Исповедь

Похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть. [Иак.1,15.] —Дай сигарету, — еле слышно, забито мямлил Павел, сжавшись всем телом. Резко схватил протянутую сигарету, дрожащими руками поджёг, затянулся и спрятал лицо, прижимаясь к коленам. Сбивчиво дышал, как умирающий зверь, всхлипывая. Складывал руки в молитве, но они тут же оборачивались в душащие друг друга кулаки, шептал что-то, но сразу замолкал, беззвучно скуля. Илиан молчал. Губы ещё пульсировали, назойливо и волнующе напоминая о свершённом. Он боялся притронуться к этому хрупкому, падшему созданию, внезапно ослабевшему, корчившемуся в судороге расчленённому серафиму. Желал лишь обхватить его и приласкать, вдохнуть в него жизнь и преданно облобызать. Но не мог. Боялся и не мог. И Павел обнимал себя сам, всё больше сжимаясь в одной точке, словно стараясь в ней исчезнуть. Павел докуривает, стирает рукавом все слёзы с лица и снова съёживается. Пальцами касается губ, теребит их, кусает их и царапает. Но рука его, глухая к богобоязненности, сама вдруг лихорадочно, дёргано тянется к руке Илиана. Нащупывает её, оголодало хватается за неё, и расслабляется лишь тогда, когда та рука утешающе втискивает пальцы меж пальцев его. —Я люблю тебя, — резко прерывает тишину Илиан, теперь, в кристальной ясности, способный произнести эти слова. И они уже не кажутся страшными, чужими, разносятся по воздуху так мягко и естественно, будто всегда принадлежали земле, были отняты злым малодушным духом, и теперь, возвращённые последним идальго, сияли во свету. И Пабло не мог отвернуться от этого света, как бы он ни жёг, и в глазах от него щипало, как бы толста ни была божья пелена, засалившая зрачки, ибо свет этот был заложен в душу человеческую, он её породил и им она разрослась, свет яростный, живой, жестокий и откровенный, разрушающий и созидающий, во всём Солнцу подобный и Солнце славящий. Венец смерти. Живость. И узнав о своей живости, Пабло не мог теперь от неё, как прежде, отречься. Ведь сердце лишь потому бьётся, что погибнет. Ведь сок жизни тем возбуждает, что ради единственных его капель нужно впиваться зубами в её мясо. И когда в её лучах себя видишь, можно падать на колени, возносить руки к небу и молить о прощении у Бога, но руки опустятся, голос смолкнет и глаза сами собой уставятся не на бога, а в Солнце. Пабло расслабляет тело, пододвигается ближе к Илиану и обнимает его, обрушиваясь на него и целуя его щёки, шею, кадык, целует и губы, лишь тот приоткрывает уста, сам млеет от любых касаний, пока тревога и ужас становятся далёким прошедшим эхом. Замерев, заглядывает Илиану в глаза, по-настоящему улыбаясь. Илиан улыбается в ответ. Долгое томление быстро забылось, и завораживающие блестящие глаза, с одной лишь человеческой любовью пронзающие его, казалось, всегда были рядом. А совершённое им — уже не порча святыни, но удар, которым заставляют дышать новорождённых. —Я люблю тебя, — вторит Илиану Пабло, не отрывая взгляда. Услышав свои слова, удивлённо поднимает брови и задумчиво хмурится. Потом снова улыбается, ещё сильнее, чем прежде, и прижимает к губам кисти Илиана, — Да, — размягчённо говорит он, — Я люблю тебя. