По ту сторону солнца

«It's Ok — Tom Rosenthal» Майки смотрит на Эмму и еле заметно пожимает плечами. Та пришла домой с надутыми щеками и гневным взором — гуляла с Доракеном. Она что-то себе под нос бурчит, тараторит, сбивается и явно по второму кругу начинает. Как ещё сама не запуталась в своих причитаниях — для Майки вопрос открытый. Сестра в очередной раз раздосадовано сопит, морщит маленький носик и спешно ретируется в свою спальню; кажется, Манджиро и вовсе не замечают. А он собственно и не настаивает, с расспросами не лезет — понимает, чем это чревато, да и ничего нового он явно не услышит. Ну прогулка, ну старалась она над прической и подбором одежды (вот этого он никогда не понимал и понимать отказывался), ну Кен-чин который такой сякой ничего не заметил. Майки хмуриться, так как припоминает, сколько всего ему получилось узнать, когда по глупости своей он задал сокровенный вопрос. Да, тогда по истине открылся ящик Пандоры. Сано и не знал, что на одну единственную тему можно говорить так много и так быстро. Он сладко, протяжно зевает и по кошачьи всем телом тянется. Кен-чин Эмму любит. Майки совершенно в этом убеждён. Потому что он его знает как облупленного. Вспоминает как Рюгуджи на сестру украдкой поглядывает, а потом быстро глаза отводит — так чтобы никто и не заметил. А Майки ведь замечает, но ничего не говорит. Немо вскидывает брови и чуть пакостно тянет губы. Доракен раздражается и слишком резко отдергивает голову. Это кончено забавно, но Сано точно понимает, что лезть в это не намерен. Для него всё кристально чисто и по-глупому просто: Эмма любит Кен-чина. Кен-чин любит Эмму. А большего ему и не надо. Придёт время сами разберутся. Сам Майки тоже Эмму любит. Холит и лелеет. С теплотой припоминает как она в очередной раз отчитывает его за ссадины и ушибы, как кидается с объятиями у ворот школы и многое, многое другое. Таких моментов бесчисленное количество и Майки от этого ещё радостнее. И он понимает как лучший друг любит Эмму, как он и Шиничиро любят Эмму. Однако Манджиро совсем невдомек как сестру любит Кода. Не сказать, что он над этим особо мыслил. Скорее принимал как данность. Кода любит Эмму. А четкой характеристики здесь и не надо. Эмма тоже любит Коду. И потому уже второй день ходит с паранойей в голове. С места на место перескакивает, да у телефонной трубки круги наворачивает. Манджиро глаза сонно потирает. Волнения младшей сестры ему далеки и непонятны. Хотел бы он так сказать. Да Майки так у себя в голове у повторяет, убедить все пытается. Но сколько бы Манджиро не вбивал себе определенную установку, сквозь криво забитые гвозди просачивалась волна напряжения и странного покалывания на кончиках пальцев. Сано уперто кулаки стискивает и вышибает внутренне метание хорошим пинком. И так из раза в раз, до бесконечности. Однако, клокочущее чувство волнения и неприятный осадок в сознании назойливой трелью с толку сбивает. Чём-то невидимым оплетает шею и легки, что кажется — мгновение и он задохнётся. Удушится собственным смятением, что на корне языка пропадает и мерзкой горечью отдаёт. Кровь то магмой бушевала по венам, то моросила пронзающей стужей. Странное, непонятное чувство. Всё внутри содрогалось и он совсем не понимал почему. По крайней мере, Манджиро всеми силами убеждал себя в этом. Легче списать все на горячку. Потому как мысль, что змеёй осознания проскочила сквозь стену самовнушения — отнюдь не смягчала углы бесконечных метаний. Обратно. Ещё боле с ног сбивала и заставляла ёжиться как после опрокинутого ведра ледяной воды. Почему-то сама мысль, что Майки также сильно и слепо переживает и трясётся от исчезновения Коды — выбивала весь кислород из легких. А дыхалка у него была отменная, дедом и многочисленными