Пэйринг и персонажи
Метки
Hurt/Comfort
Ангст
Дарк
Повествование от первого лица
Фэнтези
Тайны / Секреты
Хороший плохой финал
Смерть второстепенных персонажей
Смерть основных персонажей
Временная смерть персонажа
Открытый финал
Нелинейное повествование
Философия
Параллельные миры
Элементы флаффа
На грани жизни и смерти
Выживание
Воспоминания
Недопонимания
Одиночество
Прошлое
Разговоры
Тяжелое детство
Элементы психологии
Психические расстройства
Покушение на жизнь
Боязнь привязанности
Упоминания смертей
Обман / Заблуждение
Элементы гета
Исцеление
Самоопределение / Самопознание
Подростки
Предательство
Авторская пунктуация
Предопределенность
Доверие
Посмертный персонаж
Дневники (стилизация)
Подразумеваемая смерть персонажа
Невидимый мир
Фурри
Авторские неологизмы
Надежда
Рассказ в рассказе
Неизвестность
Возвращение
Описание
В мире, где во всех неудачах принято обвинять стечение обстоятельств и судьбу рано или поздно должна подобная "Судьба". Кто или что стоит за высшими силами, которые каждый день находят все новых и новых фурри? Что должно делать тому, кто так или иначе оказался в гуще жестокой борьбы за право существовать? О жизни, о смерти, не боясь... О том, что ждет любого, кто готов без страха ступить за грань, сделать тот шаг, что может оказаться роковым
https://ficbook.net/readfic/12171763 - первая часть
Примечания
(!!!)ОСТОРОЖНО! На свой страх и риск!!! Смотрите метки! (!!!)
Большие части повествования, которые написаны курсивом от первого лица – страницы из личного дневника, который Равенна ведет на протяжении всей истории
12. Да, я вернулась, и не зря
15 октября 2023, 01:39
Я ничего не ждала и не искала в этом мире, хватит спрашивать! Я не люблю, когда к фуррятам — каким бы то ни было фуррятам, — проявляют снисхождение! Такое раздражающее до чертиков и во взрослых глазах единственное правильное! Меня никогда не понимали старшие, когда я была еще подростком. Это было единственное время, когда я точно знала, чего хотела от себя, от окружающих… Я была серьезной настолько, насколько можно только быть… да даже сейчас, останься я при своих тридцати, скажу, забегая вперед. Ничего вовсе во мне не изменилось ни тогда, ни сейчас. Все оставляет свои отпечатки и, проверив единожды, я узнала, что на мне слишком много подобных следов, выкрашенных для лучшей видимости школьными чернилами из тетрадок чистописания. Их было больше, чем помещалось на мне самой, на моей тени и той линии жизни, какую я свой каждый День Рождения, взрослея в годах, продлевала за спиной белым мелом. Да, это правда. Мы не бываем столь же серьезны потом, научившись в своем взрослом мире врать, вкушать запретное, манипулировать и создавать интриги, сколь живем еще маленькими. Честность, чувство справедливости и та прекрасная святая вера в мир, во все, что только нас окружает… Это уходит со временем в минус, оставляя нас. Так, взрослые, всегда ли это хорошо, как известно психологии, непоправимости, зрелости и прочим наукам подлости и оправданий, какими порой вы закрываете сами свои темные грехи? Фуррята не всегда отдают отчет своим действиям; они не всегда смотрят на последствия; не приучены глядеть в будущее уже сейчас, создавая и выстраивая причинные связи и резервный фонд на свой грядущий черный день, посвящая себя одной только к нему подготовке и не глядя на настоящие буйные живые цвета мира, проходящие вокруг выстроенной стены — единственные стоящие. Да, фуррята для вашего возраста, взрослые, чрезмерно недалеки, наивны и беззаботны. Но и жизнь их принадлежит им же, она отдана им вся без остатка, как и следовало бы, они умеют жить по-настоящему, а не для своего начальства рабами, не для своего объема необходимой работы и совпадающей до самой последней миллионной своей дроби статистики прислугой. Да, фуррята озорничают, они не во всем дисциплинированы и смирны, чтобы потом нести целиком ответственность, они не всегда понимают, как функционирует этот мир, и не все могут себе всегда объяснить… Но серьезны в своих словах, в своих главных словах, они бываю всегда.
Вчера я узнала обо всем и сразу, увидела, что может вдруг отнять судьба, и что может таить не завтра — так сегодня. Я пожалела отчасти, что узнала. Парадокс здесь в том, что я, себя не помня, все-таки знаю, что сейчас, находясь в своей юности, если можно так выразиться, — или в ее начале, где с ней встречается для многих детство, — я буду жить лучше, чем в ближайшем будущем, если оно останется неизменным, а я начну существовать в полную силу. Это все правда. Коли у меня не будет сил изменить завтрашний свой день — так мне не будет смысла оставаться здесь, среди своих потерь ежесекундных. Не зная, что я есть и где, я имею для себя четкое представление того, что окажусь где-то в худшей пустоте и познаю еще более страшное, если буду бездействовать… Я странное противоречивое существо, раз уж на то пошло. Но должна узнать все до крупинки и осмыслить себя, как подростка, опять, чтобы не мыслить вне себя пространно, подчиняясь машинально действующему механизму отдаленной части подсознания, что на своем уровне пытается по наитию помочь хоть чем-то; должна ответить себе на главный вопрос и вернуть самостоятельно все, что потеряла, пусть даже все и начнется с чистого листа. Мне стоит попробовать все же быть собой, — может, так из меня выйдет какой-то толк, и я перестану быть безликой пустой марионеткой без души и воли? Сейчас или уже не-потом: я не найдусь на той ступени своего взросления и формирования уже завтра, ежели отложу поиски в данный миг конкретных суток. Я попробую вернуться в завтрашний день, находясь в послезавтра, если моя память не изменяет мне с кем-то, а расчеты не подводят, себя же раня; говоря иначе, я войду в вечер минувшего дня опять собой, чтобы найти первую опору всей этой паутины и оттолкнуться от чего-то в своих безумных поисках и прятках с голосами в голове…
Я посмотрела вниз. Подо мной все то время, что я потратила на мозговой штурм, был белый светящийся пол, идеально ровный и чистый, и я парила в невесомости именно над ним, даже не обращая внимания на физическую поверхность, по которой можно было идти, что, должно быть, удобнее, чем болтаться без четкого положения в вакууме, где нет никакого воздуха, но можно спокойно дышать. Выпрямив лапы, я потянулась вперед, рассчитывая на то, что придется вырываться из хватки этой пустоты, но вместо того что-то просто мягко подтолкнуло меня к поверхности, и я просто встала лапами на пол. Он был совсем ровный и прохладный, но не обжигающий. Таким обычно кажется на катке в каком-либо помещении искусственный лед, когда к нему прикасаешься в первую секунду подушечкой лапы, еще не успев ощутить настоящую температуру. Ан нет, этот точно был не лед, а обыкновенный пол, просто из неизвестного мне материала. Что я должна делать дальше? Я должна пойти вперед? Упасть и полететь? Сказать что-то, что вызовет необходимую реакцию этого странного места на мое присутствие в нем? Я ведь здесь вся, я уже вернулась целиком из своей задумчивости и теперь действую сама, сверяясь только с собственными желаниями. Не найдя никаких слов и не захотев всеми силами вновь терять нормальную привычную опору под собой, я сделала наугад несколько осторожных шагов и медленно пошла куда-то. Ничего не произошло; не поменялась даже картинка того, что я видела: один ровный сияющий пол в седом дымчатом мире, не состоящем из чего-либо окромя пустоты… Или, может, так все-таки выглядит бесконечность? Никто ведь не может определить ее чем-то четко ограниченным и для всех сразу единым, не права ли я? Все, что хоть капельку не соответствовало бы чьему-то мнению или чьей-то навязанной миру логике, какой принято отдавать на растерзанье все-все, что только ни переходит грань под названием «существующая реальность» и «ясность», принято считать глупостью, принято отбрасывать и потом забывать, принято по-свойски растолковывать, кому-то что-то свое вытверждая, и представлять миры Вселенной только со своей точки обзора — «единственной» «правильной». Поэтому вы теперь не скажете вслух, была ли я права, хотя и ответите мысленно каждый сам для себя. А коли-ежели вас заставят с нежным насилием сказать по-настоящему, что вы думаете, так вы убежите же однозначного четкого ответа, жалея меня, мое безумие и мое никчемное существо. «Это ж надо подумать — снег у ней идет в жару! Эка невидаль!» — и все в таком духе, права ли я теперь?
