Фо́то

      Раскалённый воздух мучает лёгкие. Серёже и без того тяжело дышать. На правом запястье оковами сжимаются пальцы Дубина, на талии крепится пояс из его же ладони. Всё тело прижато к чужому боку чересчур плотно — не вырваться, даже пытаться не стоит.       А ему бы убежать к одинокому питерскому мосту и кричать вниз, в самую воду, что это последний раз, когда он доверился. Обнажил душу и сердце, всего себя наизнанку вывернул. Ведь незыблемо в сознании укоренилось, что слишком низко ради одной ночи терпеть десяток других.       Лишь на секунду в голове проскальзывает мысль: „Не глупо ли прислушиваться к словам Димки?“ Однако, сомнения тонут в воспоминаниях о фривольных, кокетливых взглядах, которые часто бесстыдно скользили по Грому. Призрачными руками обвивали его со всех сторон, призывая вернуться к себе.       И эта журналистка, Юля Пчёлкина, наверняка ничем не отличается от них. Разумовский прекрасно помнит как пару раз натыкался на её скандальные расследования. У Игоря после встречи с ней на щеке остался красоваться яркий след от помады. Жаль, что парня тогда сморил сон, он бы очень хотел посмотреть, как всё происходило вживую, каким образом вульгарно накрашенные губы прикоснулись к заросшей скуле Грома.       Почему Игорь позволил этому случиться? Неужели специально такими мелкими деталями обозначал, что Серёжа для него всего-навсего одноразовая акция?       Трудно, должно быть, ему пришлось так долго пробиваться сквозь твёрдую скорлупу, которой художник оградил себя от окружающего мира. Остаётся лишь гадать, окупилось ли потраченное время.       <Интересно, они занимаются сексом на кровати или на диване?>       В эту минуту, пока разбитый Серёжа идёт по пенящемуся от жары асфальту будто в бреду. Берёт ли Игорь её так же, как его: нежно и медленно или с девушками действует жёстче и быстрее? Целует ли её со страстным желанием или грубо стискивает волосы, впечатывая лицом в подушку?       Горькие слёзы скапливаются в уголках голубых глаз от бессилия, Разумовский смаргивает их и смотрит в затянутое облаками небо. Спрашивает, чем заслужил эту боль. Знает, что ответов на свои вопросы не получит, и всё равно чего-то ждёт.       Мокрое предчувствие пересчитывает ему спинные позвонки и рывком выдирает те, что в середине, чтобы сложнее было сопротивляться. Соблазнительно шепчет на ухо: хватит бороться, остановись, постой.       И Серёжа, скрепя сердце, позволят скрытым инстинктам взять вверх, разрешает развратной Птице внутри себя перехватить борозды управления. Ему нужно отдохнуть, перестать думать и погрузиться в полнейшее забытье. Чтобы не страдать. — Дим, я тебе нравлюсь, да?       Режим невротика резко сменяется похотливой тварью. Как по щелчку пальцев огнями загораются зрачки и улыбка растягивается по-джокерски длинная, пое-ха-вшая. — Да. И картины твои тоже нравятся.       Ни секунды промедления. Признаётся честно и откровенно, обогнав Разумовского на ступеньку, чтобы оказаться если не выше, то хотя бы одного роста с ним. Из хватки не выпускает, кажется, сжимает отчаяннее, аж кости хрустят. Боится, что Серёжа оттолкнет или дёрнется в противоположном от него направлении, осознав, что именно он имел в виду.       Но художник завлекающе накрывает его руку своей: незатейливо кокетничает и ловко разводит на откровенный разговор. — Неужели ты мой тайный покупатель?       Ресницами своими шикарными хлопает, гипнотизирует. У Димы из-за него щёки вспыхивают адским пламенем: он планировал держать это в секрете ещё как минимум метров двадцать, а раскрывать карты приходится уже сейчас. К тому же, таким нелепым образом.       