досадой, отчего по позвоночнику Уилбура пробежал холодок. Пауза. — Тогда скажи мне что-нибудь, чего я не знал бы, — сказал Уилбур, просто чтобы заполнить тишину. Она действовала ему на нервы, и он больше всего на свете жалел, что у него дома нет музыкального автомата. — Если ты так убежден, что ты настоящий. Расскажи мне что-нибудь, что можешь знать только ты. Пятно снова вздохнуло, но на этот раз Уилбур не задрожал так сильно. — Отлично. Ты искажаешь мои слова, но все равно, — сказал он. Пятно остановилось, чтобы подумать, и в эту паузу Уилбур почти вмешался, чтобы нарушить молчание. — Еще в Погтопии, когда ты сходил с ума, я действовал за твоей спиной с Таббо, с Ники, чтобы помешать тебе нажать на кнопку. Но мы… мы так ничего и не сделали. Уилбур сидел на полу, спиной к входной двери. Он отгонял воспоминания о восстании, пытался забыть дни, проведенные в паранойе, ненависти и закрытости от людей, пытавшихся до него достучаться. (К западу от кратера Л’манберга существовал овраг, похожий на шрам на Земле, который Прайм сам врыл в землю как памятник неудачам нации — там был шрам на груди Уилбура, рана, затянутая золотом и пеплом и пронизанная тоской, напоминание обо всем, что он уже потерял и еще потеряет). — Ты ведешь себя так, будто я этого не знал, — прошипел он. Костяшки его пальцев побелели, руки сжались на коленях. — Я знал, что ты делаешь. Я знал, что не могу доверять вам, всем вам. — Они собирались задержать тебя после нашей победы. Они хотели отдать тебя под суд и посадить в тюрьму, — сказало пятно, — но я подумал, что ты все равно должен был стать президентом. Уилбур вытянул губы вверх и обнажил зубы в издевательской улыбке. Ощущение было знакомым и болезненным одновременно, она сидела на его губах так, словно всегда должна была быть там. — Ну, ты неправильно подумал, — усмехнулся он, — я бы уничтожил его так или иначе. Я бы привел нас всех к гибели, — Он невесело усмехнулся, притянув свои конечности ближе к себе. — Я не хотел уничтожать Л’манберг Таббо, понимаешь? Пятно медленно, глубоко вдохнуло, задержав дыхание на долгий миг, прежде чем выдохнуть. — Я тоже это знаю, — сказал он, голос был таким тихим, что Уилбур едва мог его расслышать. Он шагнул вперед, его шаги загрохотали по полу, и остановился совсем рядом с ногами Уилбура. — Я хотел верить в лучшее для тебя. — Тебе не стоило этого делать, — сказал Уилбур. — Ты без ожидания знаешь, что я вообще не хочу быть здесь. Он посмотрел на Томми, который встретил его взгляд с таким спокойствием, какое может быть только у мертвого человека. Он улыбался, заметил Уилбур, но Уилбур также чувствовал, как от него исходят волны печали и жалости. — Уилбур, почему ты пытаешься причинить мне боль? — мягко спросил Томми. — Я уже мертв. Уилбур моргнул, и пятно исчезло. Исчезло, как будто его там и не было, и Уилбур больше не мог допускать возможности, что призрак был галлюцинацией, потому что ни при каких обстоятельствах ни одна его часть — воображаемая или иная — не была бы самоуничтожена. В комнате было слишком, слишком тихо. Он вздохнул, и это было больно: воздух горел в легких, а пальцы дрожали, когда он разжимал их. Дышать было больно. Существовать было больно. Болело все, а вид брата заставил боль вернуться с удесятеренной силой. — Томми? — позвал он, его голос был хриплым. Ответа не последовало. Уилбур спрятал голову между коленями.

***

— Уил, мне нужно, чтобы ты заткнулся, хорошо? Ты не можешь диктовать мне, что я могу делать, а что нет. Уилбур моргнул. Спустившись на несколько ступенек вниз по лестнице, Томми посмотрел на него, нахмурившись и прижав руку к наушнику коммуникатора. Уилбур ухватился за свой собственный, как за спасательный круг, одной рукой держась за стену, чтобы не упасть. Конечно, Фанди знал, что делал, он сжег флаг, разрушил стены, но, конечно, он делал это не просто так, не просто так, не просто оставил Уилбура в пыли?.. Он открыл рот, чтобы возразить, но Шлатт начал первым, его слова с акцентом прозвучали в коммуникаторе и впечатались в его мозг. — О? — пробурчал Шлатт. Уилбур мог слышать самодовольную улыбку в его голосе. — Фанди, какие у тебя… отношения… с неким Уилбуром Сутом? Я где-то слышал, что между тобой и ним что-то происходит. Может быть, что-то… семейное? — Нет, — сказал Фанди, голос стал резким. — Вы ослышались. Уилбур снова моргнул, быстрее и сильнее. — Я родился в стране, которую он основал. Вот и все. Рот Уилбура двигался быстрее, чем его мозг. — Фанди, ты же знаешь, что это не… — тихо сказал он, но Шлатт прервал его, а потом у него зазвенело в ушах, и внезапно он не был уверен, что достаточно силен, чтобы удержать вес собственного тела, а Томми двигался по лестнице к нему, и его хватка ослабла вокруг его коммуникатора, и он упал, вниз, вниз, вниз… Его коммуникатор разлетелся на куски далеко под ним. Он ничего не слышал — ни Фанди, ни Шлатта, и когда он поднял глаза на шевелящийся рот Томми, то понял, что и Томми он тоже не слышит. Он оттолкнулся от стены, оторвался от Томми и начал подниматься по винтовой лестнице в фойе. Ему нужно было уйти оттуда. Его шаги казались далекими, как будто на нем было слишком много слоев одежды, но в то же время он чувствовал себя слишком голым, слишком открытым, как будто в тот момент, когда он впервые спустился в овраг Погтопии, он потерял все, что делало его теплым, и теперь холод резко вгрызался в его кожу, закручивался вокруг шеи и с каждой минутой начинал сжиматься все сильнее и сильнее. Он не мог дышать. Он не мог слышать. Он поднялся по лестнице в фойе и распахнул дверь, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но в ушах звенело, и он тоже не чувствовал ничего, кроме колющего холода. По его коже ползали невидимые глаза, миллионы мыслей наталкивались на него и улетучивались под непреодолимым звоном в ушах. Что-то было не так. Конечно, что-то всегда было не так, но он не мог просто услышать то, что он сделал, но это доходило до него, и почему у него тряслись руки, но он не знал, где он ошибся, и все равно шел вперед, прочь от следящих глаз. Что-то было не так, и он не был уверен, что сможет это исправить, потому что, конечно, нет, конечно, его сын не просто предал его, не отрекся от него, флаг и стены — это одно, но слышать, как он говорит это, слышать его голос, полный ненависти, когда его воспитывали в любви… Он повернулся, встретившись с парой поразительных голубых глаз. Или, что более вероятно, кто-то повернул его, и это точно был Томми, Томми, положивший обе руки на его плечи, и рот Томми, произносящий слова, которые он не мог расслышать. Но он перестал двигаться, потому что не мог уйти, он остановился, посмотрел