Но для меня то и было недосказанной выше бесконечностью. Не видя в космосе и его бескрайностях этого скупого не поющего названия, лишенного любого существующего смысла, я — читаю происходящее сквозь строк, — вижу себе бесконечность как раз льдисто-абстрактной с легким дымком, не сходя от того — вот ваша истинная «невидаль»! — с ума. Не безумен только тот, кто молчит остальному миру и стынет в своей клетке бездвижно. Я так же.
Желая прийти хоть к какому-то для себя умозаключению в этой белой темноте, что уже начинала крениться и звенеть, я решила побежать. И я сорвалась — легко, как никогда, — с места, подбрасывая в невесомом ритме чуть согнутые, красиво длинные свои лапы, и горизонт запрыгал пред глазами от несущественных толчков быстрого бега; меня, не умеющей совсем бегать. Какая загадочная пустота, подумала я, сколько ни бежишь, нет у нее ни границ, ни ориентиров… А куда вообще бежишь?.. Вперед ли?.. Или совсем в обратном направлении?.. Этого было невозможно понять: мне было не с чем сравнить себя и свое перемещение, чтобы дать этот ответ. Науки — это тоже по-своему бесценный клад, которому нет равных, ведь ты без знания и не задумаешься лишний раз ни об себе, ни об остальном же окружающем тебя мире, уж извините. Так, понаслышке знаю, говаривал так когда-то мой отец. Думаю, мы могли бы теперь с ним поладить. Только вот в моем воспитании он участвовал мало — исчез из моей судьбы отчасти раньше, чем дойти мне, стало быть, до осознания и до анализирования: я и не задумывалась о нем прежде так многоярусно и глубоко, как тогда… Я, можно сказать, в чем-то и не знаю его совсем — не поспешила сблизиться больше и больше сказать, а потом уже с горечью осознала… Теперь не время. Не знаю, откуда только у меня такие мысли в моей Бесконечности… Может, всегда было дело во мне, как бы мне ни хотелось это отрицать? Может, я и себя не знала, по-фурреночьи наивно не давая себе целиком раскрыться и не ломая этот храм из града древности, чтобы прислушаться к отзвукам былого идентично схожего существа? Мне всегда прежде утомительно было делаться себе вожаком и доверять себе поведать свою повесть миру. Я сидела, бесполезно и глупо стесненная прутьями своей клетки, желая показаться лучше, рисовала и клеила себе разные маски, долго и усердно потом их прилаживая и примеряя. В том, кем я хотела стать, моя вина иль нет? Правильно ли то, сколь резко я переменила ныне свой век, так часто вслух произнося не то, что на уме, в своих нелогичных безмозглых обвиненьях и криках ни за что, какие ранят других безвинно, а главное, совсем безнаказанно? Как ни посмотри, в этом лабиринте из каждого угла обзора свои другие тайны и силуэты, которые мне еще долго гадать и гадать на досуге. Меня каждый видит той, кем видит и хочет видеть, а вот сама я должна решить и ответить, кто я без своих масок и актерских ролей. Я еще явлюсь собой потом, когда перестану быть такой сложной в плане противоречивом, и тогда — я знаю, — я все-таки стану настоящей и поведаю все о том, что за это время я насобирала и записала; расскажу, что не перестала быть разной и интересной для тех, кому я интересна; замечу, как работа спорилась и кипела в моих лапах сейчас и тогда. Совершенствоваться в идеализированном своем — никогда не поздно. Даже вопреки тому, что многие, так многие подвержены земному. А я еще найдусь, я обещаю. И приду, наверное, совсем другой для кого-то… Да. Знаю: мои глаза тогда будут блестеть жизнью…
Я не помню, когда в моей бесконечности возникло что-то на горизонте, относительно чего я шла горизонтально, прошу прощения за тавтологию, по потолку. Я отвлеклась опять на саму себя, поэтому не заметила того, как возник ориентировочный объект впереди. Вот и логическое завершение моей ходьбы здесь, — но ни в коем случае не моей бесконечности, что даже по своему названию просто не может иметь ни конца, ни краю, ни завершения, — а значит, пришло время мое попрощаться с этим видением и вернуться куда-либо, где есть день и ночь, и поле для вдохновения и преобразования. Подойдя еще ближе, я увидела, что этот объект — огромная зеркальная призма, помещенная в клетку. Любопытная вещица, особенно в том смысле, что напоминает отдаленную часть и копию какой-то давней тогдашней меня минувших лет. По своей натуре и я бывала такой когда-то, должно быть. Вот, знамо, что такое, когда идет снег, да?.. когда приходит зима… Я оттолкнулась от пола-потолка-стены, раскинула лапы в разные стороны и полетела. Полетела прямо к этому кубику зеркал за решеткой. Кто же это его, бедненького, запер там? Подлетев к самому нему, я слегка замедлила свой полет и неспешно закружилась вокруг ловушки, заглядывая в каждую-каждую отражающую стеклянную грань. Где-то я видела себя смеющейся, где-то я плакала, где-то прижимала уши и закрывала глаза от ужаса созерцаемого, где-то моя пасть кривилась в немом крике, а где-то я бывала в собственной крови, но тот четырнадцатилетний волчонок, какой из раза в раз представал предо мною в разных своих проявлениях, все же был одним и тем же, вовсе не меняя своей отражающейся в существе души, а лишь обогащая ее с опытом. И мои кудрявые темно-бурые, почти черные, волосы был одинаковы; и моя заостренная мордочка с аккуратным носом и красивым изящным разрезом глаз никогда не меняла своих очертаний… Эта серая шерсть с белыми и темными пятнышками на щеке, это нескладное тощее тело, слишком для такой меня высокое и длинное, эти алые от природы глаза — да, это взаправду была я еще настоящая; та я, к какой еще следовало вернуться, чтобы пережить в новом видении. Надеюсь, я никогда после не буду об этом жалеть… Темнота будто бы постепенно, но с тем же стремительно померкла своей белизной, делаясь мраком, привычным ночным проявлением. Я расслабилась и почувствовала, как что-то легко подкинуло меня вверх, заставляя в уютной теплоте и безветрии пролететь высоту примерно пары этажей многоквартирного современного дома, а потом спланировать своей незначительной фигуркой обратно и лететь вниз гораздо дольше, закрыв без усилий глаза, чтобы затем провалиться во что-то мягкое и согревающее, словно бы то было домашнее одеяло в морозный денек…
Не уверена, что я смогу чувствовать себя счастливой на этой безрадостной земле так, как хотела бы моя мать. Но я постараюсь. На этот раз честно и целеустремленно…