В его воображении всё выглядело безукоризненно романтично. Они бы за нетривиальной беседой дошли до здания университета, Серёжа бы зарделся, прощаясь с ним, а он в свою очередь обхватил бы его лицо руками, обвёл большими пальцами точёные скулы и с благоговением произнёс, что им нет причин расставаться. Теперь они могут продолжать двигаться вместе.       Разумовский будет творцом, а Дубин ценителем. Ведь кто, если не он, сможет рассмотреть на полотне внутренний мир парня? Кто сумеет разобрать в переплетении цветов и фигур автопортрет демонов, которые живут в художнике? — Серёж, это сюрприз был.       Видеть по-детски дующегося полицейского в форме безумно смешно, Серёжа смеётся раскатисто и наивно прикладывается к чужому плечу.       С близкого расстояния он замечает связку презервативов и хохочет громче, красноречиво тыкая в выпирающий кармашек, чтобы привлечь внимание. — Этот сюрприз мне больше по душе. Не знал, что ты развратник, Дубин.       Думает, что поймал с поличным, а Димка расслабленно мотает головой и поправляет очки на переносице, опасно нависая над ним. Аура тяжелеет, давит будто мешки с цементом, удавкой висящие на шее. Полицейский напоминает дикого пса, который оскалил зубы и готовится поужинать свежей плотью. — Кто бы говорил, Разумовский. Я знаю, какой ты любитель ноги на камеру разводить.       Внезапно приблизившись, он кусает опешившего Серёжу за шею, оставляет метку, заявляет свои права на него. И усмехается безумно, потому что не чувствует противостояния, которое кипело в венах у других жертв.       За это он убивал их с особым пристрастием. Они совершенно не умели наслаждаться процессом, вопили, что им мерзко, плакали и брыкались. В грязи пачкали рыжие — фальшивые — волосы, и становились похожими на мусор. А ему само безукоризненное изящество подавай.       Рыжий демон же — его идеал — подставляет свою беззащитную бледную кожу под острые клыки и провоцирует. Он как раненое животное преподносит себя хищнику, чтобы тот смертью облегчил его участь. По голодному сиянию глаз понимает: Дима принимает добровольное преподношение за беспрекословное подчинение. — Тогда ты в курсе, что доставляет мне удовольствие.       Они разделяют многозначительную ухмылку, прежде чем Серёжа подходит к охраннику и просит пропустить их, чтобы забрать картину. Мужчина в униформе быстрым безучастным взглядом сканирует Дубина и без промедления открывает турникет на вход.       Димкина внешность оказывается кстати. Будь на его месте кто другой, угловатый и грубый, высокий и серьёзный, охранник бы достал Разумовского, расспрашивая, кто, почему и зачем пришёл с ним. А Дубин с виду безобиднее котёнка. Светленький, низенький, в милых очках и с огромными умными глазами. У него обаяние хлещет за километр.       Его невозможно подозревать ни в чём, кроме как в краже сердца. Именно чувство вседозволенности помогло ему выбрать тёмную маньячную тропу.       В университете ни души: студенты заняты практиками, преподаватели — учебными планами на следующий год. Из-за этого каждый шаг отражается от стен и несётся вперёд по коридору. Серёжа слышит как Дима хмыкает прежде чем жёстко дёрнуть его на лестничную площадку — ту, самую, на которой Разумовский якобы подмигнул ему.       Не сложно догадаться, куда он тащит художника. Сгоревший кабинет живописи ни капли не изменился. Разве что из него уже давно выветрился запах гари, всю грязь вычистили и вынесли сгоревшую дотла мебель. Об ужасном возгорании напоминают лишь две вещи — зловеще чёрный пол и ненадёжный преподавательский стол.       На первую вещь Серёжа очень скоро приземляется с громким шлепком. Поясницу прошибает тупая боль, он неуклюже привстаёт на локтях, зажмурившись: не ожидал, что с ним будут обращаться как с тряпичной куклой. Дима обманчиво доброжелательно усаживается перед ним на корточки. — Теперь ты никуда не денешься. И никакой Игорь тебя от меня не спрячет.       