Я пришёл завтра

Стоял поздний-поздний август. Он читался в пыли мостовой под ногами. Жар от неё прилипал к подошве ботинок и чувствовался физически. В ярком полуденном солнце, что было похоже на поджаренный желток яичницы, да нещадно слепило глаза. Такое же яркое, как в знойном июле, но уже не такое припекающее, с намерениями укусить за нос, где лезешь не в своё дело. Оно стояло прямо над головой и одновременно в душном плотном воздухе закопченных углов в тени. Весь август в нем читался, как и в легком дуновении прохладного ветерка с Невы. В подтаявшем холодном пломбире в руке, что накапал на край рукава рубашки из-за того, что Сергей задумался над тем, почему он пропустил свой трамвай. Мимо пронёсся поток жаркого воздуха, что нёс клочки изорванной бумаги. Мёртвая поэзия, что жалко пустить в топку или чья-то живая лирика?.. О прокламациях он привык думать в таком же ключе. После смерти Вождя все это изменилось. Едва заметны были следы от рельс, что теперь были залиты сплошным куском асфальта и уходили в никуда. Рядом не было даже мостовой. Кусков брусчатки. Она тоже была переложена, будто это место хотели стереть с лица земли. Костенко дёрнул головой с непониманием. За эту его короткую командировку успели перекрыть эту линию? Однопутная, она брала своё начало на улице Марата от Колокольной улицы до Стремянной, а далее от Дмитровского переулка прямо по нему. Несмотря на то, что ему и не надо было на неё садиться, это насторожило Сергея. Он нагнулся, чтобы провести по замызганному горячему асфальту, что скрывал в себе колею, пальцами, будто это даст ответы на внезапно появившиеся вопросы. Сбоку послышался визжащий автомобильный гудок. По грязной земле растеклось вязкой сладкой массой мороженое выпавшее из рук озадаченного неожиданностью мужчины. Совершенно не слышал машины. Он спешно поднялся, приложив ладонь ко лбу, смахивая пот. Мимо промчался с громким напускным недовольством большой чёрный автомобиль, похожий на немецкий Форд. Только какой-то не такой, что ли… Он промчался мимо здания, где кумач висел раньше с портретом Сталина, после был рисунок Хрущева, сейчас же там совсем было пусто. Замазали?.. Сергей Александрович Костенко при параде. Он отвесил себе фантомную затрещину за невнимательность неположенную. Мужчина провёл рукой по коротким волосам, что успели несколько отрасти, решая, что надо будет забежать подстричься на днях, но сейчас домой. Однозначно, домой. Устал, как собака. Костенко сверился с наручными часами, что как он их не чинил, все равно выходили из строя и опаздывали на пять минут. Пять минут назад, как время, что позволяет на немного перевести стрелки и, будто заглядывает в неположенное будущее. На циферблате отображалось без четверти три. Все равно поздно, хоть и раньше, чем планировалось. В свою маленькую крепость в пятом доме по линии Васильевского острова, в первую арку и к самой дальней левой парадной… Двор-Колодец, что достался ему по службе был, действительно, маленькой крепостью. Как каждый форт города-крепости Кёнигсберга. Приходилось по работе бывать как-то сразу во всех прибалтийских городах, Польше, но подзадержался на встрявшей ветке в пригороде. То ли в Янтарном, то ли в Зеленоградске, все Ленинские места, но больше всего впечатлил его форт Пиллау Балтийска… Когда-нибудь он холил мысль уехать туда со своей любимой Аглаей. На безрыбье и рак был рыбой, не сравнится с их квартирой на улице Сорока лет октября, дом двенадцатый, квартира сорок семь, милости просит. Нестерпимо захотелось ароматных яблок, белого налива, что обычно продавала чуть ли не каждые выходные около их загородном доме близ Выборга приятная бабулька Алевтина Егоровна. Там был организован рынок, почти как в центре. Здание желтоватое, выдернутое из такого же желтого со времен Достоевского Петербурга, с облупившейся краской, не превышая одного этажа. В разное время женщину