***
Я проснулась резко, будто бы меня окатили из ведра, полного ледяной воды. Какая-то тревога неизбежного сковала все тело, и я, будучи готовой по велению разума вскочить и побежать куда-то, — даже все равно куда, — не сумела и пошевелиться. Хотя сердце колотилось, все тело одолевала дрожь, а в висках отдавался, мешая дышать и заставляя задыхаться, глухой стук… Хотя я своими глазами вживую видела высокую черную тень, стоящую против окна в прямоугольнике предрассветного сияния, силуэт которой делался необъяснимо ослепительно-белым и расплывчатым, когда я пыталась повернуть голову хоть куда-то, чтобы только на время перестать таращиться во тьму, веющую пустотой не-существования без исхода, что не двигалась, замерев недалеко от моей кровати… Мне нужно успокоиться… Я лишь слегка переборщила со снотворным из аптечки вчера, и все это был просто реалистичный ощущениями сон, который нарисовался вследствие недавнего ухудшения самочувствия. Я, прикрыв по возможности глаза, задышала так глубоко, как позволили только легкие своим объемом. Расслабься, Равенна, это все не правда, а лишь твой придурковатый вымысел, опомнись! Ты в своей комнате, дома, ты в безопасности! Это все не так страшно, как тебе кажется… Глупо, конечно, вот так каждую ночь, но эти сны… путаные и неоднозначные, вроде бы и вовсе лихорадочные, не имеющие конкретного смысла, остающиеся спокойными по общей гамме в своей абстрактности… Я ничего не делаю в них, я всегда лишь разговариваю без ответа сама с собой и читаю долгие монологи об одном и том же, подсознанием даже не находя в них смысловой нити… Но они не отпускают меня. Они вновь и вновь возвращаются каждые сутки и забирают меня в свой долгий томительный плен. Я ненавижу их; завсегда рада избавиться от них после долгой борьбы, но… стоит им уйти… я чувствую себя такой ненужной и покинутой… Это так — я постоянно возвращаюсь в этот белый мир, лишь меняющий свое наружное представление без изменения самой сути, ища и ища что-то… Я могу всегда и навсегда, раз уж так пошло мне говорить, бросить это и исчезнуть из своих кошмаров, это ведь не проблема… Но… хочу ли я того по-настоящему? иль просто пытаюсь убедить в обратном саму себя весь безуспешно?.. Я отбросила обратно на тумбу те коробки с искусственным снотворным на крайний случай, какие стала неосознанно перебирать, чтобы занять чем-то дрожащие лапы, как только смогла подняться с кровати, отогнав мысли от загадочной тени у окна. Рывком отстранилась от тумбочки и прошла к подоконнику, выглядывая за раскрытую настежь створку. Свежий ночной ветер приласкал своей холодной бодростью и залетел в комнату, подкинув шторы, развевающиеся внутри помещения. Четыре утра в большом городе, что никогда не спит, но и не видит в своей засветке торжество выступающих в звездное полотно лучей, что разливают по небесному плато свою рассветную акварель причудливой игрой полутона. Что я хотела в этом своем сне? Я искала ответ на какой-то вопрос… На какой же? Кажется, искала, кто я? Но ведь с недавнего времени, наверное, придя в себя, я знаю, что меня все еще зовут Равенна Софтер. Что до лечения и до того, как меня спасли от ужасного падения с моста, я училась в восьмом классе, что всегда была такой загадочной, — столько времени, сколько я живу в этом городе после своего рождения, — и могла бы при случае уже отчетливо назваться кем-то и рассказать о себе кое-что. Чего же еще я от себя тогда хотела? Я помню, как я пришла в тот математический лицей, где я учусь и сейчас, — это было классе в пятом, если не ошибаюсь, — и сразу же не прижилась в своем коллективе. Но я и не ищу ведь дружбы, это же в какой-то степени обуза, я знаю. Я люблю музыку; люблю нежно свое «гордое» одиночество; я очень склонна к меланхолии, и какие-то спутники не отнимут того у меня — мне просто легче быть собой в этой тишине, в безрадостье я лучше нахожу саму себя среди безотносительных мыслей. Ненавижу свой лицей и своих одноклассников, что любят смеяться надо мной за моей же спиной, думая, что я не слышу; я знаю, что рядом со мной тот, кто считает себя лучшим и ставит себя во всем впереди, и что он рядом со мной только из-за того дурацкого спора, я слышала. Знаю прекрасно: стоит мне сейчас чего-нибудь достичь, и все сразу же переметнутся ко мне своей вычурной продажной оравой, и все это будет реальным, но только пока мода на меня не пройдет, как она проходит через некоторое время на каждую вещь нынешней современности. Этот «кто-то» рядом со мной — точно такой же безликий силуэт, который сломал ранее мои беззащитные будни… Он повышает свой авторитет с помощью этого спора с другими — я за глаза давно «ведьма», неукротимое дикое животное, он сам сказал мне тогда… Я обязана была простить, чтобы сохранить в тот миг свое существование: тогда оно еще имело для меня ценность, правда. Осталась благодаря тому диким зверем, рядом с клеткой которого «престижно» стоять без страха в глазах. Я не хочу видеть этого фурри рядом с собой, а он точно не хочет быть там и иметь со мной дело, но так нужно. Здесь остается только выживать, чтобы не погибнуть бесславно. Мое единственное дело — не огрызаться, особенно теперь, когда весть о «психушке» дошла до всех и каждого в своем гиперболичном виде, нет сомнений ни на миг. Мне остается… Я говорила. Я буду привычно держаться в уголке и пережидать очередной школьный адский день, пребывая мысленно далеко, едва ли получая в своей задумчивости новые знания. Мне бы только перетерпеть эти суровые девять часов, а потом я буду опять на остаток вечера свободна. Я даже не собираюсь тратить время на выданные задания — только одна моя фоновая привычная усталость спасает меня от новых сновидений, — я сразу же лягу спать, когда ступлю за порог своей комнаты. Я покосилась на часы и взяла в лапы расческу; на световом дисплее светилось значение: четыре двадцать. Яркие очертания чисел вызвали у меня на миг странное ощущение дежавю, в душе всколыхнулась волной какая-то тревога недалекого прошлого, но я отвлеклась и тем самым утеряла связь с предчувствием. У меня и раньше такое бывало, давно перестала удивляться… Что я там говорила сама себе?.. Уже не помню, значит, не важно то было… Еще немного, — всего два часа с хвостиком, — и проснется моя мать, соберется на работу — сегодня ее смена, так что вернется она нескоро, и я долго буду еще одна. Не удивлена. Главное — не разочарована ни на миг: я знаю, эта фурри не любит меня, хотя и старается временами оказать мне признаки родительского внимания и просто поинтересоваться тем, есть ли у меня все необходимое. У всего этого единственная цель… Вновь напомнить, что я — ведомая для нее, а глава в этой семье — она одна. Чаще всего мы предпочитаем обходить друг друга стороной — она не кричит и не бесится лишний раз в своей импульсивной переменчивости, а я не мешаюсь ей под лапами, когда она уделяет время самой себе: поет, например, своим от природы хорошим голосом, или заваривает различные дорогие чаи с травами, которые она так любит. Она не то, чтобы мать для меня в моих глазах, но называть ее Ралфиной я тоже не могу: не обращаясь к ней никогда на «мама», я все же чувствую какую-то дикость в произносимом моими устами ее полном имени. Моя самостоятельность очень помогает мне избегать и первого варианта и второго; я справлюсь и теперь. Может, она еще устанет после работы и не заметит меня, как милосердно не замечает иногда. В целом-то мою жизнь нельзя назвать ни в каком отношении беззаботной, легкой и безоблачной, как бы мне ни хотелось лишь представить… У меня полно серьезных для моей высоты проблем вроде травли, какая сыплется на меня со всех сторон повсеместно, нелюбви в моей неполноценной семье, где я совсем… как чужая… и тому подобного. Мне удалось привыкнуть почти ко всему; я привыкла и выживать в одиночку без поддержки, и быть наедине с самой собой, и не принимать близко к сердцу все обвинения матери в том, что наша жизнь стала такой из-за меня. Не жалуюсь и умею быть порой не такой… хм… депрессивной внешне, как выразились бы мои