Упоминание этого имени — триггер. Разумовского трясти лихорадочно начинает, а ладони непроизвольно в кулаки сжимаются, ногтями в нежную кожу впечатываясь, чтобы шрамы-полумесяцы оставить.       У него в горле застревает животный рык, который глушится цветными картинками о том, как Игорь кружил его на руках, как обнимал со спины и как, нежно целуя в висок, нарочно щекотливо проводил щетиной по чувствительной коже плеча.       Если бы только знать, было ли это настоящим. — Он вообще тот ещё идиот. План свой сразу выдал, даже не догадываясь, какую услугу мне оказывает. Если бы не он, я бы голову ломал, что делать, чтобы подкрасться к тебе. А тут он со своим ночным разговором: Дима, Димочка, защити Серёжу, пожалуйста, пока Юля будет играть роль рыжего практиканта.       Вся эта история не вызывает в художнике ничего, кроме грудного смеха. И, возможно, он частично соглашается с тем, что Игорь дурак. — Всё это очень занимательно, но объясни мне: зачем ты убил тех парней?       <Почему унёс столько жизней? Зачем тебе я?>       Разумовский наизусть знает каждое сообщение, в котором помешанный поклонник — Дубин — обещал найти его, ещё лучше помнит самое пугающее "Нашёл" и идеально мысленно воспроизводит то видео.       Оно пугало его каждую секунду. Потому что убийца угрожал Грому. Потому что предупреждал держаться от него подальше. А Серёжу к нему тянуло вне всякой рациональности.       Димка кривится и не спешит вскрываться. Из внутреннего кармана осторожно вытаскивает длинную кроваво-красную ленту и пьяно лыбится, когда расстёгивает несколько пуговиц Серёжиной рубашки.       Его пальцы цепкие и уверенные, не дрожат и не запинаются, поэтому очень скоро перед ним обнажаются предплечья Разумовского, во всей красе предстаёт усыпанные укусами ареолы сосков — явно не то, что маньяк Дубин ожидал увидеть.       Ярость распаляет, звенит в ушах и стучит в висках, поэтому полицейский, не церемонясь, настойчиво срывает белую ткань с Серёжи и кидает в стену. Он хватает его за грудь так, словно грозится разорвать на лоскуты, и у него это почти получается. Кожа трещит по швам, невольно вырываются всхлипы. — Здесь вопросы задаю я. Кто посмел это сделать? — А ты догадайся.       Язвить бы не стоило, однако жгучая боль, растекающая по нервной системе нефтяной липкой жижей, вызывает желание нарываться на грубость. Чтобы мучитель устал наказывать.       Но в нём достаточно энергии, чтобы не сдаваться и за волосы таскать Серёжу по кабинету. Он остервенело дёргает его за огненные локоны и закидывает на хлипкий стол. Тот покачивается, издаёт скрипяще-умоляющий звук, и, к сожалению, выдерживает. — Игорь!       Шипит Дубин, рьяно встряхивая Разумовского, чтобы смотрел на него, чтобы раскаялся за то, что он видит на его прекрасной груди, которая должна быть нетронутой. Которая должна быть девственно чистой. Специально для того, чтобы он, Дима, стал первооткрывателем. — Тварь, как посмел прикоснуться к тебе своим грязным ртом?       В какой-то момент Серёжа предполагает, что лента, которая загадочно болтается перед ним, затянется не иначе как на горле. Ведь убийство для Димы дело привычное и даже объект воздыханий не защищён от подобной участи.       Но в итоге она оказывается завязанной на запястьях. И каждое телодвижение затягивает её, натирает до жгучих ссадин. Мазохистского наслаждения здесь нет и в помине. — Пока я работал сверхурочно, чтобы покупать твои картины, он просто покрутил перед тобой членом, и ты ему отдался?       Он заметно вскипает. Однако, вместо того, чтобы ударить парня со всего размаха, тянется к упряжке ремня. Лучше бы избил. Приложился костяшками, выбил зубы или челюсть, заставил захлебнуться кровью, а не густой спермой.       