Человек без лица

      Олег никогда не сможет забыть их первую встречу. Ему тогда едва исполнилось десять лет. Волков был хмурым нелюдимым мальчишкой. Одиноким, недолюбленным волчонком, травмированным и озлобленным на весь мир. Живые и добрые дети со временем росли, превращаясь либо в забитых и погасших изгоев, либо в озлобленных холодных и равнодушных зверёнышей. Поэтому к новости о том, что к ним в общую спальню подселят нового ребенка он отнесся абсолютно равнодушно, пропуская все разговоры мимо ушей. Странно всё это было, мальчишку срочно перевели к ним прямо посреди года, из Подмосковья. У них что, в Москве своих детдомов нет? — с раздражением думал Олег. Перспектива делить и без того тесную комнату с еще одним бездомышем его совсем не вдохновляла. Еще и воспиталки без конца суетились и о чем-то шептались, словно перед приездом очередной комиссии. Волкова вся эта суета слегка выбешивала: и что в этом Серёженьке такого особенного?!       Олег увидел мальчишку только вечером.       Когда воспиталки привели его в комнату рыжий мальчишка вел себя странно. Весь бледный и взъерошенный, с тонкими искусанным в кровь губами, смотрел в пустоту, словно не понимал кто он и где находится. Рыжий вел себя отстраненно, просто весь вечер просидев на кровати, там, где его и оставили. Мальчик ни на что не реагировал и за весь вечер не произнес ни слова. Так сидел не шелохнувшись, уставившись в одну точку до самого ужина. По началу дети проявляли к нему вялый интерес, учуяв легкую жертву. Кружили рядом, словно стервятники, задавали вопросы, провоцировали. Пошпыняли немножко, подергали за рыжие патлы, Васька даже исподтишка кольнул булавкой, чтобы убедится что оно вообще живое. Правда, развлечение это, в отсутствие хоть какой-либо реакции, быстро наскучило. Да и Волков раздраженно шикнул, быстро разогнал всех по своим койкам, весь этот балаган его порядком раздражал. В общей спальне все давно усвоили, что у Волка кулаки злые, а разговор короткий. Нового окрестили шизиком и разошлись по углам.       Олег устроился на кровати, искоса разглядывая новенького. Странный он, пришибленный какой-то. Бледный как поганка, болезненно худой, словно весь состоящий из ломаных линий. Больше всего его поразили глаза; льдинисто-голубые, словно выцветшие изнутри, неживые, как у фарфоровой куклы. У ребенка не должно быть таких глаз. И сам он весь был словно неживой, застывший, словно подсознательно пытался скрыться, затаится, так, что казалось мальчик совсем не дышит.       Еще патлы эти, рыжие, лезут неровными прядями в глаза. В тусклом свете ламп волосы казались выцветшими, тонким. По-хорошему это воронье гнездо на башке надо бы расчесать, или обстричь нафиг, чтобы не мешалось. Похоже, самого Серёженьку его внешний вид волновал в последнюю очередь. Олег невольно наклоняется ближе, замечая что-то странное. Среди тусклых рыжих волос Разума отчетливо выделяются серебристо-белые пряди. Олег прищуривается, рассматривая внимательнее. Нет, не показалось. Серебристо-белые волосы смотрятся чужеродно и дико на голове ребенка. И как воспиталки такое допустили? Не могли же они позволить краситься десятилетке? За такое и старшаки по жопе ремня получают, а Витьку, вон, вообще на лысо побрили, чтоб неповадно было синим хаером трясти. И тут Олег понимает, где уже видел такое раньше. У Марьи Петровны, их прошлой воспитательницы были серебристо-белесые волосы, и еще у старух, которые не красились. Но ведь Марье Петровне было глубоко за пятьдесят.       — Седые, — поражённо думает Олег. — У него седые волосы. Разве у детей бывает такое?       За ужином, куда его буквально за руку привела воспитательница, рыжий ведет себя тихо. Пьет компот, вяло ковыряет вилкой по тарелке. Раздражает. Не реагирует, даже когда Миха беспалевно стаскивает у него тарелку из-под носа, меняя на пустую, нагло пожирая в одну рожу чужую котлету и булку с прогоркшим творогом. Вечно голодный, сука. Куда ему жрать столько, харя как у хомяка уже?! Олега терзают смутные сомнения, что новенький либо глухой, либо немой, или все вместе.       Олег просыпается посреди ночи от пронзительного, истошного крика, заторможенный и дезориентированный. Мальчик недовольно жмурит глаза, включая свет. Другие дети тоже проснулись, прячутся с головой под колючее одеяло, накрываясь подушкой, настороженно косятся в сторону кровати новенького, с примесью нездорового любопытства и страха. Если бы новенький просто сопли распустил и разнылся, его бы давно отлупили всей спальней, чтобы отучить здесь нюни разводить. Но от этого отчаянного, душераздирающего крика, Олегу становится не по себе. Он никогда не слышал, чтобы даже взрослые так кричали. Было в пронзительных, пронизанных болью и отчаяньем, криках рыжего что-то такое, от чего кровь стынет в жилах. Это надо было срочно прекращать.       Рыжий орет как резанный, сейчас злые воспиталки на эти вопли сбегутся, разбираться не станут. Влетит всем как пить дать. А какое наказание они могут для них выбрать Волкову даже думать не хотелось. Олег быстро переползает на соседнюю кровать, начинает тормошить рыжего. Что же за кошмары ему снятся, что он так разорался?! Еще и по кровати мечется так, что запросто на пол свалится и расшибет свою больную башку. Стоит прикоснуться к мальчишке, как он резко дергается, отскакивая назад, начинает кричать еще громче, отталкивая руками.       — Нет! Не надо, не надо, пожалуйста, мне больно, отпусти, не трогай меня, не трогай! — сбивчиво шепчет рыжий, отчаянно отбиваясь, резко распахивает бешеные от ужаса глаза, отползая в конец кровати, буквально вжимаясь в серую стену.       — Что ты разорался, как припадочный?! — Олег раздражённо фыркает, потирая расцарапанную щеку. — Здесь только я и пацаны, которым ты спать мешаешь. Никто тебя здесь не тронет, угомонись уже.       — Влад, — маленькие холодные ладошки Разума неожиданно ложатся на щеки Олега, широко раскрытые от ужаса льдистые глаза приобретают осмысленность.       — Живой, — чуть слышно выдыхает рыжий.       — Живой, какой же ещё я должен быть?! — хмуро бурчит Олег.       Маленькое, дрожащее тело рыжика неожиданно вжимается в него, холодные руки обвиваются вокруг шее. Новенький мелко дрожит и загнано дышит, уткнувшись холодным носиком Олегу в шею. Держит неожиданно крепко, словно боится, что Волков может исчахнуть. Олег отстранено замечает, что рубашка рыжего насквозь промокла от холодного пота. Олег сначала думает осторожно отцепить от себя мелкого, но вместо этого просто гладит по дрожащей спине       — Живой. Я же видел, как он тебя… Он нас всех заставлял смотреть, — сбивчиво шепчет рыжий.       Олегу жутко. Как никогда ещё не было в этой жизни.