сверстники. Все будет… Я провела осторожно расческой по волосам, придерживая кучерявую копну лапой. Вроде, мои локоны когда-то были длиннее? — доставали почти до сгиба коленей, уверена, — но теперь я уже и не помню, как так получилось. Пострадали ли они от лап врачей, или вмешалась моя мать, которую всегда раздражала моя вечно неопрятная распущенная прическа, какую я чисто физически не могла распутать до конца? Да ладно теперь… В ближайшее время волосы останутся такими, — недлинными, но вполне укрывающими локти, — пока не отрастут опять. Это сейчас далеко не самое важное из того, на что я могла бы тратить свои нервы, поэтому я перестала думать об этом сразу же, переходя машинально за черту равнодушия. Все будет… Не объясню свою давнюю любовь подолгу смотреть вдаль, вовсе не думая ни о чем. Каким бы ни был для меня этот горизонт, я все-таки не противлюсь той силе, с какой он в любое время притягивает взгляд. Умиротворение и тишь… Медленно и равномерно проводила, витая в облаках, что станут вскоре совсем недостижимыми, зубастой щеткой по волосам, распределяя в относительном порядке темные кучерявые пряди и подготавливая их к тому, чтобы собрать в свободный пучок на затылке: с недавнего времени начала понимать, что в распущенных волосах мало других удобств окромя того единственного, которое помогает спрятать от своего собеседника глаза. Я не умела скрывать свои чувства и притворяться так, как стоило бы… это плохо по-своему. Актриса из меня — что из рыбы оперный певец… Теперь-то у меня точно не будет с новой «укладкой» возможности просто взять и схорониться от других под видом невнимательности… Неожиданно за спиной послышался скрип, с каким всегда открывалась дверь в мою комнату, и я, вздрогнув, быстро слезла с подоконника, на котором сидела, оборачиваясь. Вряд ли даже если я вытянусь в струнку, мать не найдет повода, по которому можно будет сделать мне замечание. Всегда, от самого начала, должно быть, летосчисления, ее что-то не устраивало во мне… Я попыталась приподнять уголки губ, чтобы хоть как-то изобразить на привычном серьезно-печальном и задумчивом выражении название — уж не претендуя даже на правдоподобность, — улыбки, но получилось, мягко говоря, откровенно плохо. — Что с тобой такое? — спросила, не скрывая своего безразличия, и даже никогда не пытаясь его скрывать, Ралфина Софтер, задержав на мне холодный взгляд, и я сразу поняла, что даже моя прошлая физиономия, нелюбимая для ее внутреннего чувства главенствующего порядка в нашем доме, выглядит куда симпатичнее. Стоя на пороге, мать смотрела на меня некоторое время безмолвно, ожидая хоть какого-нибудь отклика: вот уж ее странные принципы и понятия норм. А я же беспомощно таращилась на нее в ответ, тщетно барахтаясь в тине слов и силясь найти хоть какую-то приемлемую ответную реплику. Потеряв стремительно терпение, которое всегда было у нее не на высоте, мать нахмурилась: приготовила весь свой арсенал замечаний, чтобы сделать мне выговор. И тут же кинулась в атаку. — Что ты тут устроила? — спросила волчица с нарастающей после каждого произнесенного слова интонацией, предвещающей последующую бурю, что может пойти по разным сценариям: или разразиться штормовым дождем и градом, или же обойти мой мир стороной, слегка поворчав на меня громом издалека, а потом указала резким движением лапы на коробки с таблетками, которые развалились по полу еще тогда, когда я резко откинула их от себя. — Разбросала всякий хлам! — фурри пнула лежащую на полу чумазую потрепанную тетрадку, и книжица проскользила по полу ко мне, вдруг показавшись маленькой беззащитной собачонкой, что прибежала, ища у своей покровительницы и хозяйки защиты: я читала о таких четверолапых существах в первом учебнике по биологии, когда мы проходили эволюцию и наших звериных предков. — Натащила мусора в дом! Каждым прозвучавшим словом, каждым этим звуком, имеющим свой законченный смысл, мать только что воткнула в самую мою душу по ржавому гвоздю в каждую паузу своей гневной речи. Я вздрогнула всем телом и зажмурилась, не допуская увлажнения ресниц слезами. По набирающей обороты ругани, что вдруг предложениями и знаками препинания стала совсем отдаленной и бессмысленной, принадлежавшей недовольной совсем не выспавшейся матери в ночной сорочке, замершей в своей угрожающей контурами позе, я поняла, что подсознательно уже выстроила вокруг себя невидимую стену, какая останавливала с этого момента все до последнего летящие в меня ледяные шпили обидных слов. Пока мать кричала о чем-то, скаля клыки, выглядывающие из-под безумно поднятых губ, и сверкая серыми глазами цвета стали, я наклонилась вниз, подняла свою брошюру с пола и прижала к груди, внутренне трепеща. Никогда… Никогда я не позволю этой фурри издеваться надо мной. Ко мне вернулась часть моей утерянной в амнезии памяти, а другая важная половина, что осталась для меня загадкой, хранилась теперь только в этом моем личном дневнике, какой я пока еще не осмелилась открыть после больницы. Там, под этой грязной, страшненькой своей наружностью обложкой, хранится вся Истина о самой мне, записанная моей лапой. Это единственная оставшаяся мне правда, узнанная не со слов чужих мне врачей, не благодаря небрежным отговоркам безразличной ко мне и моей жизни матери, которой не было дела и до того, дома ли я, здорова-жива ли, или же в лечебнице на грани смерти… Нет. Это была та правда, одна-единственная, которой — одной только — можно по-настоящему верить и доверять. Только я сама могу рассказать себе всю правду о себе, и это неизменно. Поэтому я так берегла этот свой крошечный дневничок с Большой Истиной, которую мать уже и позабыла. Никто не знает меня лучше меня самой. Так и будет; так и должно было всегда быть. Эта тетрадка была для меня тем святым ответом на вопрос моего места в этом мире, который я только так могла бы рассмотреть со всех сторон… Мать уставилась на меня зло, тяжело дыша всей грудью. Ее щеки покраснели от долгого крика, а волосы, заколотые прежде для удобства, совсем растрепались. — Я к тебе обращаюсь! — возопила Ралфина, и я смело посмотрела прямо в ее серые очи, стиснув зубы и не сказав в ответ ни слова. Она будет беситься, о да. Все соседи еще услышат, что она обо мне думает. Но сейчас это будет только иллюзия ее победы. Я знаю. Резко развернувшись, мать унеслась куда-то прочь одним резким рывком, и дверь за ней захлопнулась с таким ударом, что дверные косяки заходили ходуном, а с потолка осыпалась хлопьями штукатурка. Теперь эта странная фурри и вовсе не заговорит со мной; на следующие несколько дней я не существую для нее. Ну и… Ну и прекрасно! Она только что сама поставила точку на одном из моих жизненных колебаний!.. Я долго думала, настолько ли она ненавидит свою собственную дочь после ухода отца семейства из дому, насколько хочет показать. И я сохранила где-то в глубине себя надежду на то, что мне лишь казалось с фуррячества, что она холодна и чрезмерно строга ко мне во всем; что она не заботится о том, что у нее есть маленькая дочь, будучи всецело в том огне, каким горел разрушающийся первый и единственный брак… После того, как мы съехали, вселяясь в наиболее маленькую и простую