Достоинство Димы выпирает внушительным бугром, сразу обозначая размер. И у Серёжи холодный пот струится по спине вперемешку с потребностью, чтобы его испортили, запятнали и взяли прямо на этом старом столе.       Ведь если Гром может спать с кем угодно, когда угодно и где угодно, почему бы ему не делать так же?       <Хотя бы потому, что для тебя та ночь имела значение. Пусть у Игоря были беспорядочные связи, это не даёт тебе права становиться подстилкой больного придурка!>       Адекватность агрессивно стучится в черепную коробку, умоляет Птицу освободить помещение. Мщение не выход. Нельзя заставить человека быть твоим и ничьим больше. — Ты спросил, почему я убивал? Да всё из-за того, что эти парни копировали тебя. Мерзкие фальшивки выдавали себя за оригинал, когда ты — единственный подлинный экземпляр.       Безумная усмешка совсем не подходит к вменяемым чертам смазливого личика — дурацкий оксюморон. Дима глядит на него и гладит себя сквозь трусы, пользуется обездвиженностью рук и шатким положением ног, чтобы нагнуть Серёжу к своему паху и упереться головкой в манящие губы.       Он даже скулит, ощущая на себе пылкое дыхание, выделяющееся на фоне давно не обогреваемого кабинета, и толкается бёдрами, потираясь между щекой и носом. Извращенец. — И я, слышишь, только я должен обладать тобой! Я ведь так хорошо тебя знаю. О непростой жизни в семье, о детском доме, об университете. Знаю, когда появилась НеТвояПтица.       Дубин срывается на крик, а Сережа рыпаться пытается: елозит обувью по пыльной поверхности, но никак отстраниться не может. Запах чужого возбуждения застревает в ноздрях, и от него тошнит даже больше чем от того, что он слышит.       Каким-то чудесным образом ему удаётся найти опору. Он дёргается, поддерживая себя сзади связанными руками. Однако, Дима, заметив странные телодвижения, опускает ладони на его ступни и откровенно лапает, избавляется от ненужных кед, а затем цепляется за низ штанов.       Когда порывисто тянет за них, Серёжа падает и ударяется затылком. И как будто отрубается на пару секунд, потому что затем совершенно неожиданно осознает себя лежащим в одних трусах с Дубиным, дрочащим на его лодыжки. — Гром тебе не подходит. Он грубый неотёсанный мент, с которым и поговорить-то не о чем.       Сил реагировать нет. Пульсирующая болью голова кажется неподъёмной. Разумовский буравит мутным взглядом потолок, абстрагируется от реальности, которая угрожающе встречает его неприятными объятиями Димы. Тот гладит пальцы его ног и на свой член кладёт, содрогаясь от удовольствия.       Ему бы ещё свести бедра Серёжи и толкнуться между ними, имитируя половой акт. Но парень настолько распластался, что собрать его не видится возможным. — Может я и „неотёсанный мент“, однако, мне, по крайней мере, понятно, что за понравившимся парнем нужно ухаживать. Но никак не пытаться его изнасиловать.       Хриплый голос Игоря нестерпимо колет Серёжу, болтающегося на грани забытья, возвращая в реальность.       Он немного привстаёт, чтобы посмотреть, появился ли Майор здесь на самом деле, и тут же жалеет об этом, потому что на полпути Дубин перехватывает его прохладные плечи и подставляет нож к кадыку. Рефлексы у преступника острые, как лезвие, что давит художнику на горло. — Дим, без резких движений. Давай поговорим.       Обращается к нему приветливо, словно в руке нет пистолета, дулом направленного маньяку в лоб. А палец на курке судорожно дёргается, когда по шее Разумовского стекает крупная капля крови — всё-таки проткнул — зубы скрипят от злости.       