можно было увидеть то с ягодами, то с грибами, то с первыми нарциссами и ландышами, слушающую радио и намеревающуюся где-то, да обсчитать по своей южной натуре. Семьи, кроме брата, подавшегося на заработки не было. Но никому не интересны истории семей, что скрываются за пеленой благопристойности. Все в открытую обсуждалось, хоть и с замашками на не таких чтобы плохих людей… А Аглая любила ландыши, душистые до удушья. Больше всего на свете. И каждый ее день рождения Костенко шёл в лес и собственноручно с утра тридцатого мая собирал ландыши. Просил прикрыть на работе, на пять минут домой и обратно на работу. Она должна обрадоваться его такому скорому возвращению. Наверное, как всегда на кухне копошится по старой привычке. Раньше их дом был сплошь одной огромной коммунальной квартирой, а потом люди выкупали постепенно его по этажам и от былой атмосферы не осталось и следа. Это был рядовой, не единичный случай, о котором ведал ещё его отец. Эта атмосфера дружности и дружелюбия меркла год от года. Вместе с теми ощущениями, когда не сидишь подолгу на кухне и больше под укоризненным взглядом ничего не спросишь при возможности. Никто не угостит то блинами с мясом или повидлом, то пирогами с грушей, которые обожал Сергей, но никогда бы не признался. Больше не минуешь развешенное на веревках белье и программа бумажная на столе не лежит, где коричневым карандашом отмечено в какое время фильм нужно включить. А после, ближе к ночи, когда сосед за бутылку мутного починил радиоприемник, не слушаешь «голос Америки». Пропадает ощущение сплоченности, дружности, по рассказам старшего поколения, спасшего многим жизни в войну в пресловутых историях о вываренном на семерых столярном клее в тазу. Люди перестают держать двери открытыми, а с дверями и душу, теперь нет постоянной таблички на шурупах, потому что жильцы меняться начинают при выкупе друг за другом. Даже не старался запомнить лиц. С они отпечатывались в памяти по долгу службы. Появится женщина, что заведует ключами от подвала, от крыши, разносит почту, нежели это все лежит по ящикам, а ключи на гвоздике в темном углу. Когда он дошёл до дома отметил, что также неприветливо закрыта перед ним дверь парадной. Нет больше удерживающего ее камня. И лавочки почему-то тоже нет, на которой сидел обычно их сосед дядя Володя, пьющий больше, чем всю свою жизнь, говорящий, что его предало государство. И пельменной привычной на своём месте не было, как и стоящей день ото дня женщины, продающей цветы. Плакало его желания взять милой букет. Как чуяло сердце надо было ещё на Колокольной брать. Теперь тут только перечёркнутое картонное бельмо на окне с расплывшейся от погоды надписью и выбитым окном. Какая-то женщина торопливо вышла пропуская его внутрь, одновременно задевая плечом. Что-то неощутимо изменилось. Во времени, может, а, может, и в нем самом. Но здесь никогда не было холодно и «злых людей». Были, но было меньше. В стабильности и уверенности было счастье для Костенко, где из раза в раз в определённом виде, в определённый час люди ходили на рынок за провизией, днем готовили это дело, чтобы собрать семейный обед, ночью засыпали. Люди счастливые, которым было и есть с кем обсудить свою чепуху-шелуху. Они встречали таких же серых счастливых людей. Встречали, знакомились, влюблялись, женились, старились, умирали. Теперь не они тащили гробы, обитые внутри пошлой тканью, а их несли. Счастливые. Но самое интересное происходит за кулисами этих якобы хороших людей. Где слово расходится с действительностью и слухами мир полнится и чаша терпения… Задумался и развернулся в своих мыслях. Взгляд мужчины соскочил со странного фасона одежды девушки на обувь и обратно. Мысли, как несколько пуль, осталось только собрать выпавшие гильзы и смахнуть дымок. Он не понимал, насторожился. В то же время слишком сильно ощутимо, как какой-то груз на груди, давящий на