квартиру из найденных, что располагалась территориально где-то у самого края родной нам столицы, стремясь все же ничего не потерять, я еще верила в то, что мать игнорирует меня по большей части и кричит время от времени как раз потому, что устала, разом взвалив все до последней заботы и хлопоты на себя одну… Я думала, что она просто боится за меня, тяжело переживает эти беды семьи и просто не понимает меня, потеряв в суматохе. Ради нее ведь я начинала вести этот дневник, изначально просто записывая в него все мысли, какие посещали мою голову в разные часы. Я объяснялась бумаге, говорила текстом, что чувствую, когда не могу объяснить что-то словами, надеясь, что мать поймет, прочитав однажды. Я ждала… Ждала долго и тешила себя ложными надеждами… Оправдывала жестокость ко мне, оставаясь на плаву своими силами… Нет… Теперь я осознаю, что все зря. Я вела этот дневник, записывая свои разные по смыслу и настроению идеи, только для себя. Я спасу себя своими сочинениями ныне, когда мне необходимы эти старые листы, чтобы жить дальше, и я пойду вперед с высоко поднятой головой и готовым определением. Я больше никогда не позволю матери взять этот дневник в лапы! После того-то, что она сказала…! Какое, к черту, дело до того, что она чего-то не знала? Да она смотрит только в зеркало на себя, она бы и не заметила, если бы я не вернулась в тот день!.. Решено. Просто; спокойно; без криков и разборок. Просто решено, кому потом будет от того хуже. И это конечная станция магистрали. Я посмотрела на часы. Пять. Сорок минут пролетели как-то незаметно, но еще по-прежнему слишком рано. У меня еще, как минимум, два часа до того, как мне придется выходить на улицу и топать уныло в свой лицей, чтобы протосковать там девять долгих часов в компании одноклассников — худшего не избежать, вот уж точно, — и язвительной Абигейлихи — учительницы со скверным характером, питающей ко мне особую, «персональную», так сказать, ненависть. Ни она, ни ее желчные подопечные не откажут себе в удовольствии напомнить мне о том, кто я здесь такая и где мое истинное место, буду ли я защищаться от их агрессивных провокаций или просто смолчу, подогревая временный интерес и тем. Я уже морально готова к тому, через что скоро придется пройти, но только вот уверенности в себе, как таковой, это не добавляет, только усиливая тревогу, ставшую моей постоянной спутницей так давно, что я уже перестала отделять ее от себя, как чувство, а не как неотъемлемую природную часть существа. Мой день уже предрешен не мной, если я только не стану нападать на всех без разбору сама. Неплохой, конечно, вариант, но даже при моей пассивной ненависти, я все равно не смогу осуществить его без основательной подготовки, на какую нет никаких сил. Я в этакой ловушке, как и та зеркальная призма из моего сна: будучи опасно агрессивной в душе и способной в своем представлении дать отпор, я не могу его дать, ведь не хочу никому напоминать о той лечебнице, тем более сейчас, когда эта новость так свежа в памяти всех окружающих меня придурков с их «коллективным» разумом. Моя «беззащитность» в пустом игнорировании и молчании, в свою очередь, ведет только к усилению травли со стороны и внутренним моим мучениям: все просто помешаны на том, чтобы подначивать меня напасть и заявить о себе, как о поехавшей. Я в этом чертовом замкнутом круге, из какого нет выхода ни сейчас, ни потом. Не знаю, что мне делать; как разомкнуть прутья этой клетки… Но я должна выживать дальше. Во что бы то ни стало должна!..***
Я медленно шла по пешеходной дорожке, глядя лениво по сторонам. Осень почти оставила родной город: сегодня за ночь уже нападал первый снег. Снег летел с небес звездами — как сейчас вижу — в затаенной, ожидающей какого-то простого земного и приземленного чуда сизой тишине, радуясь своим же снежинкам в дымной завесе пара мегаполиса. Снег кружился медленными поворотами, серпантином кружился в молчаливом застылом воздухе, будто бы доверяя всего себя одному только изменчивому разгульному ветру, разносясь пушистым волшебным блеском под косыми теплыми солнцами фонарных леек; кружевом магии мороза он обошел весь спящий город, мягко провожая последний миг листопада… А потом над домами-небоскребами и над звонким морским прибоем, помутневшим опалой листвой и холодом, забрезжил рассвет и снежинки побежали, понеслись белыми барашками над встречной водой… И, добегая до первых пичужек ожидания сказки, пали круглыми быстро тающими крупинками, куда более жесткими и дремотными. Когда я проснулась, улицы уже были подернуты тоненькой корочкой незначительной целины и воцарилось некоторое затишье. Замолчали и подобрались улочки, притихло море, и тучи глянули без слов откуда-то исподлобья, но потом вдруг, стоило мне отойти подальше от дома, погода возликовала ледяным режущим глаза ветром и колючей метелью, разбивающейся своей поземкой больно о щеки и переносицу. Кое-как прикрыв мордочку лапой, я пробиралась, прищурившись, вперед сквозь снежные зубья; где-то у горизонта металась половинка луны, в проблесках неба бежали тонкие необыкновенные клочки изящных перистых облаков; море спорило с ветром и бесновалось у своего единственного берега, выплевывая на песок высокие волны. Вмиг стало так холодно, что дорога, какую я обыкновенно проходила за пять-семь минут, сделалась по ощущениям бесконечно долгой, вынуждая перейти на бег, чтобы не заледенеть окончательно. Мне уже не было никакого дела до того, как отнесутся к моему появлению в стенах школы учителя и как встретят меня одноклассники; все мысли были только о гложущем лапы холоде, обжигающим не хуже глаз моей матери, и о том, как бы скорее спастись из метели и оказаться в животворящем исцеляющем тепле. Войдя за двойные высокие двери с маленькой плиточкой из одинаковых нешироких стеклышек, я, наконец, ощутила, как в мою сторону дует горячий сухой воздух из обогревателей холла, и сразу же поспешила туда. Меня уже ждали. Я поняла по их взглядам, что они встречали именно меня и все сразу: должно быть, мать уже отнесла все необходимые справки, заявления и проч о том, что я возвращаюсь в свою эту школу. Может быть, конечно, часть учителей и пришла сюда, притворившись дежурной половиной, какая всегда встречала приходящих учеников, но вот другая, состоящая из знакомых только мордочек, прибежала неизменно для того, чтобы ознакомиться со сводкой свежих новостей двух миров — школьного и повседневного. Меня это крайне раздражало. Неужто они… для них теперь я — такая же дрессированная безмозглая зверушка, бегающая в колесе только ради их развлечения? Не дождетесь же! Опустив голову, я быстро прошла мимо, даже не обратив внимания на то, что растолкала всех для освобождения дороги, и осталась равнодушна к раздраженным нравоучениям за своей спиной. Ужасное поведение? О да, я ужасна. Теперь буду. Я дошла до кабинета гораздо раньше, чем стоило бы, и в запасе оставалось еще двадцать минут, так что их я решила провести уединении у окна, глядя на мечущиеся за окном снежинки. Даже погода испортилась тут же, как я зашла туда, где меня никто не ждал из добрых побуждений. Природа словно бы пыталась предостеречь меня, все свои силы бросая на то, чтобы