Несмотря на то, что он выжимал педаль газа до предела, несся по улицам Питера как полоумный, проезжая на красный свет и чудом не сбивая пешеходов, всё равно не успел. Серёжу раздели, испачкали и осквернили. — Мне нечего с тобой обсуждать. Даю тебе последний шанс оставить нас наедине. Ты своё получил, трахнул его и бросил, потому что кроме этого тебе ничего от него и не нужно было.       Игорь натягивает кепарь потуже, чтобы отбросить тень на своё лицо, но даже так заметна злоба — магма, которая собирается вырваться и похоронить под собой бывшего напарника. Он просчитывает все возможные ходы.       Если выстрелит, а Дубин увернётся, переместив руку, пуля может задеть Серёжу. Если накинется на Диму, нет никакой гарантии, что тот по неосторожности или даже по злому умыслу не перережет лисёнку горло.       <Думай, думай! Что делать?>       Идея приходит как-то спонтанно и не структурированно. Начинается чистой воды импровизация. — Хочешь сказать, что ты, раздевший его до трусов и передёргивающий его ступнями, подходишь ему? И с тобой есть о чём поговорить? Наверное я рано зашёл? Ты планировал читать лекцию об античном искусстве после того, как кончишь?       Нервы Дубина натянуты гитарными струнами и расстроенно-гадко звучат под смелыми атаками Игоря. Между мужчинами разгорается психологическая война. И неясно, каков будет исход, нельзя даже прикинуть, сколько в запасе оружия у каждой из сторон.       Острие ножа плавно напирает, колет прямиком в тёплый порез, и Серёжа шипит, впервые подавая признаки жизни. — Я сказал, оставь нас, пока у меня не дрогнула рука и я не залил тут всё его кровью, что будет на твоей совести.       Очевидно, не шутит. Рукоять обхватывает прочнее — не выбить, и в боевую стойку встаёт. Всё как на учениях, не придерёшься. Кто бы мог подумать, что играя преступников на тренировках, Димка абсолютно легально оттачивал своё криминальное мастерство на будущее.       Игорь ещё удивился, когда на учебной вылазке весь молодняк рвался в ряды защитников закона и порядка, а Дубин же храбро и настойчиво просился в бандиты. — Готов убить, потому что либо твой, либо ничей? Но Птица никогда не будет принадлежать тебе и не важно, сколько раз ты украдёшь Серёжу, разденешь и запятнаешь.       У Разумовского глаза раскрываются от шока, ведь Гром весьма отчётливо и вдумчиво произносит "Птица". И тем самым ментально бьёт по нему бейсбольной битой, добиваясь осознания: Игорь Гром был в курсе его эро активности в сети всё это время.       Знал, но не подавал вида. Не обращался с ним, как с игрушкой для удовлетворения своих потребностей. Не смеялся и не издевался. Видел в нём в первую очередь личность, а не "сладкого мальчика". — Что ты сказал, ублюдок? Да что ты понимаешь!       Чёрным по белому читается Димкина ненависть к Грому. Она растёт в геометрической прогрессии и вынуждает его убрать нож от Серёжиного горла, чтобы занести для удара. Но целью был не рыжий демон.       Дубин враждебно шагает вперёд. Штаны скатываются к низу бедра, мешая идти, однако маньяка это мало волнует, как и колом стоящий член, который от сложившейся ситуации делается твёрже и краснее. Головка наливается винным цветом и сочится естественной смазкой.       На него жалко смотреть. Человек возомнил будто имеет право распоряжаться чужими жизнями, ради того, чтобы приволочь объект собственных воздыханий в сгоревший кабинет и по-скотски надругаться. — Я убью тебя нахрен!       Он кое-как справляется с правой штаниной и прислоняется лбом к дулу пистолета. Между ним и Игорем расстояние около метра и едкие электрические разряды взаимной неприязни.       Как быстро сотрудничество переросло в конфронтацию. — Извини, кажется, не получится. За тобой пришли.       