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. [1Иоан.2,16.] —Эта, — указал на дверь Илиан, доставая ключи. Проходя в квартиру, он не отпускал руки Пабло, тесно прижимающегося к нему. —Странно у тебя, — вполголоса сказал тот, оглядываясь по сторонам. Квартира была тёмная, вся в растениях и старой деревянной мебели. В гостиной было много шкафов с в основном редкими книгами. На кофейном столике, рядом с переполненной пепельницей и пачкой сигарет, лежала открытой ещё одна потрёпанная книга. —Жутко, что ли? Устраивайся, — махнул рукой в сторону дивана Илиан, открывая форточку, — Я чайник поставлю. —Нет, не жутко, — усмехнулся Пабло. Сел на скрипучий диван, достал из пачки на столике одну сигарету, закурил и взял в руки лежащую книгу. —Перечитываю иногда, — вернулся Илиан с двумя стаканами крепкого чёрного чая, — Слог красивый. Можешь осуждать, если хочешь. —Я читал её, — улыбнулся Пабло, перелистывая страницу, — «Вот в чем моё утешение: всё, что было, — вечно: море снова вынесет всё обратно». Писать складно он и правда умел. Так вот, во что ты веруешь. —Что? —Ewige Wiederkunft. Ты же это тогда имел в виду? — Пабло вырисовал в воздухе пальцем круг. Ответом была неоднозначная, но довольная улыбка Илиана, которая сказала всё, что нужно. Пабло притянул его к себе и в бессчётный раз притронулся губами к губам, неясным им обоим образом сохраняя свежим восторг и распахнутую радость от любых прикосновений. Они касались друг друга как чуда, Илиан — сокровенно и почти благоговейно, а Пабло — всё так же неумело и ненасытно, ненасытно от голода, которым, вдруг понял, мучился всю жизнь. —Никогда ещё мне не было так больно и мучительно, — шептал Пабло, проводя рукой по рёбрам Илиана, — Раньше всё я мог сказать словами. Теперь я думаю виолончелями и скрипками, запахом медуниц, бесстыдными римскими статуями и прочими прелестями, к которым раньше был едва ли не презрителен, и думаю о таких соблазнах, которые считал плесенью на человеке, — он проводил рукой всё ниже, обхватывая Илиана ногами, — Меж тем, я словно вышел на Солнце из затхлого подвала, и не могу заставить себя туда вернуться, хотя это противно всему, кто я есть. —А кто ты есть? — Илиан подцепляет сигарету из его губ и, втянув дым, выпускает его Пабло в лицо. —Уже забываю, кем был. И не знаю, кто я сейчас. Илиан хватает крестик, теперь без дела болтающийся на шее Пабло, и тянет его вниз, пока верёвка не оставляет на мягкой шее заметный след. Пабло не сопротивляется, лишь наблюдая с ослабшей тревогой. Илиан усмехается и разжимает ладонь. —Распустившийся цветок. Пабло рассмеялся и смущённо отвёл взгляд. —Какой ты… — нахмурился, прикусив нижнюю губу, — Бес. В спальне первым в глаза бросалось французское окно, позволяющее рыжему свету раскинуться на кровати. Потом — тумбочка или комод, накрытая полностью чёрной тряпкой. Пабло спросил, что там, но Илиан лишь покачал головой. В следующее мгновение они сидели на кровати, странно смотря на друг друга. Оба знали, чего хотели, оба мешкали — каждый из-за своего. —Пойдём чай пить, — бросил Илиан впустую. Пабло опустил взгляд и медленно, осторожно снял с себя свой обычный чёрный подрясник, оставшись в белой рубашке. Вопросительно посмотрел на Илиана. —Я уже не смогу искупиться. И даже не знаю, хочу ли. Мне надо хоть пасть на самое дно, чтобы больше не было страшно разбиться. Я хочу твоей плоти, — завораживающе пронзительно шептал Пабло, и глаза его всё больше блестели, — Я хочу впитать твою грязь и твой грех, — его губы дрожали, — Я люблю тебя, — голос его почти жалостливо потёк и растаял в этих словах вместе со слезами, будто это были проклятия. —Тогда не облекай нашу любовь в порок, — Илиан прикоснулся к щеке Пабло, и тот жадно прильнул к ладони, закрывая намокшие глаза, — Нет зла ни в плоти, ни в