я не сумела добраться… Или я просто не выспалась и старалась ныне придумать красивую и убедительную отговорку. Второе все-таки больше похоже на правду. Шумно выдохнув, я опустила мордочку, только теперь замечая, что все это время еще прижимала свой личный дневник к груди, не желая никак расстаться с реликвией своего сердца. Что-то внутри пронзительно вскрикнуло, когда я увидела, в каком состоянии ныне моя тетрадка: снег сильно навредил ей; она была еще более жалкой и безвольной, чем накануне и, вдобавок ко всему, промокла обложкой. Нужно срочно ее спасать! Пока вода еще не успела добраться до текста, рассортированного в длинные осмысленные строчки. Я быстро воровато оглянулась. Еще много времени впереди, а одноклассники пока все равно не пришли, это очень хорошо. Если я потороплюсь, то еще успею все исправить вовремя и без чужих любопытных глаз. Прикинув шансы брошюры высохнуть за первый урок и получив удовлетворительный ответ, я побежала к лестнице, что вела на верхний этаж. Там, в кабинете Абигейлихи, — той самой, что сейчас устроит из моего спокойного прихода в класс жестокую сатиру, — я могла бы положить дневник на батарею и посушить… Только если эта стерва не прикопается ко мне, выпытывая, какие земные и неземные тайны скрывает сия книжка, и не станет отнимать ее у меня. Я должна договориться. Это буквально вопрос жизни и смерти, и моего собственного «я», которое я не могу так глупо потерять… Я метнулась вверх на два пролета и громко протопала по полутемному пустому коридору, проигнорировав возмущенный крик: «не бегать!»; с тетрадных листов, как слезы, капала растаявшая из снега вода. Вот и заветная дверь с номером сто двадцать девять. Незначительное число будто бы напомнило мне что-то из прошлого, но вспоминать, что именно, я даже не стала. Просто постучала костяшками согнутых пальцев по дереву створки, слепо слушая звонкий стук, а затем повернула ручку, открывая для себя заново — впервые после долгого времени — кабинет с зелено-желтыми стенами и ровными рядами одинаковых парт разной степени покоцанности. Абигейлиха сидела за своим столом и проверяла тетради, приглядываясь к кривым записям конспектов через очки, но мое присутствие заставило ее отвлечься и поднять на меня разные по цвету глаза. — Софтер? — строгий голос кошки прозвучал недоуменно, однако даже в ее удивлении уже не было ни грамма радости. Она нисколько не была счастлива вновь меня видеть, и сейчас это было взаимно. — Что Вы здесь делаете? — Здравствуйте, мисс Азурайланд, — пробурчала я сквозь зубы, отводя взор. — Я на урок. — Да, конечно. Приходите через час, — отозвалась она невозмутимо и тут же вернулась мысленно к записям, которые «читала» наконечником красной гелевой ручки, как бы теряя ко мне практический интерес. — Вы что-то хотели? Я скосила глаза в конец класса, туда, где стояли комнатные цветы на этакой «этажерке». Под ними всегда была работающая батарея, которая теперь подходила идеально для моего дневника: предусмотрев наличие в классе особо буйных знакомых, я решила, что разноцветная листва может стать неплохим укрытием для брошюры. Нужно только подобраться именно к тому обогревателю… — Можно я цветы полью? — спросила я словно невзначай, тут же беря в лапу пустую лейку и пряча тетрадь за спину. Абигейл посмотрела на меня как-то совсем нечитаемо, а потом, уже надвинув обратно на переносицу очки, произнесла, параллельно калякая кому-то замечание на полях тетрадного листа: — Уже политы, спасибо. Выйдите, пожалуйста, в коридор на время проветривания. Где-то в начале коридора стукнулась дверь, и по пролету поплыли голоса учеников, активно обсуждающих что-то свое. Это последний мой шанс… Потом уже будет бесполезно или сушить дневник, что разбредется окончательно, или рассчитывать на то, что моя личная жизнь останется «личной-не-публичной», сохранив границы в словах, выведенных старательно моим почерком. Отчаяние толкнуло меня на решительный шаг, то есть, на прямой вопрос. — Можно я высушу на батарее тетрадь? — быстро протараторила я, тут же устремляясь к среднему ряду парт: отсюда ближе до спасительного нагревателя и дальше до порога класса — может, на меня не сразу сходу обратят лишнее внимание? — Что за тетрадь? — я же знала, что так будет… Абигейлиха немедля бросила все и поднялась с кресла, складывая в лапах дужки очков с характерным щелкающим звуком. Хотя она еще старалась держаться, скрывать интерес ей вовсе не удавалось. Сжав брошюру в лапе, я отступила на шаг назад, когда кошка прошла неторопливой походкой по так называемой ей самой «кафедре» и, сойдя невысокой ступеньки, остановилась у угла стола, положив на него кисть, держащую очки, и облокотившись бедром на парту. Вот чего эта фурри от меня хочет? Что ей нужно, чтобы я рассказала? Ее так сильно интересует мокрая от снега книга? — Просто тетрадь, — я сделала еще несколько шагов к цветам, умоляя мысленно небеса о том, чтобы училка оставила, наконец, меня в покое. — Так можно я положу ее на батарею на время этого урока? У нас… у нашего класса в этом кабинете следующий урок. — Хорошо, — Абигейлиха со вздохом кивнула, и я не поверила своим ушам. Что, никакого подвоха? Удерживая ее надежно в поле зрения, я только протянула было пальцы к обогревателю, когда она вдруг «заметила» мое стремление оставить книжицу как можно дальше от чужих глаз и «задалась-таки» для себя «вопросом». — Софтер, что Вы там копаетесь? — этот вопрос острой иглой вонзился прямо в затылок, и я вздрогнула, замерев. — Если хотите оставить Вашу «просто тетрадь» здесь, то оставьте ее, пожалуйста, уже в начале класса. Что Вы там пытаетесь спрятать, а? «Нееееееееееееееееет…» — Ничего, — я ссутулила плечи и поплелась обратно к первым партам, чтобы положить личный дневник без защиты и присмотра на самое видное место. Но что еще делать?.. Не оставлять же свою ценность погибать на дне рюкзака, верно? Бережно опустив дневник на белый металл, я поспешила пробормотать слова благодарности и выбежать прочь. Я, черт возьми, уже опаздываю на первый свой урок… В глубине души мне даже не было дела до какой-то там учебы — все размышления крутились только вокруг одного кабинета Азурайланд. Но все же была у меня единственная спасающая от этого безумия мысль: или никто не тронет чужую вещь из-за ее страшного внешнего вида, или же никто просто не разберет мой почерк и не поймет, что листает, так что моя ценность будет спасена. Как-никак… это ведь только моя повесть обо мне самой, не относящаяся больше ни к кому из присутствующих здесь. На помощь училки или добросовестность обучающихся и рассчитывать нечего — это в данный момент тот самый «темный лес» собственной персоной. «Поскорей бы этот урок и это ужасный день прошел!» — подумала я с тоской, и коридор, по которому я бежала, огласил звонок.***