За звуком бьющейгося гнева Дима чудом не услышал грохот армейских сапог, что уже всецело заполнил коридор. Дубин ошалело раздувает ноздри, впиваясь в Игоря свирепым взглядом, и намеревается нанести удар ножом точно в сердце, потому что мужчина очень опрометчиво открывает ему эту сторону. Грех не воспользоваться шансом.       Но не так глуп Гром, как о нём говорят.       Маньяк замахивается, игнорируя чужой пистолет, за что получает им сначала в нос, а затем в хребет. Когда дверь позади распахивается и внутрь вбегают парни Волкова, Майор с откровенным пренебрежением вышвыривает потерявшего сознание Дубина к порогу и стаскивает с себя пиджак.       Он мгновенно оказывается возле Разумовского и накрывает его дрожащую спину тёплой тканью, притягивает к себе как можно ближе и не может надышаться родным запахом. Рыжий обессиленно ластится к его мужественной руке. — Прости меня, Серёжа, прости.       Изо рта льётся бессвязный поток извинений: Гром не может их остановить. Не когда, прикасаясь к дорогому человеку, пальцами чувствует подсыхающую корку крови на нежной шее и видит крупный след от зубов прямо над ней.       Только не когда развязывает дурацкую ленту и смотрит на яркие ссадины и кровоподтёки, что покрыли бледные запястья. Он беспомощно наклоняется и целует отёкшие ладони.       <Я тебя не уберёг.> — Ничего, Игорь, всё хорошо.       Гром поднимает на него тоскливый взгляд, не отрываясь губами от онемевших костяшек пальцев, и отрицательно качает головой. Дурак, корит себя за то, над чем был не властен.       Где-то поодаль от них Волков жалуется на то, что ему всучили всю грязную работу и, не церемонясь, волочит Дубина по полу, собирая пыль. Тогда-то они и остаются наедине.       Многое хочется сказать, но правильные слова никак не строятся в предложения. Игорь шумно вздыхает и приподнимается, чтобы вжать парня в свою грудь. Руки на талию, колени между ног, лицом к лицу, чтобы больше не было недосказанности.       Чтобы никакие Дубины не смогли увести его драгоценного мальчика и ранить. — Серёж, мне ещё месяц назад надо было прояснить это, но я не знал как..       Сладостная паника в голубых глазах-омутах — то, ради чего можно пожертвовать жизнью без грамма сожаления. Хоть и только до того момента, как Разумовский открывает рот. И лучше бы ему этого не делать. — Тебе не нужно продолжать, правда. Дубин доходчиво объяснил, что твои связи всегда были на один раз.       Он собирается ещё что-то добавить, но Игорь не выдерживает и затыкает его порывистым поцелуем. Смакует пылко, неистово, ведь соскучился до щемящей боли в груди и головокружения. Ладонями согревает замёрзшие бока, пересчитывает ребра, затем массирует бедра.       Ему было так страшно. Ужасно страшно потерять Серёжу. Каждая минута, проведенная без него, являлась адом на земле. — Нет, послушай!       <Никто не умеет читать мысли, Игорь. Как он узнает, когда ты молчишь?> — Для меня работа была всем: убийства, преступники, бандиты, где-то здесь вклинивался быстрый секс. Этого будто было достаточно. А потом на меня свалился ты. Первый раз мной двигало желание. Красивый мальчик с шикарными бедрами вертит голой задницей перед экраном, чем не отличная замена случайным встречам? Я перестал спать с людьми, потому что какой смысл, если мне нужна НеТвояПтица? И затем в участке появился рыжий художник. — Давно ты знаешь, что я занимаюсь.. этим?       Интересуется так, словно всё прослушал. Наивный и чистый, заслуживающий любви всего мира. Если бы мог, Гром бы подарил её ему, но в его распоряжении есть лишь одно сердце, и он надеется, что его хватит, чтобы сделать парня счастливым. — Серёженька. Я люблю тебя.       Рыжий демон заливается краской до кончиков волос и смущённо льнёт к Игорю, оставляя осторожные поцелуи на щеках. В них же он прячет свой самый искренний ответ: „Я тебя тоже“.