тренировками отработанная. Но всё равно парень чувствовал как с каждым разом задыхается, да так что возникало навязчивое желание изнутри разодрать глотку. Но Майки сильный. Он себя таковым считает, знает и потому мужественно посылает все разрушительные параноидальные мысли куда подальше. Посылает, в грязь втаптывает. Однако ничего со стучащим под ребрами сердцем поделать не может. И ему в один момент действительно кажется, что кости вот-вот затрещат и пробьют кожу насквозь. В подсознании как специально одна пустота. Эмма давно ушла, дед с друзьями вспоминает молодость и дома он совсем один. Мысль звякнуть Кен-чина ни на секунду не возникает; допустить, чтобы хоть кто-то заметил такие несвойственные Непобедимому Майки метания — для него смерти подобно. И в этом глухом ничего начинает цепкими лианами прорастать лишь один образ. Сначала совсем невесомый и призрачный. Потом четкий и детальный настолько, что в нос фантомом присущий запах бьет. Майки этим ароматом неосознанно и рад задохнуться. Табак отчего-то носовую полость не раздражает, а наоборот приятно щекочет. Такой терпкий, с яркой горечью на кончике языка — будто горстку пепла в рот кинули. И Майки уверен, что этот табак несомненно качественный и дорогой. Другой ему и не подошёл бы. Затем, сквозь пелену никотина еле просачивается морозная свежесть, словно свежие листы ядрёной мяты. От такой прохлады и яркости запаха рябит перед глазами, но от этого только сильнее желание зарыться в колючие пряди и никогда не отстраняться. Перед глазами как наяву воспроизводиться взор цвета пасмурного дождливого неба, истлевшего пепла с еле заметным проблеском янтарной искры. Майки отчего-то убеждён, что эти невообразимо пленяющие вкрапления в радужке мало кто замечал. Капля за каплей и перед ним Кода. Стоит, сверкает белой эмалью, сквозь самодовольную и тонкую ухмылку. Парень приподнимает только правый уголок губ, при этом чуть хмыкая носом. И Майки с треском проигрывает в какой-то собственной непрерывной борьбе. В ушах даже разноситься отголоски разбитого вдребезги стекла. Это срабатывает не хуже гранаты. На лице пролегает тень, а лицо исказилось в непонятливой гримасе из недовольства и раздражения. Манджиро, упрямо вдавливая кнопки на устройстве, застывает под гул рингтона.

***

«Where's My Love — Syml» В голове наплыв мыслей неимоверным клокотание забивает всё естество Эммы. Она растеряна, шокирована, ошарашена до такой степени, что не сразу реагирует на повторный гул мобильного телефона. Как под гипнозом, девушка рефлекторно раскрывает раскладушку и слепо отвечает на звонок; взор направлен куда-то в стену, он замылен и скуп на осознанность происходящего. Сано наблюдает за всем как через толщу воды. Но когда слуха касается знакомый голос брата, отчего-то все тормоза срывает. Эмма слышит родной тембр и хрипоту, и всё внутри содрогается; плетущийся ком нервов и напряжения лопается, а новоявленные сведения отходят чуть ли не на второй план. — Майки. — сипло, куда-то себе в нос произносит девушка — пытается сдержать дрожь, но все равно звучно хныкает. Сначала щеки обжигают потоки нескончаемых слез. Они все идут и идут, останавливаться и не планируют. Затем начинают дрожать губы, а нос неприятно закладывает. Эмма молча выходит из комнаты попутно зажимая рот — только бы не зарыдать вслух. Дверь дрожащим телом она прикрывает и плавно спускается на пол. У неё все глаза пеленой рыданий застилает, в голове такая каша из эмоций и того ужаса, что она прочувствовала, что сдерживаться Сано больше не может. Хлюпает носом, сильно-сильно трёт глаза и сквозь всхлипы рассказывает всё то, что сегодня увидела. Говорит, в словах заплетается, заикается, но продолжает все свои страхи выплескивать на брата. Он покорно