на Томми, и в ушах у него все еще звенело. Руки Томми двигались вниз по его плечам, по рукам и локтям, пока ладони Томми не встретились с его собственными, и пальцы Томми медленно работали с его пальцами, и он позволил Томми делать все, что тот хотел, и Томми прижал их ладони друг к другу, и его рот начал двигаться. Рот Томми двигался. Томми повторял фразу. Томми, Томми, Томми, Томми был здесь, держал его. Его глаза моргнули и переместились на руки. У него было десять пальцев. Томми говорил ему считать. Он считал в уме, от одного до десяти, по одному числу на каждом пальце против пальцев Томми, а потом повторил это снова, вслух, голосом, о котором он не подозревал, и повторил еще раз, и еще, и еще. Он считал, и у него звенело в ушах, но он слышал, как Томми говорит с ним. — …Уилбур, меня зовут Томми, и у тебя десять пальцев. Мы сейчас в лесу, ты в безопасности, и я с тобой, — говорил Томми, выделяя каждый слог. Томми кивнул ему, пока он считал, сосредоточенно сведя брови. — Еще раз. Тебя зовут Уилбур, меня зовут Томми, и у тебя десять пальцев. Мы в лесу, ты в безопасности, и… — Томми, — пробормотал Уилбур. Он почувствовал слабость в коленях. — Томми? Он моргнул, тяжело выдохнул и сомкнул руки, переплетая свои пальцы между пальцами Томми. Он сжал их на секунду, а затем отпустил, позволив своим рукам упасть по бокам. — Томми, что, черт возьми, только что произошло? Томми снова обхватил его за плечи, заставив их глаза встретиться. — Уилбур, — сказал он, — мне так жаль. — Томми, это было, какого черта, — сказал Уилбур, — я не понимаю, я просто… он?.. Его голос оборвался на последнем слове. Он задрожал, ноги подкосились, и он рухнул на колени. — Это был мой сын, — сказал он, но это было уже неправдой, поэтому вместо этого он сказал: — Это был Фанди, — и зарылся руками в голову, вцепившись в волосы. Томми упал вместе с ним, руки все еще лежали на его плечах. — Мне так жаль, Уилбур, — сказал он, и боль на его лице выдала нейтральность его голоса, — мне так чертовски жаль. — Фанди, — прошептал Уилбур, потому что он любил и был предан, однажды, и, будучи глупцом, он совершил ту же ошибку и был предан снова, — Фанди, что я наделал, — потому что он был родителем, он был родителем, он когда-то был родителем, и он никогда не мог быть достаточно сильным, чтобы принять ребенка, не говоря уже о том, чтобы потерять его, — Фанди, о Прайм, Фанди, почему?.. Томми был с ним на лесной поляне. Это было самое большее, что он мог сделать, и все же его усилий было недостаточно, чтобы удержать Уилбура от разрушения.

***

Пока они вместе работали на ферме, Ранбу рассказывал ему о сервере — о третьей жизни Л’манберга, о том, как появился его кратер, о таинственном красном яйце, которое ходит вокруг и контролирует людей, о тюрьме и слухах вокруг ее начальника, обо всем. И чем больше Уилбур узнавал обо всем, что он пропустил, тем больше он собирал воедино одну важнейшую информацию: Он был мертв шесть месяцев. А не тринадцать лет, как он думал вначале. Оглядываясь назад, он должен был понять, что, глядя на Таббо, парень не превратился во взрослого в свои двадцать с небольшим лет. Но по тому, как он держался и как обвисло его лицо, он мог бы состариться на века, и Уилбур не подал бы виду. Эта важная информация вызвала в нем странную смесь эмоций. Какая-то часть его почувствовала облегчение. Эта часть была эгоистичной — эгоистичной в том смысле, что он был рад, что мир еще не двинулся дальше без него. Эта часть была защищающей, была собственнической, была рада, что он не оставил свой народ без него, чтобы быть с ним тринадцать лет. Эта часть была в отчаянии, хваталась за соломинку, которой больше не было, за соломинку, которую он сжег, отпустил и грелся в мягкой темноте, которая наступила после. Другая часть его, большая и громкая, была в ужасе — шок, страх и когтистый, леденящий ужас, все это свернулось внутри него, уродливое чувство, которое подняло голову, как змея, и напомнило ему, что все пошло не так, потому что его там не было, все пошло не так, потому что он ушел, все пошло не так, потому что он вмешался, и он, он один, он был болезнью, которая впилась когтями в фундамент сервера, и он был фактором всех уравнений, которые, будучи записанными, уже разрушили все, к чему прикасались, прикасаются, будут прикасаться… Ты сделал это, ты пережил его, пришла шальная мысль, прошептав ему на ухо, как нежная ласка. Его разум затих. Клочья его тела развеялись в воздухе, как дым на ветру, как дым, застрявший в пепле давно забытого лесного пожара. Он горел, он горел, он хотел сгореть, и после него остались только его испачканные сажей пальцы, его обугленная решимость и могила у башни на маленьком холмике. Эта мысль, эта часть его самого, была маленькой, тихой, жалкой. Это была часть его самого, созданная из вновь обретенной душевной боли, тень с ушибленными коленями и синяками под глазами, стоящая, дрожащая и дергающая его за рукава в поисках внимания. Но она говорила с ним, и когда она говорила, он слушал. Его голос был уставшим, как и весь он. Оно рассказывало ему о серых крыльях, розовых волосах и маленьких глупых фургончиках с наркотиками. Он говорил ему о роговых корешках, белых глазах и костюмах из мелков, о пустых пекарнях, трехмерных очках и перьях дикой утки. Она напоминала ему о голубой краске, золотых волосах, шраме на груди, который он никогда полностью не загладит. — Ох, — сказал он Ранбу, потому что в этот раз у него не было слов. Потому что Уилбуру было двадцать четыре, когда Томми исполнилось шестнадцать, потом Уилбур умер, когда Томми исполнилось семнадцать, а теперь Уилбур был жив, но на тринадцать лет старше двадцати пяти, а Томми все еще было семнадцать. Цифры не сходились, но и факты тоже, и его мысли вихрем кружились вокруг фигуры ребенка, чувства надежды — юной и наивной, нетронутой, незапятнанной, чистой. Уилбур был слишком мал, чтобы умереть. Таббо был слишком молод, чтобы умереть. Все они были слишком молоды, чтобы умирать, чтобы сражаться, а суть дела заключалась в том, что Томми был молод, слишком молод, и теперь он никогда не будет никем, кроме как молодым. Уилбур подумал о пятне, о том, как оно смотрело на него с жалостью. — Ох, — повторил Уилбур, словно одно это слово могло передать все его чувства. Он не мог сказать, о чем думает Ранбу. Он не мог прочесть мысли Ранбу, не мог расшифровать тень за его глазами, не мог понять, что он думает об Уилбуре сейчас, стоя на коленях над грядкой картофеля и неконтролируемо дрожа. Ранбу встретил его взгляд. В них было понимание, и сейчас этого было достаточно. — Да, — сказал Ранбу, — ох, — и его пальцы тоже задрожали.

