Море и суша

      — Этот человек такой красивый… — маленький юнга говорил это смущенно, почти шёпотом. Шероховатый, как корабельные доски, голос таял в морском ветре, но его деревянные заусенцы легко цепляли слух другого матроса. Тот недоумённо скосился на первого, онемевшими руками перехватывая мотки канатов.       — Не разбираюсь в мужской красоте.       — Я-я тоже! — смутился ещё сильнее первый. — Просто он похож на…       — Пламя.       Мальчишки дружно обернулись на своего капитана. На берегу он всегда выглядел немного иначе. Камни на повязках отблескивали не голубыми волнами, а осыпающимися уличными фресками, сухим пыльным солнцем — летом оседающая на городах позолота. В этой позолоте кожа его казалась бледной, а тонкие волосы выбеливались в жемчуг. А лицо, как и всегда на берегу, становилось недовольным. Причина тому была проста: прибрежные городишки не имели ничего общего с блеском. А еще со свежестью, с звуком вздымающихся парусов и пенистой соли на прозрачных гребешках.       Словом, землю, во всяком случае такую, капитан Узуй не любил.       Но привлекла внимание, его и бестолковых юнг, отнюдь не земля.

***

      — Такая энергия, Узуй. Я ещё ни от кого такой внутренней силы не ощущал… Меня вымораживает, что эта сила принадлежит королевской гнили.       Королевская гниль едва ли интересует Тенгена. А вот королевские гобелены — вполне. Он проводит рукой по нитям, отлично стянутым — ни одна не вытягивается, когда их слегка подцепляют выкрашенные в цвет летней сливы короткие ногти. Под ладонью на полотне летит одуванчиковый пух, вырываясь из заросшего сада. Тенген окидывает взглядом соцветия, шипы, гроздья, ветви и гнёзда и думает, что это краденое искусство продастся приятно и выгодно.       Даже слишком выгодно. Настолько, что не получится повесить его в капитанской каюте на месяц или два, чтобы со временем оно осточертело. Очень жаль.       — Флот ничего от него не оставит. Что его там удерживает? Честь? Так по чести он убивает не меньше моего.       «Ты явно убиваешь не по чести», — мелькает, хотя Тенгену по большей части всё равно. Пока ему доставляют лучшие ткани, скульптуры, картины, украшения — всё равно. Сегодня гобелены, несколько шерстистых ковров и… вазы. Винные глаза сразу находят сколы на цветном хрустале, и Тенген из самого прошлого, кажется, слышит звон и острый шорох сыплющейся хрустальной крошки. Просил ведь бьющееся либо не возить, либо возить нормально. И что с этим делать?       Хмыкнув, Тенген переворачивает одну из ваз, и из горлышка ему в ладонь высыпается несколько крупных крох. В их грани, какие-то словно морские, ловится солнечный свет, когда они перекатываются на пальцах.       — Тратить этот потенциал на офицерство — хуже любого преступления.       Эти крохи как раз можно приютить в своей каюте.       — Узуй.       — Да чёрт возьми, — Тенген наконец отзывается, оборачиваясь. На него с недовольством, с угрозой смотрит единственный глаз, напоминающий цвет сырого песка. — Я блестяще слушаю, но я занят, если не видишь. И я слушаю это не в первый раз.       — Ты слышишь, а не слушаешь. Я тебя прикончу.       — А я потом посмотрю, как ты с блеском будешь сбывать королевские подарки, — Тенген поднимает надтреснутую вазу, — похеренные. Аказа, не мешай.       Тот хмыкает, громко отставляя пустую бутылку — по стенкам сползает давленный лимон и нерастаявший коричневый сахар. Вместо рома или вина он любит пить, бывает, какую-то кисло-сладкую безалкогольную бурду. Аказа поправляет ленту повязки, так непривычно прижимающую малиновые пряди.       — В следующий раз, если он не пойдёт со мной, я убью его. Этого…       Тенгену опять всё равно. Не всё равно ему только на море и искусство.       — …Кёджуро Ренгоку.

***

      Капитан и юнги смотрят, как кто-то, похожий на пламя, перехватывает поудобнее свежий хлеб и связку моркови. Стоит в тени, у разрисованной настенной плитки, а солнце все равно к нему тянется, как к крошкам хрусталя, без дела покоящимся в «сокровищнице» вот уже недели две. Ему, кажется, жарко: рубашечный лён закатил до локтей, волосы подобрал в хвост, а к подбородку и шее прислонил букет морковных, мытых, пушистых хвостов, оставляющих на золотистой коже прохладные капли.       Как же несправедливо, что суша такая шумная. Сквозь городской шум совсем не слышно, как звучит его смех, когда он отвечает кому-то. Не слышно, как он растирает случайным движением кисти одну из капель, потеплевших за несколько секунд на ключицах.       «О, ты бы сразу его узнал, — сказал тогда Аказа. — Пламенный воин».       Узнал, правда. Только Кёджуро Ренгоку не выглядел как воин. Без формы, без сабли, где-то в глуби безызвестного приморского городка, на окраине рынка…       «Он выглядит как искусство». И всё за ним блекнет. Даже вопли подопечных.       — Я уже не могу, у меня руки не держат!       — Зеницу, давай помогу… — Танджиро с трудом отвёл взволновавшийся сладко взгляд и потянулся к другу, забирая пару свёрнутых канатов. И только Зеницу по-цыплячьи захныкал от облегчения, как тут же ему в руки, поверх оставшегося канатного клубка, упал увесистый мешок, пропахший стылым воском. Свечи посыпались, покатились, собирая на белый воск пыль и сухие лепестки. Но Тенген не видел ни этого, ни безобразно смешно скривившегося лица.       Он шагнул вперёд, к началу стены с потрескавшейся фреской на битой плитке, с переваливающейся через неё кроной.       Если оставить это искусство в капитанской каюте, то через сколько оно осточертеет капитану?