желании, ни в страсти. И страдание, что приходит вместе с вожделением, признак не болезни, но жизни. Не бойся её, не отворачивайся от неё, ведь она коротка. Хватай её, кусай её, глотай её, пока зубы остры. Я люблю тебя, и потому не могу желать тебе избавления от страдания, ибо не могу желать смерти. Желаю лишь, чтобы ты наконец вдохнул полной грудью, чтобы понял, сколько в тебе прекрасного, жаркого, яростного, подлинного, мечущегося, насмешливого, сильного… Сколько любви и ненависти, сколько разума и чувства, сколько в тебе человеческого, грехом однажды обруганного лишь из слабости и страха. С первого взгляда я в тебе увидел то, что ты от самого себя прятал. Не страшись жизни, Пабло. Пабло долго молчал, всё прижимаясь к горячей ладони и жмурясь, пытаясь перестать плакать. —Сдери его, — вдруг выпалил он, стерев слёзы с лица, — Сдери и выкинь. Илиан сразу его понял. Опять сжал в руке его крестик. Поцеловал Пабло и, лишь оторвавшись, резко дёрнул вниз. Пабло чуть дёрнулся вместе с верёвкой, зашипев. А в следующую секунду верёвка вместе с крестиком исчезла через приоткрытое окно. —Я люблю тебя, — повторил он, но теперь эти слова звучали по-другому, — Илиан… Илиан, Илиан, Илиан, Илиан, Илиан… — проворачивал он на языке имя, пробуя на вкус его, облизывая его, лелея его, — Мне страшно. —Оденься. —Нет. Не могу, — Пабло медленно снял с себя оставшуюся одежду. Уставился в стену и сжался весь от смущения. Осмелившись заглянуть в глаза Илиану, чуть расслабился и выпрямил спину, пряча острые хребты позвонков. Бледное худое тело теперь не скрывал даже крест, полностью нагое, оно дышало и горело, распускалось и расцветало с каждой секундой, будто вспомнив наконец про само себя, — Omnia vincit amor et nos cedamus amori. Я хочу тебя. Илиан долго смотрел на него, и одно лишь созерцание занимало все его мысли. Смотрел по той же причине, по которой смотрят часами на идеалистичные скульптуры из прошлого. Слепец, поднимая глаза на Антиноя Браски, будет бормотать под нос хвалы скульптору и его мастерству. Но незасаленному сердцу откроется трепет таланта красоты. Схваченный однажды, он пронесётся с сердцем до самого конца, всё ускоряя его бег, и в итоге погубит. Так тому и быть. С первым ощущением из горла Пабло вырвался сдавленный стон. Руки сами вцепились в плечи Илиана, впуская его член глубже в себя. Кажется, ему было приятно. Кажется, даже не от впихнутой в него плоти, а от осознания близости. Приятно в самом искреннем смысле — тепло, прохладно, жадно, свободно, как крепость, вырвавшаяся из столетней осады. Или, может, пенящееся солёное море и самая нетронутая роща. Кажется, приятно в самом искреннем смысле — в самый первый раз. Илиан вдруг, когда Пабло укусил его за ухо, прижавшись, подумал, что любит его совсем не так, как любил до знакомства. Теперь он бы и околевший труп его расцеловал, и за волосы бы держал, если тому нужно будет проблеваться, и после этого бы тоже поцеловал, сам бы сожрал его с костями, и позволил бы тому сожрать его. Когда Пабло кончил, и сперма стекала по животу Илиана, он думал лишь о том, что больше всего на свете хочет сейчас стиснуть его руку, вскочить с кровати, выпрыгнуть на улицу через раскрытое окно и, совсем без одежды, босиком, побежать куда-нибудь в презелёный лес, чтобы потеряться с концами, споткнуться об корягу, переломать конечности и умереть с голоду, обнимая его. Тогда, их сгнившие тела перемешаются с друг другом, и всё, что вырастет в этом клочке почвы, будет