Я чувствовала себя полнейшей идиоткой. Машинально сгребла вещи в сумку и вышла после окончания занятия; вокруг носились с радостными воплями совершенно счастливые младшеклассники. Жизнь школьная кипела вокруг, а я, ничего не видя и не слыша, просто шла вперед и вперед, не чувствуя ни одного малейшего оттенка хоть какой-нибудь эмоции. Я будто бы отдала кому-то всю свою энергию, которой у меня и так-то никогда не бывало чересчур много, оставаясь опустошенной, когда этой жизненной силы кругом было полно — бери отовсюду и не отказывай себе. Как добралась до второго этажа… уже не помню… Чего хотела, замирая на миг-другой на пороге кабинета Абигейлихи, — не знаю… Когда вошла, откуда-то со всех сторон внезапно обрушились оглушительные и оглушающие аплодисменты. Кто-то случайно толкнул меня, и я дурой распласталась по светлой стене, подобно ночному мотыльку, что пытается спрятаться от света лампы. Из общего гула вырезался очень знакомый голос, что-то мастерски выразительно читая, и когда я подняла глаза, все наконец осмысляя, мне стало совсем худо… Посреди класса стояла Лайлакк Бриз, а в лапах у нее был мой дневник. Черно-белая лисица поправила свободными пальцами белоснежные волосы, отчего ее коричневое платье чуть слышно зашуршало, и с самодовольным выражением воззрилась на толпу одноклассников. Бриз даже не интересовало бы то, про что она читает, ей была бы важна только реакция со стороны, насколько можно более бурная реакция… Но это все не было бы, пожалуй, настолько триумфальным, зайди вдруг речь не обо мне — ее главной мишени издевательств. — Я читаю дальше? — подначивая своих слушателей, спросила с притворной усталостью в голосе фурри, и отовсюду тут же зазвучали крики: «читай! давай уже читай! сколько можно ждать?!..», и тому подобное. Я с трудом оторвала глаза от одноклассницы и устремила взгляд на Абигейлиху. Та не предпринимала решительно ничего, чтобы прекратить все это, изображая искреннее увлечение чтением учебника по своему же предмету. Я с горечью отвернулась от нее; не идиоткой ли я была теперь, ожидая от Азурайланд какой-то учительской элементарной защиты?.. — Ей было наплевать на меня и мои чувства; ей тоже было смешно послушать, когда б она не притворялась больше учителем, то есть, наставником. Всей школе, какая обещалась встретить меня без шепота за моей спиной и относиться ко мне хоть чуточку мягче, было совершенно наплевать на мое состояние, когда рядом появлялись «смешливые» ученички, а возможность показательно сделать персоналу замечание пропадала: ведь не будешь же позорить сотрудников прямо на глазах у питомцев, верно? Философия директора всегда «зашкаливала» своей логикой, я замечала. Что бы он там ни говорил, это не уйдет дальше поверхностных безотносительных слов, а местные привычки никуда не сдвинутся. Мне нечего ловить здесь. — «А еще, — тем временем продолжала Лайлакк, с трудом сдерживая смех. — Недавно в моей жизни произошли перемены…» Сейчас, подождите, тут что-то начеркано, — она перевернула с шелестом страницу и сощурила глаза, вглядываясь в сплошной текст. — Вот, нашла! Слушайте продолжение! «А еще в моей жизни недавно произошли изменения, мама: у меня появился близкий друг. Нет, не то, чтобы появился — он и был. Думаю, я ему нравлюсь…» Класс загоготал уродливо и опять захлопал, выкрикивая в мой адрес что-то оскорбительное. Я сжала лапы в кулаки: внутри, где-то у самого сердца, вскипело бешенство. Да, это правда: раньше я вела записи в таком формате, обращаясь прямо средь текста к матери. Тогда еще думала, что она станет все это читать, а когда станет, то непременно заразится позитивом, какой я пыталась выносить на бумагу, будучи в действительности склонной к общей постоянной подавленности и видимому даже невооруженным глазом своеобразному переменчивому настроению, меняющемуся спонтанно, с очень редкими «оттепелями». Этот дневник должен был бы ей тогда помочь справиться со всеми печалями, я думала… Я адресовала его именно Ралфине… Но это моя жизнь! Какого черта все это вот происходит сейчас на моих глазах?! Да, я горжусь тем, что я люблю свою маму в этих старых трогательных отчего-то записях! И это единственное правильное для нашей бесноватой жестокой реальности! Я знаю! Вы все знаете! Я не дам им высмеивать мою веру в эту жизнь, — единственную, оставшуюся после всех разочарований! В этой тетрадке заключена главная частичка моего смысла жизни! Да дело не в старой книжке, а в самой идее, посыле, в самом подсознании! Так все!.. … Я не хотела больше ни о чем думать. Мне стало вовсе до лампочки, что потом будет со мной и что скажут другие. Я не хотела больше это терпеть. В тот миг, когда все случилось, я жила по-настоящему для себя, какой бы тихоней, не способной дать отпор, на меня ни смотрели бы. Перестала отвечать за себя сейчас — всего на миг — и… Рывок вперед. Удар и короткий, но не мой вскрик. Восторженные вопли «зрителей» померкли в тумане. Где-то в стороне упала от моего порыва парта. Где-то шлепнулся на пол обложкой мой дневник… Позабыв себя, я налетела на эту Лайлакк с диким визгом и врезала. Врезала, что было силы. Когти. Клыки. Кровь… Я могла быть физически слаба, но сейчас, в ярости, я была сильнее. Бриз упала, ударившись об угол парты затылком и, кажется, потеряла оттого сознание; я не увидела этого и не подумала замереть. Крики, испуганные и громкие, окружали меня, но не могли достичь. Я ударила ее изо всех сил, которых критически не хватало теперь, после того, как я пролежала в больнице месяц. Лампы класса померкли для меня, сделавшись резкими и мертвенными; блеклый сизый свет падал на мордочку лисицы, забрызганную красным, на ее щеку, по которой я рванула когтями. На белой шерсти выступили алые огромные пятна, от которых склеивался мех по мере того, как кровь расползалась по всей шкуре. Из разбитого носа Бриз, по которому я била и била кулаками, лила кровь. Я кричала от бешенства, от боли, которую принесла мне эта фурри так недавно… А внутренний голос шептал мне коварно: «сильнее… сильнее… Ты можешь причинить ей еще больше страданий!.. Она должна знать, что будет с ней дальше!..»… Как в белом дыму помню этот механический шум у себя в голове. Помню, как увидела свои лапы, окрашенные чужой кровью и не остановилась. Я была в мертвой тишине, где мне не было ни на миг страшно, и если и видела что-то, то не связывала эти картинки ни с чем, оставляя для себя бессмысленными оторванными кадрами. За жизнь не боялась; острая ненависть к той, кто сломал ее, была главнее самой меня. Что такое месть? — Я не знала и не задумывалась, просто обрушивала бессознательным Четверолапым животным на Бриз острые клыки, отчего губы сделались быстро кровавыми. Не знаю, дышала ли лиса, когда в кабинет вбежало очень много народу, и меня стали насильно оттаскивать от распластанной на полу девушки. Я завизжала; завопила; заорала так, как только смогла. Сиплый скрежет прошел эхом по притихшим стенам… Я не умела по-настоящему верить в чудеса с недавнего времени. По щекам струились слезы, смывая кровь, и капали на широкую черную футболку, на которой не было видно истинного цвета мокрых пятнышек. В окна бился в истерике очумелый снег; по классу металась в немом шоке Абигейлиха, отгоняя набежавших школьников от меня и заслоняя их собой, что-то крича с вытаращенными глазами тем, кто держал меня за лапы, заломив сгибы моих локтей за мою спину. Это не было никогда дракой с самого начала начал. Я ничего не чувствовала больше к произошедшему, вернувшись в свой разум. Меня трясло и бросало из жара в холод и наоборот. Я рвалась к