неё не только пыльным горьким воздухом. Даже горше, чем раньше. Или дает о себе знать россыпь лиловых, чернильных пятен на рёбрах и солнечном сплетении? Не было у дверей теперь обилия кнопок звонков с цифирными подписями с обозначением квартир. Сергей Александрович напрягся, отныне придерживая руку на стволе верного Товарища MP-471, заткнутого за ремень сзади. Не комплекта, что Наган и №7 Mauser C-96 и браунинг. Что ещё за «Дети Ворона»? Другого не дано было. Пепел не горит. Сергей вынул из кармана связку ключей не глядя. От машины короткий и зазубренный, от рабочей машины такой же, но немногим короче, от кабинета, наоборот, вытянутый и не бороздчатый… С энной попытки был выужен нужный. Он привалился плечом к двери, чтобы бесшумно провернуть в замочной скважине ключ и также, не издавав лишних звуков, проникнуть в помещение. Ибо чуяла его натура бывалого госслужащего что-то нечистое и неладное. Дело ясное, что дело темное. Своему внутреннему чутью он привык доверять ровно столько же за годы практики, сколько и собственным глазам, если не больше. Глаза врут. Первая дверь открылась, определяя рубеж меж парадной и самой квартирой. Предбанник ничем не отличался, разве что он просто раньше из-за занятости не замечал его общей блёклости. На фоне свежевыкрашенной непривычной ярко-синей краской парадной смотрелось, как хорошо забытое старое и родное. Хотя и там она уже успела полупиться. Даже стены помогают. Костенко ещё раз бросил взгляд через плечо, дабы увидеть в полумраке чуть привычно ржавые трубы, кладку стен, упирающуюся в пыльный яркий витраж, запылённые барельефы под потолком и успокоиться. Со своей работой совсем бесовщина мерещиться стала. Будто все чужое какое-то… Станет, конечно, если в машине будешь чаще бывать, чем в постели с любимой женщиной. Хотя сейчас все же ещё легко отделывается. Все меньше удавалось поймать на добром слове человека, чтобы последовало дальше привычное паточным тоном, тихим голосом: «Гражданин, пройдемте-ка…» и тут же воронок, как в лучших традициях раннего кино. Зато люди ходили по советским улицам без страха, как и дети, даже без задней мысли, ибо пока не скажешь… Никто ничего не узнает, давно привыкшие верить людям в сером, что не имели лица, лишь одно название. Однако присутствие своё обнаруживать мужчина не торопился, притворил дверь также беззвучно. А вот ключ ко внутренней двери не подошёл, заставляя его сорваться на тихий смешок сквозь зубы. Вечно у него были проблемы с этим замком, что отказывался открываться, если не при каком-то неведомом определенном угле. Спустя несколько минут Сергей уже решил, что сюрприз провалился с треском, но в тот момент, когда он уже хотел выходить и звонить в звонок, замок поддался и, натужно закряхтев, с лязгом металла о металл открылся. Костенко зашёл внутрь. В глаза сразу ударило то, что все не на своих местах и так непривычно… Все совсем не так! Вещей собственных нет, да и те в узком коридорчике, как попало, какие-то кошмарные обои, бледный приглушённый цвет из-за закрытой двери кухни, которой тут отродясь не было, только проем, какие-то отвратительные шутки! Будто он не к себе домой попал в самом деле! Раздражило… — Мне показалось или дверь входная заскрипела?.. — поинтересовался сам у себя женский голос из недр комнаты и Сергей замер без движения, сразу определяя откуда идёт звук. «Незнакомый», — отметил про себя Костенко, прежде, чем узрить обладательницу. Девушка не дернулась и даже не закричала, уронив себе лишь под ноги от неожиданности большую стеклянную вазу, знакомую глазу, на пол. Каким бы не было прочным советское стекло, оно не вечное. Ваза разбилась на несколько крупных осколков и крошку с характерным звоном. Мутная вода, пары дней, расплескалась по полу и попала на ранее извечно пыльное зеркало. Сухие цветы заскрипели по осколкам стекла. — Кто вы такой и что вы делаете в моей квартире?!