и Илианом, и Пабло одновременно. Это и будет тем чувством, которое настолько в человеке глубоко коренится, что он не может его обозвать так, чтобы не опошлить. И потому Илиан так глубоко входил в Пабло, и так явно слышал все его стоны и дыхание, и, излившись ему на грудь, опять, опять и опять целовал, ведь большего для их единения до посмертия сделать не мог. Потом они лежали лицом друг к другу, и Пабло игрался с волосами Илиана, дрожаще вздыхая. Мысли о содеянном занимали его, видимо, ровно столько, сколько намотанные на палец влажные от пота волосы. —Для тебя это, наверное, не впервой, — почти равнодушно сказал он. —Ну, я не семинарист или ещё чушь какая-то, — хмыкнул Илиан, щипля Пабло за кожу чуть ниже спины. —Нахуй семинарию, — внезапно поморщился Пабло, — Нахуй семинаристов, нахуй подрясники, нахуй это вонючее кадило, нахуй церковный хор. Илиан засмеялся, застанный врасплох. —Надо же. Тут выражение лица Пабло резко переменилось, и он угрюмо нахмурился. —Я должен чувствовать себя грязным. —Чувствуешь? —Нет. Больно немного. Да и пускай. —Ты этого хотел? —Да. Ты тогда… Недели три назад, обнял меня со спины, помнишь? И у тебя губы коснулись моей шеи, меньше, чем на секунду. Мне этой секунды тогда хватило, чтобы член встал, и я всё понял. То есть… Тогда, я, может, ничего не понял, потому что заврался сам себе. Но мне снилось потом, пару раз… Пабло шумно вздохнул. —Я даже не знал, что могу думать о таком. Мне снилось, как я обхватываю твой член и впихиваю его себе глубоко в горло, до рвотного рефлекса. И как ты делаешь то же самое. Потом просыпался и весь день злился на себя. И на тебя. Как я тебя порой ненавидел. Чем сильнее хотел, тем больше ненавидел. —Я подозревал. —Правда? —Предполагал, по крайней мере. —О… — Пабло смущённо отвёл взгляд. —Что? — рассмеялся Илиан. Пабло минуту молчал, беспокойно бегая глазами по комнате. Потом резко прильнул к Илиану, обхватывая его шею рукой до удушения. —Не бросай меня, пожалуйста, — жалобно прошептал он, губами прикасаясь к потной шее Илиана, — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… —Ты сдурел? Зачем мне тебя бросать? —Не знаю, — Пабло беспокойно поцеловал его, будто проверяя что-то этим поцелуем, — Я тебе, может, больше не нужен. —Я ж не ублюдок какой-то… — Илиан закинул на него ногу, прижимая сильнее, — Я тебя правда ведь люблю, — голос звучал почти обиженно, — Дурак. Пабло уткнулся носом в его грудь, вздыхая. —Ты же не Дьявол, да? —Нет. Не дьявол. —Я раньше думал, что дьявол. —Но разговаривал со мной. —Голос у тебя очень красивый. И имя. Ты вообще знал, что имя у тебя, ну… Довольно церковное? Илиан рассмеялся. А Пабло вдруг опять погрустнел. —Знаешь, мне страшно всё-таки. Что мы сделали, это… Мне очень страшно. —Преисподней боишься? Пабло шумно выдохнул. —Ты победил, Илиан. Лишь только я первый раз почувствовал, что в сердце что-то колит, ты уже тогда победил. Ты же с самого начала меня хотел, да? Даже до начала. —Мечтал я, — Илиан зарылся головой в волосы Пабло, — Не думай ты о преисподней. Посмотри на меня, — он отстранился, взял Пабло за щеки и повернул к себе. Тот смотрел со странным смешением любви и отчаянного испуга, — Видишь преисподнюю? А дьявола видишь? —Это всё так неправильно, Илиан… — в его глазах появлялось всё больше страха, он вдруг захотел схватить свой крестик, но рука сжала пустой воздух. —Сделанного не воротить. Но если ты всего этого не хочешь, я могу… Пабло опять судорожно схватился за Илиана, носом