***

— Томми, — тихо сказал Уилбур, — все в порядке. Давай просто вернемся в Погтопию. Томми опустил свой лук и расстроенным жестом указал на Шлатта на подиум. Уилбур покачал головой, сжал губы в тонкую линию и отвернулся от края балкона. Он встал и направился вниз по башне Эрета, а его брат последовал за ним, легко ступая на ноги. — Уилбур, я… я мог бы выстрелить, — пробормотал Томми. — Я держал его на прицеле, а он не двигался. Я мог бы, я мог бы убить его там. Уилбур провел рукой по волосам, выходя из башни. Солнце садилось — прекрасный день для объявления фестиваля, идеальная погода, идеальное все — и он направился в лес, засунув руки глубоко в карманы пальто. Томми побежал трусцой, чтобы не отстать от его длинных шагов. — Убийство Шлатта ничего не даст, — сказал он. У него перехватило дыхание, стало холодно, и он ожидал, что в любой момент может выдохнуть пар. — Убийство Шлатта ничего бы не дало, потому что президентом стал бы Квакити, а потом… а потом следующим был бы Джордж, и… — Ну, если бы я убил его, по крайней мере, проблема была бы решена, верно? — спросил Томми. — Нет, послушай, — Он не хотел крови на руках Томми. Его собственной крови хватало на них обоих. — Нет, Томми, у меня к тебе вопрос. Уилбур оглянулся на Томми, у которого на лице было необычное выражение — тревога и растерянность. А Томми надеялся, был полон решимости, по-прежнему сжимал в одной руке свой лук, а в другой — полное доверие. Но он был доказательством — его лук и стрелы и убийственное намерение были достаточным доказательством, — что им нужно убивать, что они никогда не смогли бы вернуться к своему народу без… — Хорошо, — сказал Томми, — спрашивай. Уилбур замедлил шаг, пригнувшись под свисающей веткой. — Этот фестиваль, о котором объявил Шлатт, кажется хорошей идеей, верно? — Он сглотнул. — У нас… у нас никогда не было фестивалей, когда я был президентом. А теперь он проводит один, и это выглядит так, будто он делает что-то хорошее, что-то, с чем люди согласны и что им нравится, и… Он не мог забыть, как выглядели его люди, поддерживая Шлатта. Таббо с его растущими рогами, Фанди с перспективой величия, Ники за решеткой, Квакити с самодовольством, стекающим по его лицу. Вид всего этого ужалил его, ужалил темноту за веками, и это был его народ, его народ голосовал, бежал и митинговал против него, и на это должна была быть причина, потому что он думал, что они предали его первыми, но они были хорошими людьми, они хотели мира и хотели праздновать, потому что не может быть, чтобы его предали все они, все сразу, вот так, если только… — Но он все равно долбанутый мудак, не так ли? — спросил Томми, подходя ближе. — Нет, нет, нет, ты не понимаешь, — пробормотал Уилбур, отступая назад. — Шлатт… он делает что-то хорошее, что-то дружелюбное, и все они, они поддерживают его, они поддерживают его с первого дня, ты не… В глазах его брата все еще была искра. Томми не видел ее. Томми не понимал. Уилбур должен был понять их обоих, должен был осознать темную и уродливую правду, которой он избегал, потому что все предали его, и на самом деле была только одна причина, почему это произошло, потому что он был прав, но правота была темным местом, и он так давно не видел света, и вдруг, и вдруг, и вдруг он не мог понять, куда он идет. Он не знал, что делает, вел своих людей на смерть в борьбе за свои мечты о свободе и освобождении, произносил позолоченные слова, которые прокладывали себе путь в сердца людей, предал их, пытаясь обмануть их доверие, разрушил все свои отношения, все до единого, от друзей до семьи, до сына, сына!.. Теперь он сражался с тем, кто действительно нравился людям. Теперь он был тем, кто держал в руках оружие, намереваясь разрушить мир, который его страна наконец обрела. Теперь он понимал, и ответ был прямо здесь, все для того, чтобы он осознал. В его голове все встало на свои места. Теперь он видел все так ясно. Прошлое, настоящее, окутанное тьмой, — а теперь будущее, его будущее, выкладывалось перед ним кирпичик за кирпичиком, как дорога, ведущая прямо в ад. Это имело смысл. Это имело идеальный, логичный смысл, и он опоздал на вечеринку, когда его люди увидели это первыми. Он не знал, почему не догадался об этом раньше. Томми подошел ближе, протянул руку. В его сознании промелькнул образ русого меха и вызывающих глаз, и он отпрянул от брата. (Предатели, все они.) Его руки дрожали. Они дрожали так долго, так долго. — Томми, — вздохнул он, — мы плохие парни?

***

В следующий раз, когда он снова увидел Томми, это было на периферии, но призрак выделялся. Когда он посмотрел прямо на Томми, то увидел сплошную тень, а затем ничего, кроме возмущения пространства, где воздух странно изгибался вокруг темной фигуры человека. Однако это был его брат, а Уилбур был один. Поэтому он убрал свой железный топор, спрятал еловую древесину, которую собирал, и кивнул Томми. Приглашение. Уилбур опустился на землю, прислонившись к пню дерева, когда Томми подошел ближе. Листья зашуршали под его призрачными ногами. — Я не понимаю, — сказал Уилбур. Он жестом указал в сторону главного района Сноучестера, где находились все дома. — Неужели Таббо тебя не видит? Или слышит тебя, или… или что-то еще. Томми неуверенно сел рядом с ним. Его присутствие было холодным, и Уилбур не мог смотреть на него, поэтому он отвернулся. — Никто из них не может, — сказал Томми. Его голос звучал так, словно его записали на диск — если этот диск был таким же поцарапанным и искаженным, как его драгоценные копии Кэт и Меллохи. — А как насчет Гостбура, ты ведь помнишь его? — Уилбур устремил свой взгляд на горизонт, на солнце, которое все медленнее и медленнее исчезало из виду. — Он… он был более… более твердым. Все могли видеть его, все могли говорить с ним, и он не был… — он посмотрел на исчезающую форму Томми, — ну, знаешь… призраком. — Немного хреново говорить такое людям-призракам, ты знаешь это? — …Ты шутишь, да? Смех, вырвавшийся из Томми, был легким, воздушным, громким и теплым, и ощущался как вспышка звезды, пробивающаяся сквозь ледник человека. — Ты такой тупой, — фыркнул Томми, — Мы мертвы, на нас нельзя обижаться или что-то в этом роде. Я издеваюсь над тобой, идиот, ты мало что можешь сделать, когда ты призрак. — Но почему я? — спросил Уилбур. — Почему ты преследуешь меня? Я имею в виду, у нас были не самые лучшие… — оборвал он себя, покачав головой. — Почему не Таббо? Почему не Ранбу? — Потому что Ранбу — мудак, и я его ненавижу, — сказал Томми, выделяя каждое слово. Он сделал паузу. Уилбур почувствовал взгляд на своей шее и подавил желание тряхнуть головой, чтобы избавиться от этого ощущения. — Я не знаю, — признался Томми, — я пытался, но никто меня не видел и не слышал, и я ни хрена не мог сдвинуть с места. Ты был первым человеком, который реагировал буквально на все, что я делал, так что, знаешь, я просто… я подумал… Уилбур кивнул и отвернулся. Что это говорит о нем? — Хорошо. Он не мог забыть, что был призраком, вот в чем дело. Воспоминания накатывали день за днем, мелькали перед глазами, когда он меньше всего этого ожидал. Он помнил, как Томми вел себя рядом с Гостбуром, как он относился к призраку с неменьшей осторожностью. Но это была не та осторожность, которая казалась подрывающей, обесчеловечивающей, не та осторожность, которая кричала о страхе и настороженности — это была доброта, искренность, та осторожность, которую Томми проявлял только к своим питомцам, друзьям и семье. Семье. Сердце Уилбура сжалось при этой мысли. Я подвел тебя, подумал он, я подвел всех, хотел он сказать. — Почему ты здесь? — спросил он вместо этого. — Что, типа, здесь и сейчас? С тобой? — Я имел в виду здесь, в смысле… — он запнулся, пожав плечами. — Здесь. Тут. Царство живых или, или как ты хочешь это назвать. Я знаю, что у тебя есть загробная жизнь — пустота или что-то еще — я знаю, я был там. — Ты прав, я знаю, — тихо сказал Томми. Уилбур почувствовал, как его сердце пропустило удар. Он мог сказать, как звучит тоска, когда слышал ее. — И я был там, в загробном мире, — вздохнул Томми. — Это было прекрасно. Уилбур тоже хотел вернуться. Возвращение означало отдых, возможность закрыть глаза, чтобы пустота обняла его и унесла в небытие. Но вернуться означало умереть, означало снова оставить все позади — Таббо и Ранбу никогда не позволят ему умереть, им нужен был кто-то, кто заполнит пустоту Сноучестера. Он хотел вернуться домой, решил он. Но дома не было ни здесь, ни там, и он подумал, что, может быть, так и выглядит чувство потерянности. — Но теперь ты здесь, — сказал Томми. — И мне кажется, что я должен что-то сделать. Незаконченное дело. Призраки и прочее дерьмо, понимаешь? — Понимаю, — ответил Уилбур. Он медленно вздохнул, не обращая внимания на то, что не слышит, как второй человек вдыхает вместе с ним. Томми долго молчал. Если бы Уилбур закрыл глаза и не обратил внимания на холодок, поселившийся в его костях, он мог бы начать думать, что Томми все равно исчез в лимбе, бросил его, как когда-то бросил всех, кого любил. Но в конце концов Томми спросил: — Ты хочешь, чтобы я ушел? Ответ был мгновенным, инстинктивным: — Нет, — и Уилбур хотел взять свои слова обратно, хотел наброситься на Томми и сказать ему, что он солгал, хотел встать и убежать, надеясь, что призрак не последует за ним ни тогда, ни когда-либо еще. Он чувствовал себя незащищенным, обдуваемым ветром, и ему потребовалась каждая унция доброты, чтобы оставить ответ открытым. Вместо этого он ждал. И чем дольше он ждал, тем меньше усилий ему требовалось, пока он не убедился, что это была правда, вся правда и ничего, кроме правды. В горле запершило, но он позволил себе задержаться на неопределенности честности и глубоко вздохнул. Не было смысла лгать мертвым. Уилбур знал это. Томми тоже это знал. — Я помогу тебе с твоим незаконченным делом, — сказал Уилбур. Ему хотелось снова посмотреть Томми в глаза, как он настаивал на том, чтобы носить несносно красные рубашки, дерьмовые хаки и ботинки — именно «Тимбс», потому что его герой Джшлатт любил их носить, — и как он был весь в предвкушение, возбуждении и резонансе, как его голос звенел, словно надоедливый колокольчик. Но он больше не мог ничего этого делать, поэтому решил смотреть на тень, на дыру в воздухе там, где должны быть его глаза. Он представил, как глаза его брата — поразительного голубого цвета с озорным блеском — смотрят на него. — Что бы тебе ни нужно было сделать, я помогу тебе, — сказал он. Затем: — Пожалуйста, никуда не уходи. Уилбур проглотил гордость, которая вскочила у него в горле, когда он почувствовал, как Томми расплылся в улыбке. — Не уйду, здоровяк. Пока я тебе нужен, я буду здесь, — ответил Томми. Пауза. — И, знаешь, до тех пор, пока ты не будешь вести себя как полный кретин. Я понимаю, что ты расстроен, но… я не тот человек, на которого ты злишься больше всего, Уилбур. И, конечно, Томми легко его раскусил. Он всегда был тем человеком, который видел через всю чушь Уилбура, всегда был тем человеком, который видел вещи такими, какими они были, а не такими, какими их хотел видеть Уилбур, что было просто. (Потому что все было проще, если он был злодеем, потому что он больше не был образцом совершенства, которым он должен был быть, а может, он никогда им и не был, и он больше не был хорошим человеком, так что, возможно, он всегда был плохим парнем, потому что он не хотел заботиться, так как забота причиняла боль, а безразличие не меняло того факта, что он постоянно испытывал боль, потому что он стал злодеем, и все стало проще, и он был хорош в этом, и это было самое легкое, что ему когда-либо приходилось делать, и он чувствовал, что может дышать, наконец, может сбросить все ожидания генерала, президента и героя, взваленные на его плечи, и спуститься прямо к Аиду. Его рука зависла над кнопкой. Томми смотрел на него с верой в глазах, стоял рядом и верил, что он не нажмет ее. Когда он все-таки нажал, это было самым трудным решением в его жизни). Проще всего было притвориться, что он всегда был злом, всегда был полон ненависти и обиды, и никогда не допускал людей в свой круг искренности. Проще простого было утверждать, что все, что он делал, он делал ради собственной корысти, что все, что он говорил, было ложью, что он хотел только похвалы и почитания и бросил бы их в ту же секунду, когда понял бы, что больше не лидирует. Но что было правдой — и Томми знал это, поэтому и отказывался перестать верить в каждую каплю; ему нужно было, чтобы Уилбур тоже это знал, — что Уилбур ненавидел прежде всего себя, и каждая капля яда, брызжущая из него, была побочным продуктом переполнения. — Мне жаль, — попытался Уилбур, и все в нем горело от желания сказать это. — Я знаю, здоровяк, — сказал Томми. Что-то коснулось его плеча, рука, слишком знакомая, но слишком легкая и холодная. Уилбур сглотнул и почувствовал, что наклоняется навстречу прикосновению.

