Memories of former love

      Совершенное одиночество поглощало Барретта вне туров. Так считал его коллега и друг - Ремингтон. Вероятно художнику нравилось сидеть при слабом свете свечей, наслаждаясь очередным романом или играя на рояле, что стоял на главном месте в комнате. Но ночью последнее развлечение было непозволительно - соседи не будут терпеть великие композиции талантливого Эмерсона посреди ночи, они предпочтут этому здоровый и спокойный сон после тяжёлого рабочего дня. Поэтому юному музыканту ночью приходилось рисовать или по памяти строчить ноты, чтобы утром воплотить их в мелодию.       Хорошие были времена. Тихие, спокойные. Сейчас тоже было неплохо, но слишком шумно. Барретт конечно же обожал концерты и публику, но в начале тура это сильно изматывало, а после он привыкал, но снова отвыкал, уже у себя в квартире. В мраке одиночества, что нисколько не давило на него. Конечно же он думал обо всём этом после концерта, так как за ударными не было сил, времени и желания думать. Зато после он выходил через заднюю дверь и пропитывал свои лёгкие вишнёвым чапманом. — Ты чего так поник? Не так уж всё и плохо. — Пытался приободрить его Себастьян. На это Эмерсон лишь устало вздохнул.       Данциг был неплохим парнем. Даже очень. Но он слишком переживал за всех, словно мать Тереза. Ремингтону, скорее всего, тоже не было все равно на состояние давнего друга, но тот уже свыкся с тем, что для Эмерсона это обычное состояние. Такой тихий, такой недоступный, такой...

***

      Изредка Эмерсон выпивал после концертов, скорее за компанию, ибо цели напиться у него никогда не было. Но если он и выпивал, то много и в отличие от других он оставался таким же тихим, но лёгкая улыбка посещала его надолго, особенно когда Дэниэл и Себастьян снова творили чёрт знает что. Неизвестно как Барретт забирался на верхную койку после значительного количества дорогого коньяка, никого не разбудив и ничего не скинув.       Не всегда Эмерсон был такой тихий. Иногда его эмоции всё же выплёскивались, но он всегда быстро успокаивался. Каждый раз, когда его захлёстывали гневные эмоции, Ремингтон, как и остальные участники группы, молча наблюдал. Даже сейчас, когда Барретт в порыве ярости скидывал вещи басиста, которые захламляли диванчик, Лейт молчал. Неизвестно отчего Эмерсон решил посидеть там, ибо изначально он просто лежал у себя на койке и рисовал, слушая музыку. Видимо, что-то не получилось и это что-то стало последней каплей в стакане, который сдерживал эмоции Барретта.       Не сказать, что Ремингтону было плевать или он привык к такому всплеску эмоций друга, скорее и то, и другое вместе взятое. Может он слишком уставал из-за туров, думал Эмерсон, снова вырисовывая, скорее вычерчивая, новую линию, что была основанием ещё одного маленького домика, заполонявшего некий остров. Такая псевдотерапия и правда помогала Барретту не съехать с катушек из-за вечных руганей и шума в туре. Он уже не помнил, когда начал изрисовывать всё что возможно подобными эскизами.       — В семь лет. — Каждый раз заботливо напоминал Лейт, когда зеленоглазый снова спрашивал его об этом.       Не сказать, что у Барретта была плохая память. Он помнил много. Даже слишком много. Но в основном его память заканчивалась на себе. Он знал всё обо всех, но о себе он часто забывал, оправдывая себя тем, что его жизнь однообразна и, если бы происходило что-то грандиозное, он бы точно это запомнил. На такие повседневные ночные рассуждения его кареглазый приятель только тихо вздыхал и говорил, что Эмерсон дурак. Конечно же это было любя. Барретт это полностью осознавал и улыбался каждый раз, когда подобные слова были адресованы ему от парня, чей цвет волос менялся так часто, как не меняются скетчбуки эмерсона.

***

      — Может тебе таблетки какие нибудь попить? Для мозговой активности, например. — Зло говорил, скорее выплёвывал, Себастьяну Ремингтон.       Эмерсон не вслушивался в аспекты их очередной ссоры, но эту фразу он отчётливо слышал, что и заставило его оторвать взгляд с книги. Он упёрся взглядом в Лейта, который уже развернулся и шёл к своей койке, что находилась под Барреттом. Художник в это время наблюдал за спектром эмоций приятеля. В этот раз Ремингтон выглядел особо злым. Видимо, что-то серьёзное произошло. Странно, что Эмерсон не услышал этого всего. Хотя, это не было странным. Если Барретт чем то увлекался, то его было невозможно отвлечь.       Зеленоглазый парень, в полосатой кофте с дырками в некоторых местах, отвёл свой взгляд с пустоты, где прежде стоял Ремингтон, и тихо спустился вниз, чтобы проведать друга. Он так же беззвучно опустился рядом с ним и начал в наглую разглядывать его. Из-за сжатых челюстей, у того выступали жилки, а взгляд был взъярённым, будто вступил в драку, а не в обыденную словесную перепалку. Другой бы уже возникнул из-за пристального изучающего взгляда Барретта, но не Ремингтон. Ему это было привычно. Эмерсон всегда так делал. Он всегда изучал людей, предпочитал зрительную оценку, нежели узнавать всё при помощи слов, коих в голове художника было множество. объяснял он это тем, что в рассказе человек может лгать, даже если он этого не хочет. Барретт мог делать великие речевые обороты, но не пользовался этим, за что Лейт снова называл его дураком.       Наконец, когда зрительная оценка была завершена, Барретт молча приобнял злого парня и опустил голову ему на плечо. Даже без слов он говорил намного больше, нежели остальные. Ремингтон, будто выслушав целую тираду о том, что всё хорошо и он зря злится, ибо так будет всегда, тихо усмехается и злость будто испаряется, точно впитывается в слегка кучерявого и слишком спокойного парня. А тот лишь думает. Много думает.