тыкаясь в его плечо. —Нет! Нет… Хочу… — Илиан почувствовал, как по плечу стекают слёзы, — Как я тебя теперь оттолкну? У меня человека дороже никогда не было. Ты во мне такое открыл, о чём я знать не мог. Я теперь всё чувствую. Весь мир. Это больно и страшно. Сердце болит, живот болит, голова болит, всё лицо горит, глаза за всё цепляются, все звуки явнее стали. А я всю жизнь провёл, ничего не чувствуя. Илиан поцеловал его, и Пабло жадно впился в губы. От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою. [Иез. 28:17.] Пабло менялся. Раскрывался под руками Илиана, больше смеялся, громче говорил, уже без всякого стеснения принимал и давал ласку, стискивал его пальцы в своих, кусал жизнь, впивался в неё и закатывал глаза от её резкого вкуса. И душа Илиана от этого теплела. Она теперь не была зияющей, гноящейся бездной, порочащей невинное. Его душой был Пабло. —Стой! — смеялся Илиан, пытаясь догнать Пабло. Ноги сплетались с нескошенной полевой травой и спотыкались, но сильный свежий ветер гнал их дальше, и бежать было легко как во сне. Пабло оглядывался на него, улыбаясь, и тёмный полосатый свитер чуть задирался вверх от потоков воздуха, обдувающих его. Вдруг он остановился, повернулся к бегущему Илиану и расставил руки в разные стороны, всё ещё улыбаясь. Поняв намёк, Илиан накинулся на него с объятьями, повалив на землю. Пабло в шутку отбивался, кусая его за пальцы и заламывая руки, и тут же резкими движениями зацеловывал ему всё лицо, а когда Илиан задрал ему свитер и начал целовать живот, громко засмеялся и задёргал коленами. Ногой столкнув с себя Илиана, он сам забрался на него и прижал плечи к земле ладонями. Переводя дыхание, Пабло бегал глазами по его лицу, думая, что с ним делать дальше. С шеи свисала верёвка с маленьким круглым серебряным Солнцем. Его в шутку подарил Илиан, сказав, что без крестика у того на груди пусто стало, и с пустотой, даже избавляющей, жить нельзя. А Пабло стал всерьёз носить его. Илиан, с неохотой отрываясь от созерцания красивого лица, вскочил на ноги и поднял с собой Пабло. —Хочешь почувствовать себя свободным? — ехидно спросил он, держа Пабло за руки. —Чего? — прыснул тот. —Смотри, — загадочно шепнул Илиан, приближаясь к нему, в вдруг, вскинув голову к небу, во всё горло завыл волком. Пабло отшатнулся от него, засмеявшись, но через мгновение схватил его за плечо и тоже залаял, срывая голос. Этот лай действительно высвобождал что-то, давно застрявшее в лёгких. Он разносился по всему полю, застревал меж кирпичей заброшенной часовни и в кронах деревьев, заражая всю природу чувствами, которые нельзя было выразить по-другому. Чувства ведь прекрасно умеют выражать сами себя, превращаться в слова и движения. Но глупый рассудок всем существом своим пытается эти чувства в лучшем случае изничтожить, а в худшем — переварить и засахарить. И тогда остаётся только выть во весь голос, глядя наверх, чтобы дать прорваться этим чувствам наружу голыми. Как бешеные псы они лаяли, сталкиваясь лбами, прыгая на месте, толкая друг друга и тряся за предплечья. Илиана перекрикивал Пабло, внезапно нашедший в этом какое-то поразительное отдохновение. Свободу, наверное. Тут их, наверное, никто не мог услышать. Да и было плевать. Осипнув, Илиан тяжело вздыхал. Пабло тоже смолк. —Знаешь, я хочу бросить… — Пабло улыбался, — Всё это. —Что — всё? —Ну, церковь и всё такое. Может, в универ поступлю или ещё куда. Да, в универ. —Ты серьёзно сейчас? —Ну да, — пожал плечами Пабло, — Что мне