***

— Шлатт удивительно не осведомлен о проблемах и состоянии Манберга, — прочитал Уилбур. — Он не знает, как на самом деле… Он запнулся и замолчал. Холодный озноб пробежал по его позвоночнику. — …Он стоит особняком, — закончил Фанди. Уилбур решительно закрыл книгу. Обложка привлекала его внимание — «Дневник шпиона», написанный причудливой скорописью, которой он часами учил сына, — и больше всего его тошнило от этой надписи. Он посмотрел на Фанди, на самодовольное выражение его лица. Он был так похож на свою мать — умные глаза и умная голова, они оба точно знали, когда и как прыгать с гибнущего корабля. И Уилбур тоже не мог винить Фанди: это был мир, где все питаются собаками — сильные процветают за счет слабых, и он должен был знать, что давняя мечта Уилбура была неосуществима, это были бредни наивного, хотя и ужасного человека, готового манипулировать своими людьми, чтобы те выполняли его волю. — Это значит, что… что у Шлатта никого нет, — вздохнул Уилбур. Он бросил книгу обратно Фанди и отступил назад. — И… и все теперь на нашей стороне, так что если мы сейчас возьмем страну штурмом, мы… мы победим, и легко. — Это также означает, что тебе не придется все взрывать, — сказал Томми. Уилбур посмотрел на своего брата и начал улыбаться. — Нет, нет, Томми, — он хлопнул в ладоши, — совсем наоборот, смотри! Если я взорву его сейчас, то единственным человеком, который пострадает, будет Шлатт! Шлатт был таким же отвратительным человеком, как и он сам. Шлатт убил Таббо на той сцене без всякого сожаления и угрызений совести. Шлатт пытался убить Ники. Шлатт разрушил любимый Белый дом Квакити и прогнал его. Шлатт предал страну, которую он присягнул защищать. Шлатт заслуживал смерти. — Эй… нет, нет, нет, нет, Уил, — сказал Томми, — ты… это неправда, я был в твоей дурацкой комнате с кнопкой, я видел тебя… я видел твой тротил!.. Томми был слишком умен, чтобы нравиться ему. Он никогда бы не упустил Уилбура из виду, не увидев содержимое его комнаты с кнопкой, всю взрывчатку, собранную по углам, и всю ненависть, гниющую внутри. Но Томми тоже не мог понять, и Уилбур должен был осуществить свой план, несмотря ни на что, он был прав, а Томми его предавал, все имело смысл, а Томми его предавал, Томми всегда видел в Уилбуре смысл, а теперь он его предавал, так почему же сейчас, почему же сейчас?.. Его сердце сжалось в груди. Томми был умным, слишком умным, поэтому, конечно, он мог причинить боль и Уилбуру. Он чувствовал себя таким, таким одиноким. — Ты планировал уничтожить Л’манберг? — спросил Фанди робким голосом. Уилбур повернулся лицом к Фанди, щеки болели, когда он сдерживал улыбку. — Фанди! — начал он. — Я презираю тебя. Глаза Фанди расширились, уши прижались к голове. Его рот был полуоткрыт. — Ты был моим сыном, — продолжал Уилбур, голос его сорвался на последнем слове, — и ты предал меня! — Он подавил смех, слабый и высокий, в горле, и потянулся рукой вверх, чтобы вытереть уголки глаз. — Мне нечего тебе сказать. В выражении лица Фанди промелькнула боль, но она исчезла так же быстро, как и появилась. На его лице появилась легкая ухмылка — вызов, раздражение и беззаботность, он наклонил подбородок, чтобы посмотреть на Уилбура через нос. — Ты сумасшедший, — сказал Фанди полурыком. Он выглядел готовым вцепиться когтями в лицо Уилбура. — Ты совсем спятил. У меня отец — сумасшедший. (Отец.) Уилбур рассмеялся. Приятно было знать, что Фанди не будет скучать по нему. Он отвернулся и проигнорировал полный ужаса взгляд Томми. Все было в порядке. Через неделю, шестнадцатого ноября, все закончится. Они, наконец, будут свободны, и он тоже.

***

У входа в Сноучестер стоял незнакомец, стоял у парадных ворот и смотрел на стену. Там был незнакомец, и чем больше Уилбур шел к нему, тем больше он узнавал этого человека — все видения были собраны из воспоминаний, которые на самом деле не принадлежали ему, и было странно осознавать, что его призрачный двойник встретил бы этого человека с восторгом, но сейчас он чувствовал только ужас. У входа в Сноучестер стоял незнакомец, но сначала Уилбур выходил из каменоломни, неся камни, когда заметил Ранбу, ворвавшегося в главный район, тяжело дыша и сжимая кулаки в карманах пальто. Парня нелегко было разозлить, но здесь он был полон ярости; он выглядел готовым проткнуть что-нибудь мечом, как и разрыдаться, и поэтому Уилбур рискнул и остановил его. — Что происходит? — спросил он, подойдя к гибриду. Ранбу поднял взгляд от земли. Его выражение лица разгладилось, как только он увидел там Уилбура. — Там… — он жестом показал за спину, — там кто-то у ворот. Кто-то, он… это Сэм. Сэм у ворот. — Сэм? — Уилбур нахмурил брови. — Сэм… Авесамдуд? Почему он здесь? — Я не знаю! — Ранбу вскинул руки. Он направил свой взгляд на ухо Уилбура и глубоко вдохнул, прежде чем продолжить. — Я не знаю, почему он появился, да еще и здесь! Я не знаю, почему он решил, что это хорошая идея — появиться здесь, в Сноучестере, где он знает, что я, я и Таббо, мы, мы…! Недолго думая, Уилбур положил руку на плечо Ранбу. Ранбу вздрогнул от неожиданности и тут же яростно отдернул руку. Но его пальцы на секунду задержались на плече Ранбу — за эту секунду Ранбу не отодвинулся, не выхватил меч и не оттолкнул Уилбура от себя, и он принял это как разрешение взять парня за плечо и сжать его, так крепко и нежно, как только мог. — Что сделал Сэм? — спросил он мягким голосом. — Сэм здесь? — спросил голос Томми позади него, и Уилбур подавил в себе дрожь. — Он… он… он начальник, — сказал Ранбу. Он жестикулировал руками, дико размахивал ими, открывая и закрывая рот, как будто слова были рядом, но он не мог их ухватить. — Он начальник, — сказал Уилбур. — Хорошо. А что еще? Ранбу опустил плечи. — Он позволил Томми умереть, — пробормотал он. — Он… они оба были в тюрьме, с Дримом, и Сэм позволил Томми умереть там. — Это неправда, — сказал Томми. Уилбур в последний раз сжал Ранбу и кивнул ему. — Я разберусь с этим, — сказал он. — Все в порядке, Ранбу, я разберусь с начальником. Ранбу бросил на него благодарный взгляд, пригнул голову, а потом Уилбур зашагал прочь в направлении стены Сноучестера. Холодное присутствие следовало за ним, словно лед, закручивающийся вокруг теней, которые он оставлял за собой. Он потирал руки и дул на ладони, пытаясь унять холод, но ничего не получалось — ничто не могло согреть мороз, вгрызающийся в его внутренности, ничто, что он находил, не заполняло пустоту, заменившую яркое светлое тепло, которое раньше жило в пространстве под его сердцем. Призрак следовал за