Бриз, которую уже бережно подняли и бегом потащили в медицинское крыло. Мне было мало, и я понимала все, что я делаю и пытаюсь сделать. Мне мало… Она убила меня однажды! Она убила и дважды! Она заслуживает теперь точно того же! — Прочь! — завыла я, не справившись с тем, что рвало меня на части противоречиво изнутри. Меня вытолкнули в коридор, и я повалилась бессильно на колени. Дыхание давалось с трудом. Я задыхалась от того огня, какой пылал в груди, и захлебывалась душащими слезами. Сердце то кидалось колотиться в висках, то падало и вовсе замирало в своем неровном биении… Я знаю, что я сделала… Чему позволила вырваться из глубин души… что именно спасла первым, когда тонула в знакомой черной воде… Мое отражение в зеркале, что висело напротив двери в кабинет, панически рассмеялось надо мной самой. Я была бледна, и в этой бледности кислотно-яркими, вычурными тонами рисовалась моя собственная и чужая кровь, и мои темные пятна под глазами, и мои рассыпавшиеся по плечам, как прежде, кудрявые мягкие волосы. Да я не могу быть не собой! Понимаете вы это или нет?! По внутренностям расползлась липкая тьма, обволакивая все существо окромя разума, который ныне молчал, позволяя только анализировать. Где мне быть нормальной?! Где мне молчать и стелиться дальше по стенам?! Я не буду никогда своей тенью! Услышьте же меня! Я не хочу жить в сумраке своих дней! Никто не хочет дать мне простой спокойной жизни на этой глупой сцене! Меня! Меня во всем же будут осуждать и обвинять! Из-за меня будут страдать еще все остальные! Да я сама себе отдана, слышите?! Я никому не принадлежу, кроме самой себя!.. Я подняла только голову и просто так посмотрела по сторонам. Перемена была в самом разгаре; вокруг ходили спокойно школьники. И им было невдомек, что здесь есть я со своим понятием себя… О, Небеса!.. Есть ли в жизни хоть какой-то смысл, когда так…! Меня перестали звать! Перестали называть… А я дышу! Да я живу! Собой! Я настоящая порою! Посмотрите! Я в крови! Бойтесь, правильно! Я безумна! Мою мордочку подчинил себе сначала оскал, а потом по изогнутым, заломленным наверх губам расплескалась нездоровая шипящая улыбка. Да я в своем одиночестве… Я обернулась всем своим существом назад. Там, в начале класса с кровавым полом, все замерли шокировано и безмолвно. Весь этот ужас и в глазах, и в выраженьях… А я могла бы и убить. Я не из тех, то потом и сам будет убиваться и жить с оглядкой. Я не из тех, кто будет «цивилизовать» первобытные волчьи клыки и когти. Я такая живая и настоящая… Я рассмеялась. Долго и так безумно. Так, как только умею. Мой голос отдалился от меня и вернулся эхом в тиши… Я поднялась, прижала к груди свой дневник, какой без ущерба для него спасла из лап Бриз, и побежала прочь.***
Когда над большим Миром идет снег?.. Когда над большим Миром идет Снег? Когда низкое стальное небо с мокрой сахаристой моросью делается родным? Я шла вперед; ветер вился тугими потоками вокруг меня и заунывно выл. Какое серое утро… какое сырое и леденящее… Небесный сквозняк забирался под кофту, трепал волосы и воротник. Я шла к побережью. Какая пустынная улица… Во вьющемся золотыми прядями свете фонарей порхали белые пчелы снега… По бордюру шла откровенно зимняя поземка, и там, у стенки из гранита, — камня не-науки — бились в непокорный, равнодушный своей холодностью камень крутые гривы пенных волн. На белом песке лежал белый снег, а у сурового стянутого тоской небосклона качались сиротливо, распахнув крылья, чайки и альбатросы, испуганные неожиданным штормом… Кем я стала теперь? Неужели родное мне море вот таким было всегда? Неужели здесь я прежде собирала каждое лето вынесенные на брег светлые ракушки? Когда только идет во всем моем мире снег? Я вышла на пустующую дорогу без машин и пошла вперед, одновременно смеясь и плача. Что-то отдавалось родным неуловимым душе в этом диком и разрушительном, неконтролируемом буйстве погоды, в этом шторме самой природы. Только недавно еще была здесь погорелая осень в багрово-золотом одеянии и горела багряным огнем… Что есть большой Мир? Если ли? Существую ли я в этом бескрайнем мраке жизни, ища секундное пристанище? Весь город будто бы вмиг переступил из утра сразу в вечер и вымер, подчиняясь одному только рвущему живое в самом сердце ветру. Я не верила в то, что я вижу. Шла вперед без всякой куртки, в промокшей от снега футболке, замерзая и задыхаясь вновь. Но шла, упрямо шагала в каменные наметенные горсти снега и боролась со льдом в воздухе. Пока еще бьется мое сердце… мой снег будет идти… Я сродни ему самой собой, своим неприкаянным существом непонятой дикарки. Не жалела ни о чем. Когда придет мой час, и я стану-таки дождинкой, околевшим хлопушком снега, какой понесет это ветер… куда-то к лучшей жизни… Я просто шла, покуда могла еще идти, оставляя за спиной долгие метры… И тут я услышала вдали мелодию. Нет, это была вовсе не та развеселая глупость, какой развлекают толпу; не та безвкусица нынешних лет. Но и не та тяжелая сложная правда о жизни или витиеватая пурпурная поэзия, трогающая живую душу, и въедающаяся с живой кровью жестокая своей глубиной неземная песнь балета метафор. Отнюдь нет. Я услышала одиночество скрипки. Мед звука летел вне пространства и времени, несся с метелью и гладил спины волн, рисуясь гроздьями разрядов. Так пел прибой… И я узнала. Я слышала в глубинах себя такую запоздалую горящую спонтанность, почувствовала такой Свет, что сама остановилась на песке и, глядя в заиндевелый шатающийся баррикадами горизонт, дала волю своему голосу. Я писала стихи когда-то давно и теперь они стали неотъемлемой Истины того, что я чувствовала… Я, в общем-то, никогда не умела не молчать; я всегда держала себя в иглах за прутьями клетки и не делалась всей собой в своем полном понимании. Я никогда не владела сильным голосом… Но сейчас… Сейчас вдруг, ложась на музыку моими собственными неловкими стихами, песнь, клич, адресованный этой самой лучшей жизни, вдруг заискрились своей небывалой силой, рванулись чистотой и зазвенели невысокой и такой немелодично натянутой струной, что я увидела метнувшийся к небу луч. Глупо. Наивно. Совестно… Так Красиво… Я не слезливый образ наигранного романтизированного рассказа. Я не бываю ролью идеала. Но сейчас я готова была бы поверить в любую околесицу, какую услышала бы тут же. Я не пела, нет. Я кричала. Орала. До потери голоса. До хрипа. Почти до крови. Но этот крик самого сердца… Этот крик свершился. Всей своей мощью и победой. На этой земле я не птица. Петь по-другому я не умею. В тот день я не вернулась уже в небом забытый лицей. Я пробыла на улице до самой вечерней темноты, но никто так и не появился на дороге. Жизнь остановила крылатую колесницу, взяла резвых коней под уздцы и больше в те сутки не ступила ни шагу… На следующее утро меня взяла хворь. Но я продолжала ни о чем не жалеть: ни о той земной параллели слезами небесными соленых волн, до сего часа вздымающихся с пеной перед моими глазами; ни о том дневнике, что лежал с тех суток надежно спрятанным под матрацем; ни о пролитой на чужих глазах крови… ни о себе. Я представляла, что будет дальше, но уже без страха. Так когда же над остальным Миром идет снег?..