там делать теперь? — и снова засмеялся. С их знакомства прошло, кажется, месяцев пять. И спустя эти пять месяцев Пабло был готов бросить то, что на протяжении жизни было для него важнее этой самой жизни. Это, вроде, было приятно слышать. Но разум внушал тревогу в мозги Илиана. —А если передумаешь… — вопреки своей радости нахмурился Илиан, — Ты не обо мне думай, а о себе. —Я и думаю! — Пабло выглядел совсем оживлённым и лохматым, — Я теперь ведь вообще там как чужой. И там, и в семинарии. Говорю с теми, с кем раньше общался, а потом тебя вспоминаю, и твои поцелуи, и твои слова… И путаюсь. Не хочу я так. Илиан кивнул. Всё-таки, было радостно. —Тогда давай. Я с поступлением помочь могу. И поцеловал в щёку. Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен в гневе: мстит Господь врагам Своим и не пощадит противников Своих. [Наум.1,2.] Илиан услышал лязганье ключей, а в следующую минуту в его квартиру ввалился Пабло. Заплаканный, красный, дрожащий Пабло. С разодранной футболкой и большими ссадинами на коленках, пониже шорт. С кровью из носу, разбитой губой и синяками по всему телу и лицу. Илиан не успел схватить его за плечи, как тот рухнул ему на грудь. —Он узнал, Илиан! — громко рыдал Пабло, хватая пальцами спину Илиана, — Отец всё узнал, всё вообще! —Что узнал? — пытался сохранять спокойствие Илиан, но вид его Пабло заставлял голос ломаться. —Про всё! — он ещё сильнее сжал Илиана, — Про тебя, про меня, про… «…нас, — додумал Илиан.» —Он убьёт меня, — уже тише сказал Пабло, — Или заставит в монастырь пойти… Или… —Как он узнал? — Илиан гладил его по голове, успокаивая, но у самого сердце стучало, перемалывая рёбра в кашу. —Да какая разница… Я телефон на столе незаблокированный оставил. Всё. Доволен? — вдруг он с раздражением оттолкнул Илиана, — А когда вот это увидел, он просто… — Пабло ткнул в медальон на своей шее, — И мать туда же, — он прикусил кровящую губу. Илиан не знал, что ответить. Глупо молчал, уставившись на него, и задыхался чувством вины. Не заговори они шесть месяцев назад, не поцелуй он его три месяца назад, Пабло не стоял бы сейчас весь измученный, еле держась на ногах. Ходил бы в свою семинарию, пел бы в церкви, молился, да и жил нормально. Чего-то о себе бы не знал, Илиана не знал вовсе, да и к лучшему. А сейчас стоит тут, с совершенно голой раскрытой душой, чешущийся любовью, но стоит избитый. И опять Илиан с омерзением чувствовал себя бесом, опять порочащим святыню, опять Дьяволом. —У меня оставайся. Ключи всё равно есть, — только и смог выдавить из горла Илиан. Пабло кивнул и опустился на диван. Илиан видел, как его руки почти сжались в молитве, но он резко встряхнул ими. —Я теперь не могу в бога верить, — тихо пробормотал он, — Даже сам не заметил, как перестал. Сначала думал, что только церковь бросаю. Нет, бога тоже бросил, — он грустно усмехнулся, — А ведь хотел грешника в веру обратить, — в голосе саднила язва, — Да какой тут бог, если ты всю душу мою заполонил. Каждый уголок, каждую развилку, все потёмки, везде — ты, — последнее слово он говорил то ли с любовью, то ли с горечью, — Где богу место найдётся? Илиан знал многих богов, которые уживались с ним, но опять промолчал, садясь рядом и прижимая к себе Пабло. —Да что мне делать с собой? — совсем тихо вздохнул Пабло, губами касаясь чужой шеи, — Вот я должен чувствовать, как будто мне корни обрубили, а чувствую так, как будто я их с тобой только и нашёл. А до этого болтался на ветках. Да не молчи ты. После