ним, холодный воздух и размытее пятно. Голос Томми был почти утешением. Таббо появился следующим, стоя у рычага закрытых входных ворот. Он обнимал себя, лицо его было наполовину скрыто в меховом жилете, но он поднял голову и кивнул Уилбуру, когда тот подошел к нему. — Большой человек, — поприветствовал Таббо. Он выглядел так, словно работал на парах и поспал три часа. — Как дела? — Я в порядке, Таббо, что происходит? — Твой контрольный список, Уилбур? Еда, вода, сон, гигиена и все такое? — Да, я… все, да, — сказал Уилбур. — Я в порядке, но… но что там происходит, я столкнулся с Ранбу, и он сказал что-то о том, что Сэм здесь…? Таббо глубоко выдохнул. — Я предполагаю, что Ранбу не сказал в чем причина. — Причина, — повторил Уилбур. — Причина, — подтвердил Таббо, — того, что заставило его, ну, знаешь… — он покачал головой, — разозлиться и все такое. — Нет, точно. Конечно. — Уилбур проглотил комок в горле. — Похоже, он не хочет говорить с Сэмом. Таббо разразился беззлобным смехом. — Ни хрена себе, — сказал он, — я тоже не хочу с ним разговаривать. — Ты тоже? — спросил Уилбур, улыбка дернула уголок его губ. — А кто хочет, правда? — Я не знаю. Я даже не знаю, что он сделал, — сказал Уилбур. — Он не сделал ничего плохого, — настаивал Томми. — Это была не его вина, он сделал все, что мог. Уил, Уилбур, это была не его вина. — Ничего хорошего, — ответил Таббо, его лицо исказилось в гримасе. — Он немного… одержим работой, знаете ли. Он из тех людей, которые ставят работу выше… ну, знаешь, семьи, друзей, морали — работу выше всего и вся. Работа превыше жизни Томми, понял Уилбур. — Я поговорю с ним, — решил он после короткой паузы. Он потер предплечья. Казалось, что его пальцы вот-вот замерзнут и отвалятся. — Это может быть важно, что-то могло случиться, а мы не знаем. Когда кто-нибудь из нас в последний раз покидал Сноучестер? Таббо сжал губы в тонкую линию. Он не ответил, не выглядел особенно взволнованным идеей Уилбура поговорить напрямую с начальником тюрьмы. — Таббо, посмотри на меня. Таббо посмотрел. Его глаза блестели от влаги. — Ты доверяешь мне? — спросил Уилбур. Ответ Таббо был незамедлительным. — Нет. Ох. В его глазах появилось непрошеное тепло. Он прикусил губу и почувствовал расцветающую боль в груди. — Переключи рычаг, когда будешь готов, — сказал Таббо. — Я буду наблюдать за вами со сторожевой башни. Он рысью побежал прочь, не сказав больше ни слова. Уилбур вздохнул и потянулся вверх, чтобы потереть грудь, прямо над шрамом, который его мучил, и он склонился к тому, как боль укоренилась и закрепилась в чем-то более темном, в чем-то, что больше походило на печаль. Теперь он был способен на печаль, и он чувствовал каждую ее частичку, как никогда раньше. — Подожди, Уил, Уилбур, пожалуйста, Уил… это не вина Сэма!.. Он сжал губы в тонкую линию и выпрямился, позволив затылку коснуться меха пальто. Это было легко, скользнуть обратно в лицо долгу, словно он поднимал разводной мост, который был создан для защиты и укрытия. Он мог загнать все свои обиды обратно за стену, где никто по ту сторону не мог видеть. Это было легко. Он делал это раньше, и это разрушило его, но это было самое легкое, что он когда-либо делал. Уилбур щелкнул выключателем и глубоко вдохнул, когда цепь из красного камня вспыхнула, поршни заработали, блоки задвигались друг за другом, и ворота Сноучестера открылись, явив начальника. Сэм выглядел ужасно. У него были темно-серые мешки под глазами, нездоровый блеск зеленой от природы кожи, трясущиеся руки вокруг зачарованного трезубца и непокорные волосы, торчащие во все стороны, но он ничуть не удивился, увидев Уилбура. Он окинул его взглядом, но глаза его не расширились, и он не сделал шаг назад в шоке или ужасе. Вместо этого он вежливо кивнул Уилбуру. — Уилбур Сут, я полагаю, — сказал он. Однако неуверенность в его глазах выдала все. — Я здесь, чтобы вернуть вещи Томми. В его словах чувствовалась практика. Слишком искусно произнесенные человеком, который не выглядел опытным. Они выдавали его внешний вид и усталость в глазах, на нем были самые лучшие в мире доспехи, но Уилбур мог сказать, что он был дилетантом в том виде самообороны, который действительно имел значение. — Я разговариваю с Авесамдудом или с начальником тюрьмы? — спросил Уилбур, скривив уголок губ. — Что? — сказал Сэм. Он моргнул, нахмурив брови. — Я… я здесь, чтобы вернуть вещи Томми, — повторил он, помедлив. — Он оставил только одну вещь в тюремных шкафчиках. — Значит, начальник тюрьмы, я полагаю, — продолжал Уилбур. Он наклонил подбородок вверх, глядя на Сэма через нос. — Скажите мне, начальник тюрьмы, почему вы так долго? Уилбур засунул руки в карманы. Сэм крепче сжал трезубец. — У меня были обязанности в тюрьме, — сказал Сэм. — Я не мог уйти, пока не выполнил протоколы безопасности и не убедился, что Заключенный не причинит больше вреда. Уилбур поднял бровь. Это была ложь. Сэм не пришел раньше по той же причине, по которой Уилбур не мог уйти — они оба боялись одних и тех же вещей. — Я здесь только по одной причине, — сказал Сэм после паузы. — Я здесь, чтобы вернуть вещи Томми его… его ближайшим родственникам. Его семье. Уилбур почувствовал, как сжалось его сердце, но на этот раз боль была более доброй. — Почему Томми умер? — промолвил он. — Ты должен, должен знать… Я знаю, что ты был там, чтобы увидеть это, — Его пальцы скользнули по веревке разводного моста его эмоций, и он почувствовал, что глотает горький привкус на языке. — Так как… как и почему он умер, начальник? — Уилбур… — начал Томми. — Дрим убил его, — ответил Сэм. — Он пришел в хранилище Пандоры, чтобы навестить Дрима, и тот убил его в своей камере, — Он бесстрастно посмотрел на Уилбура, как будто тот произносил эту речь тысячу раз. Как будто он слышал эту же речь из своих уст тысячу раз. — Я не смог… Я не вытащил его вовремя, я не вытащил его, пока не стало слишком поздно, и Томми был мертв. Это был недостаток предусмотрительности с моей стороны, но я не мог делать исключения из тюремных протоколов. Я должен был убедиться, что у заключенного нет шансов на побег, будь то случайный или иной. Уилбур прищурился. — Но почему Томми умер? — Потому что Дрим убил его в камере, когда пришел навестить… — Я знаю. Я знаю, — перебил Уилбур, — но почему Томми умер? Почему он вообще посетил тюрьму? Какое у него было дело, что он туда поехал? Сэм не ответил сразу, и они оба уставились друг на друга — жар ко льду, неостановимая сила и недвижимый объект, оба на пределе своих возможностей. Оба они были готовы упасть духом и