всё принимает, не перебивает и со всем внимание вслушивается. А Эмма взахлёб и самозабвенно льёт слёзы. Соленые и горькие. В них обида и злость. Горесть и холодящий кровь ужас. Она переживала, волновалась до дрожи в коленях и судороги в пальцах. Младшая Сано в который раз за этот треклятый день повторяет: — Почему это случилось с Кохэку-куном? Что вообще произошло? Она дышит надрывно, в легких давно поселился хрип от долгой истерики, но всё это время девушка упрямо сдерживается. Если говорит то тихо и шёпотом. Если плачет то зарываясь лицом в ткань рукава. Эмма спрашивает даже не у брата. Просто произносит бессвязные переживания куда-то в пространство в надежде найти хоть какой-то отголосок. Через всю призму своего шаткого состояния она улавливает твёрдые слова брата, что тот скоро придет. Сано на негнущихся ногах поднимает, чуть пошатывается и проходит в ванную. Там на нею не смотрит привычная звонкая и радостная Эмма. У этой Эммы глаза покрасневшие, опухшие со страшными подтеками чёрной туши; у этой Эммы лицо будто на пару килограмм исхудавшее и бледное словно мел; у этой Эммы не растянут губы в задорной и веселой улыбке. Все совсем наоборот и от этого только хуже. Девушка трясущимися руками старется вернуть лицу прежнюю свежесть, пытается сделать свой внешний вид не таким потрепанным и жалким — понимает, что так представать перед Кохэку ни в коем случае нельзя. Да и чувствует она от этого себя отвратительно мерзко и гадко. Её совесть с силой душит и в глазах заставляет искры недовольства возникнуть. Коде сейчас в разы хуже чем ей, а она так некстати разнылась. Она хлопает себя по пухлым щечкам и теперь решительно вглядывается в собственные зрачки; пытается всеми силами изжить все остатки минутной слабости и горя. Эмма на носочках проходит к кровати и с недовольством замечает как сильно раскраснелось лицо друга. Пронзающей вспышкой гремит осознание: «подруги». Она меняет Коде компрессы, бегает в поисках подушек, полотенец и одеял, и в тоже время смакует, пробует на вкус новое слово. Мысленно произносит и старается привязать к устоявшемуся силуэту в сознании. Она метается внутри себя скоростным метеором от одной темы к другой и приходит к выводу. Шаткому, возможно совсем неправильному и далекому, но в данный момент девушка стоит на нем крепко и уверенно. Эмма Сано задается вопросами без конца и края. Кохэку Курода — безгранично самонадеянный и через чур уверенный в себе дурак. И как поразительно с этой его редкой дуростью, граничит его не по годам развитая осознанность. Кода это апогей того типа людей что называют: «не от мира сего». Кохэку так напоминает ей этим Манджиро, оба живут игнорирую правила мира и мастерски навязывая свои. Он постоянно задумчивый, временами излишне молчаливый и отстранённый, со странными двусмысленными шпильками и шутками. У Куроды чурающе-грозный оскал и глаза сверкающие недобрым блеском когда кто-то осмеливается направить на него кулак. Взгляд у Коды излишне взрослый и не по детски серьезный. В туманной темени, Эмма уверенна, такие бесы спрятаны, что никому бы она их будить не посоветовала. Но так же Эмма абсолютно точно убеждена в безграничной теплоте, что каждый раз опаляет всё её естество. Она знает как Кода раздражается и злиться. Знает как трепетно он каждый раз пытается её обезопасить и отгородить. Она всё это прекрасно знает, а потому и понимает насколько плевать ей на такую неловкость, как пол. Кода слишком искренне о ней заботиться, Кода со всей душой оберегает её, такую слабую и хилую, всякий раз. С Кохэку так спокойно и хорошо, что очернять и втягивать его во всякие предрассудки она не смеет. Эмма никогда себе такого не позволит. Потому как понимает: Кохэку — это Кохэку. Ни больше, ни меньше.