этого «не молчи» заговорить стало ещё труднее. Илиан рукой скрёб спинку дивана, и та неприятно скрежетала. —Извини, — едва слышно сказал он, — Не надо было мне тебе исповедоваться. И смотреть на тебя. Пабло вдруг ударил его по затылку. —Бред какой. Лучше бы молчал. —«Заговорить или умереть?» — вдруг вспоминает Илиан, неожиданно для себя усмехаясь. Пабло понимает его и тоже усмехается. —Ты тогда выбрал первое. А я бы не смог. Смелости бы в жизнь не хватило. И понимания. —Глупости бы не хватило, Пабло. —Не прибедняйся, бес, — улыбнулся, — А почему ты меня так называешь вообще? Я давно спросить хотел. Илиан сдвинул и поднял брови, откидываясь назад. Он сам не слишком понимал, зачем называл Пабло… Пабло. Если в голове прокручивать это имя, оно становится дурацким. И всё же, оно отрывало от веток и бросало прямо к корням. —В первый раз в шутку сказал. Потом как-то… Привык. —Я тоже привык, — Пабло положил голову ему на плечо, — Не отвяжется ведь теперь. —А про родителей… —Да бог с ними, с этими родителями, — когда понял, что сказал, рассмеялся, — Действительно. Бог с ними. Дорога цена искупления души. [Пс.48,9.] Но что-то после произошедшего стало меняться. Илиан почувствовал это. Увидел опять иногда проскакивающую боязнь в глазах Пабло, осторожные слова и фразы, оброненные невзначай, тревогу при прикосновениях. Боязнь эта волнами накрывала Пабло, потом отступала, возвращая его Илиану, но вскоре снова ревностно хватала его, и с каждым разом появляясь всё раньше и держала дольше. И, когда, возвращаясь с университета, он открыл дверь своей квартиры и увидел непривычно отчуждённый взгляд Павла, и его наконец-то поймала долго выжидавшая горесть, Илиан понял, что тот в боязни с концами утонул. —Я всё, — холодно кинул ему Павел, кидая ключи от квартиры на стол. —Что — всё? — спросил Илиан, прекрасно зная, о чём он. Вспомнил, как с два месяца назад задавал ему тот же вопрос посреди поля. Только тогда было тепло. —Я к себе. —А родители? —Пусть делают, что должны, — его голос дрогнул, и он впился пальцами в стол, чуть шатаясь. —Не смей, — вдруг вырвалось у Илиана, и он кинулся к Павлу, а тот отшатнулся. —Больше не трогай меня, ладно? — притворно вежливо. Как чужой. А ещё вчера ведь чувственно и ласково зацеловывал его лицо. И засосы на шее были красные. —Вера в бога внезапно проснулась? — слова получились слишком жестокими и явзительными. А Илиану было больно. —Да что ты за тварь такая… — сдержанно тихо рявкнул Павел, — Прицепился ко мне, надавил на жалость и выеб. Я тебе душу свою открыл, стараясь тебе помочь, а ты только и думал, как… — Павел жалобно хмыкнул. Это жгло сердце. Ведь тогда Илиан действительно, по-настоящему полюбил, оттого и исповедь свою откладывал, и слушал часами. Но теперь, вопреки себе, он опять начинал себя чувствовать настоящим Дьяволом. —А сам ты не думал? — слова опять резали уши обоим. —Конечно, начал. Ты же бес. Путаешь мысли и пихаешь в мою голову свои, — просто ответил Павел. «Бес». Лучше бы он считал Илиана самым настоящим бесом — с рогами, сморщенной красной кожей и рожей. Но Павел был посложнее таких ментальных конструкций, и Илиан прекрасно знал, что тот имеет теперь в виду, называя его так. Бес — значит, ублюдок. Выродок, уёбище, ущербное, больное существо, отринувшее всё хорошее в угоду своего чрева. Бес — значит, всё, что было, ничего не значило. Бес — значит, наваждение спало с Пабло, и Павел холодно выставлял самого себя за дверь. Илиан пригляделся к