умереть, как и сражаться до тех пор, пока больше не смогут. Похоже, это была общая философия сервера: сражаться до тех пор, пока больше не сможешь. По большей части это было благородное чувство, и Уилбур был с ним полностью согласен — он скорее падет в бою, чем бросит оружие и признает, что бороться больше не стоит. Томми тоже знал это, и он был ребенком, который верил в свои идеалы и в свой народ гораздо глубже и яростнее, чем Уилбур. Проблема была в том, что войны уносили жизни, уносили людей, и в признании проигранной битвы была своя заслуга. Всегда есть смысл сдаваться. Таббо и Ранбу расширили стены Сноучестера. Л’Манберг оставался дымящимся кратером на Земле. Уилбур уже несколько месяцев не переступал порога остальной части Дрим СМП. Томми был мертв. Он тоже должен был умереть, сражаясь. Но он этого не сделал. — Томми в последний раз посетил хранилище Пандоры с одной целью, — сказал Сэм. Он сделал паузу, первым перехватив его взгляд. — Он хотел оживить тебя. Ужас застыл в глубине желудка Уилбура. — Хорошо, — сказал он. Его голос был ровным. — Значит, Дрим убил его, потому что он хотел оживить меня. И он все равно оживил меня, потому что хотел насыпать соль на рану. Он хотел еще больше насолить Томми, причинив мне такую боль, — Он глубоко вдохнул, желая, чтобы его легкие могли впустить больше воздуха. — Или он думает, что я буду благодарен за возрождение? Он думает, что я освобожу его из тюрьмы или что-то в этом роде? Потому что я этого не сделаю. Я, блядь, не буду. Я не хочу быть здесь… Я ни хрена не благодарен… — Нет, — сказал Сэм, качая головой. Его руки были белыми вокруг рукоятки трезубца. — Он тоже скорбит, — сказал он, — он… он тоже не хотел убивать Томми. Уилбур не смог сдержать смех, который вырвался из его горла, темный, грубый и мокрый, выплескиваясь из горшка с кипящими эмоциями, который сидел и клокотал в его глубине. — Конечно, он хотел, почему бы ему не хотеть убить Томми? — прошипел он. — Он лжет тебе. Он — Дрим, он лжет, он обманывает, он пытается добиться от тебя сочувствия, конечно, он скажет тебе, что жалеет об этом… — Томми пришел оживить тебя, — повторил Сэм, и ему не удалось скрыть, как вздрогнули его черты. — Он был непреклонен: либо он вернет тебя, либо вообще не уйдет. Холодный озноб пробежал по позвоночнику Уилбура. Сэм продолжал, все еще морщась: — И Дрим сказал… Дрим сказал, что за все приходится платить. Он не хотел убивать Томми, но, но… — …Но Томми боролся, чтобы умереть, — закончил Уилбур. Он резко моргнул. Внезапный холод прижался к нему. — Жизнь за жизнь, — прошептал он. — Его жизнь за мою. — Это не вина Сэма, Уилбур, — сказал призрак Томми позади него, мягкий в словах и нежный в тоне. И Уилбур… Он мог видеть это сейчас, сцену в своей голове: Томми жив, Томми в гневе, Томми противостоит Дриму в камере. Лицо Томми исказилось, изо рта полетели слюни, он толкался, торговался, угрожал, пока его голос не стал жестким… А потом сцена изменилась, и Уилбур увидел Томми мертвым на полу, кровь залила его волосы. Томми мертв в объятиях Сэма, когда начальник тюрьмы кричал на своего заключенного, Томми мертв в объятиях своего лучшего друга, Томми мертв с волосами, запутавшимися в пальцах брата, Томми мертв и лежит в шести футах под грязью, под снегом, погребенный в маленьком холме рядом с башней и окруженный людьми, которые нуждались в нем больше всего. Томми умер и стоял позади него, положив ледяные руки на плечи Уилбура, чтобы поддержать его, когда он разбился, когда его ноги подкосились под ним, но он все еще стоял крепко, хотя и шатко, если бы ради Томми и только Томми; Томми умер и Томми был добрым, борцом до последнего вздоха — тем, кто боролся за победу, боролся, чтобы умереть, а теперь боролся, чтобы спасти. — Возьми меня вместо него, — прохрипел Уилбур. Он вцепился в лацканы своего пальто, толстого и предназначенного для тепла, но плохо справляющегося со своей задачей. — Жизнь за жизнь. Возьми меня вместо него, верни его. Моя жизнь за его жизнь. Возьми меня, Сэм, приведи меня в Дрим, дай мне умереть, пожалуйста… — Что… что, нет, я не могу, я не могу этого сделать… — …Пожалуйста, пожалуйста, я не могу этого сделать, Сэм. Я не достаточно силен, пожалуйста, ты должн вернуть его — жизнь за жизнь, ты говорил. Дрим может воскресить его, и ему нужна жизнь — так возьми мою, верни меня назад, я не хочу быть здесь, Сэм, я хочу вернуться… — Я не могу вернуть тебя назад, Уилбур, ты не понимаешь — я не могу вернуть тебя Дриму, я не могу вернуть тебя назад… — …Ты должен, ты должен дать мне умереть, я не хочу быть здесь, Сэм, не хочу. Пусть Томми снова живет, верни его, пусть Дрим убьет меня и вернет его, Сэм, ты должен, ты должен… — Уилбур, ты должен остаться живым, а он должен остаться мертвым, я ничего не могу с этим сделать… — Сэм, пожалуйста, — всхлипывал Уилбур. — Дай мне умереть. Он упал на колени, вцепился когтями в переднюю часть нетеритового нагрудника Сэма, ища щели в доспехах и обнаружив, что все они потрескались до самой внутренней стороны. — Почему нет, Сэм, почему нет? — прошептал он в броню. — Верни его. Верни Томми. Я не хочу быть здесь, я не хочу быть там, где его нет, пожалуйста, Сэм, пожалуйста. — Я не могу, Уилбур, — сказал Сэм, голос был таким же мягким, как и он сам. — Я не могу. Дрим тоже в трауре. И Уилбур понял. Здесь была правда: Уилбур никогда не хотел возвращаться. Другая правда: в конце концов, у Уилбура не было выбора. А вот и последняя правда, ужасающая, какой бы она ни была: Уилбур был жив, а его младший брат — нет. Томми был мертв, и он никогда не будет никем, кроме как мертвым, потому что он обменял свою жизнь на жизнь Уилбура, чтобы вернуть его собственную. Все должно было быть наоборот; Уилбур всегда должен был жертвовать своей жизнью ради жизни Томми — но в конце концов он этого не сделал, в конце концов он сломался, прежде чем спастись, и Томми боролся за смерть, потому что верил, что Уилбур заслуживает еще одного шанса на жизнь, потому что верил, что со своей собственной жизнью он покончил. Но он не закончил. Он не закончил, и Уилбур это понимал, но проблема была в том, что Томми этого не понимал. У него было будущее, у него была семья, у него были друзья, у него были дела, которые он хотел сделать, и люди, с которыми он хотел поговорить; у Уилбура больше не было ничего, но он все равно вернулся, а Томми не было, и теперь Уилбур не знал, что делать с тем, что эти истины могли слиться в одну ужасную реальность. Я хочу домой, думал он, но дома не было ни здесь, ни там, и на самом деле он имел в виду, что хочет, чтобы все стало так, как должно быть. Томми был домом, а теперь все, что осталось у Уилбура, это этот дурацкий сервер, этот дурацкий город, два человека, которые настаивали, чтобы он остался с ними, чтобы заполнить пустоту Сноучестера. Факт был в том, что он остался здесь, потому что не знал, что еще делать, потому что Таббо и Ранбу нужен был кто-то, кто будет добывать камень для стены, рубить дерево для особняка, собирать урожай на ферме и учить их говорить по-пиглински, и он нужен был им, чтобы работать на них, и он, чтобы заполнить пустоту в их деревне, и он, чтобы оставаться здесь, и он, и… И ох. Ох. Им не нужно было, чтобы он работал на них. Они могли сделать все сами. Им не нужны были его услуги, они и без него прекрасно справлялись. Он был им нужен. Каждый день Ранбу непременно появлялся у его двери и заставлял его выйти из дома, чтобы сделать что-то полезное. Каждый день Таббо непременно натыкался на него и задавал одни и те же вопросы — Еда? Вода? Сон? Гигиена? — и ругал его, когда тот не мог ответить на все положительно. Каждый день Уилбур просыпался от того, что солнце светило ему в глаза, в легких звенело, а в груди колотилось, но он все равно просыпался, и в некоторые дни он просыпался и задирал голову к небу, чтобы почувствовать солнечный свет на своей коже, а в некоторые дни он просыпался от ощущения, что по нему ползет тьма, но таких дней становилось все меньше и меньше, потому что каждый день он просыпался, и просыпался, и снова просыпался, потому что он был жив. Он был жив, а его младший брат — нет. Уилбур дышал. Он проснулся сегодня. Он дышал. Ранбу встретил его у двери. Он вздохнул. Пришел Таббо и заставил его пополнить запасы еды. Он дышал. Томми отдал свою жизнь, чтобы Уилбур снова мог чувствовать эти вещи, чувствовать и быть чувствуемым, нуждаться и быть нужным, хотеть и быть желанным и просыпаться, снова, снова и снова. Он дышал. Сэм говорил, что-то сжимал в руках, и Уилбур поднял голову, по его лицу текли слезы. Разводной мост был разрушен, и поток эмоций обрушился на него, пока он не остался стоять среди обломков всего, что потерял, обиженный и разбитый, но не одинокий. — Томми оставил это в хранилище Пандоры, — сказал Сэм, — это была его самая ценная вещь. Он носил его повсюду, пока не пришел, чтобы встретиться с Дримом. Руки Уилбура обвились вокруг ткани. Он держал длинный шарф, поразительного, прекрасного темно-синего цвета. Синий, как ляпис, синий, как пропавший Друг, синий, как печаль, омрачающая его потрепанные края. Шарф был тяжелым в его руках, нити развевались на ветру, явно работа любителя, но он был теплым, теплым, теплым, когда он прижимал ткань к лицу. Самая ценная вещь Томми. (Любить и быть любимым, чувствовать, как вселенная обнимает его всем, что у нее есть. Он вздохнул.) Он был жив, и вдруг с ужасом понял, что не хочет перестать быть живым, не хочет перестать быть. Он хотел проснуться завтра, хотел почувствовать солнце на своей коже, хотел ощутить, как тьма наползает на него и пробирается до другого конца, он хотел жить. Уилбур медленно встал, обернул шарф Томми вокруг шеи и позволил его концам стекать по спине. Знакомое чувство проникало в его душу. Он вдруг вспомнил, что Томми, должно быть, тоже скорбел по нему, и он делал это не один. Он передал Уилбуру все, что у него было, все разбитые чувства и привязанности, которые у него остались, и все это упало к ногам Уилбура, и все это Уилбур должен был поднять, и все это принадлежало Уилбуру. Все это он должен был разрушить, и все это он должен был любить. (Раньше весь мир был у него под рукой, готовый к разрушению и любви, а он разрушил все, что создал, потому что был ужасным братом, плохим другом, худшим из людей. Теперь у него не было ничего, ничего, кроме синего шарфа, двух детей и призрака у его ног. Оставалось только одно). — Спасибо, Сэм, — тихо сказал он. Он встретил взгляд начальника тюрьмы и понял, что окружил себя зеркалами собственного изготовления; правда Сэма заключалась в том, что он тоже скорбит. Все они горевали. — Мне жаль, — добавил Уилбур. Он сделал паузу, чтобы вдохнуть. Шарф Томми пах затхлостью, но он уловил слабый запах травы, дождя, пороха и точно знал, когда Томми его связал. — Мне жаль, Сэм. — Это была не его вина, — сказал Томми, потому что сам в это верил. — Это была не твоя вина, — сказал Уилбур, потому что знал это. Лицо Сэма сморщилось, и он выглядел так, словно его поддерживала сила его трезубца, сурово врытого в землю, когда его ноги задрожали. — Хорошо, — тонко сказал Сэм. — Это была не твоя вина, Сэм, я серьезно, — сказал Уилбур. — Ты сделал все, что мог. — Хорошо, — повторил Сэм. — Ты не сделал ничего плохого. Смерть Томми не была твоей виной. Сэм кивнул. — Спасибо. — Я не виню тебя, Сэм, — сказал Уилбур. Он сделал паузу. — Томми тоже не стал бы тебя винить. Таббо и Ранбу придут в себя. Это была не твоя вина. — Хорошо, — сказал Сэм в последний раз. — Я не виноват, — хотя он не выглядел так, будто верил в это, — и я сделал все, что мог. Что теперь? И Уилбур не знал, как на это ответить. Он и сам не был уверен в ответе, потому что смерть должна была стать концом. Смерть была концом для него, но были последствия, были люди, которые горевали, и люди, которые остались позади, и сейчас он жил в последствиях смерти Томми. Его боль была достаточным доказательством того, что у него не было ответа. Однако он должен был дать его, ведь он снова и снова был тем человеком, к которому все приходили за ответами, которые он не мог дать. — Теперь мы скорбим, — пробормотал он. — А теперь, теперь ты возвращаешься домой, Сэм. Ты находишь людей, которым ты все еще дорог, и возвращаешься домой к ним. — Ты дома, Уилбур? — спросил Томми. Холодные пальцы коснулись шарфа. — Ты наконец-то нашел дом? Я не знаю, подумал он. Он молчал. Часть его была непреклонна в мысли, что он не заслуживает такого дома, но остальная часть была одинока, устала, хотела продолжать просыпаться по утрам. Сэм покинул Сноучестер с убежденностью в выражении лица, в линии, которой он исказил губы. Уилбур остался на месте, дыша и сжимая в руках шарф Томми. Его брат стоял позади него, мертвый и безнадежный, но они, по крайней мере, были вместе во имя сердечной боли. Если Томми пережил смерть Уилбура, то Уилбур должен был быть достаточно сильным, чтобы пережить и смерть Томми. Когда он наконец повернулся и снова вошел в Сноучестер, его глаза блуждали по вершине сторожевой башни. Таббо нигде не было видно. Он почувствовал тепло, впервые за тринадцать лет.