нему. Глаза-то красные. И руки в свежих ссадинах. —Плакал? — опять в голосе были холодность и равнодушие. —Молился, — дёрнул плечом Павел, — И зеркало твоё разломал. —Бывает, — пожал плечьми Илиан. —Ты правда ни во что не веришь, да? — Павел вдруг заговорил теплее, лишь на мгновение. —Какая уже разница, — Илиан натянул уголки губ в разные стороны, — Иди давай. Я ни на что не надеялся тогда, и за то, что было, благодарен. Потом будешь всё это вспоминать как нравоучительную историю об искушении. Взгляд Павла вдруг прояснился, и он с ужасом посмотрел на Илиана. —Вот так просто? —Вот так просто. Держать тебя буду, думал? Нет, Пашенька, я тебя люблю слиш… — он застыл, поняв, что сказал. Откуда взялось это новое «Пашенька»?! Откуда оно выбралось и зачем? Что хотело сделать, чего добиться? Павел тоже застыл, и по природе большие глаза стали ещё больше. —Пашенька… — промямлил он, отворачиваясь. И вдруг зарыдал. Внезапно даже для самого себя скорчился и залился слезами, хватаясь за стол. Свалился на пол, воя и бьясь ногами об шкафы. И Илиан, забыв о своём напускном равнодушии, схватил его и прижал к груди, целуя волосы и гладя спину. —Да отстань ты от меня! — надрывно выл Пабло, цепляясь за его спину и принимая с голодом поцелуи, — Дьявол! — и сам целовал. Читал лихорадочно молитвы, все, которые знал, а знал он много, и между словами хрипло стонал, когда Илиан губами касался его шеи, — Отьебись! — и с плачем утыкался меж ключиц, ластясь, — Ненавижу! — и повалил на пол, прижимая всем телом. В нос стукнул покачивающийся медальон в форме Солнца. Тоже заметив его, Павел попытался сорвать, раз за разом дёргая, но только шею натёр и руку. Тогда схватил за верёвку, повыше, и потянул вниз. Лицо от удушья перекосило и залило изнутри кровью, но верёвка не рвалась. Тогда Пабло расслабил руку и провёл ею по скулам Илиана. —Не разорвать, — сипло промямлил он и коснулся губами губ. «А что делает святой в лесу?» – спросил Заратустра. Святой отвечал: "Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я Бога. Пением, плачем, смехом и бормотанием славлю я Бога, моего Бога. Но скажи, что несешь ты нам в дар?" Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам! Позвольте мне скорее уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у вас!» – Так разошлись они в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети. Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: "Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв". За год от бога ничего не осталось. Та последняя вспышка веры к нему была что умирающая звезда — яркая и разрушительная, но обречённая на гибель. А после остались лишь Илиан и Пабло. Пабло и Илиан. Солнце победило. Всегда было обречено победить. Пабло шёл, объясняя Илиану свою домашку в университете. Волнистые волосы трепало на ветру, руки вырисовывали что-то в воздухе, большие глаза с воодушевлением и беспокойством уставились на Илиана. На Пабло всегда приятно смотреть. Такой живой. Настоящий. —Короче, не знаю я, успею ли. Вообще, должен, но столько всего навалилось, — поморщился Пабло, касаясь рукой затылка. —Да я помогу, — стряс с себя воспоминания Илиан, возвращаясь в реальность. —Я сам, — отмахивается. —Помогу, сказал. Мне не сложно, — Илиан касается серебряного Солнца на его груди и улыбается так, как может улыбаться только ему. И Солнцу. Чуть запнувшись, вдруг говорит и эту глупость: — Ты мне веришь? — Пабло удивляет этот вопрос. —Верую, — просто отвечает он, непонимающе хмурясь.