***

      С Разумом что-то было не так.       Олег не мог это объяснить, просто чувствовал, наверное с самого первого дня. После той ночи Волков решил приглядывать за новеньким, незаметно наблюдая и подмечая все новые тревожные детали. На всякий случай ошивался рядом, не давая другим детям обижать новенького. Рыжему и без того сильно досталось.       С Серёжей случилось что-то очень плохое. Что-то явно хуже бухого в хлам бати, гоняющего по дому своих домашних, и лупящего до кровавых соплей сына ремнем за любую провинность. Или матери, регулярно притаскивающей домой нового папу, а после трахающейся с ним посиньке, прямо на глазах своих малолетних детей. Здесь явно скрывалось что-то иное; нечто более темное, мрачное, мерзкое.       Серёжа боится темноты, долго ворочается на неудобной кровати, закутавшись в одеяло, словно в кокон, засыпая при свете старого ночника. Воспиталки разрешают Разуму оставлять свет включенным, это по-началу удивляет Олега, ведь Марья Ивановна никогда добротой не отличалась. Но даже она порой смотрела на рыжего со смесью жалости и какой-то брезгливости. Олег был уверен, взрослые наверняка что-то знали. Спал новенький очень чутко, часто просыпался посреди ночи, едва заслышав шаги в коридоре. И еще долго не мог уснуть, просто лежал на кровати, тревожно прислушиваясь к каждому шороху, изучая трещины на потолке.       Серёжа умел быть незаметным и тихим. Он мог так неподвижно лежать до самого утра. Разум мог проснуться, даже если просто смотреть на него во сне, проходя мимо его кровати. Чувствовал. Мгновенно просыпался, вскакивая на кровати, смотрел своим широко раскрытыми от ужаса глазами, в такие моменты взгляд ребёнка казался обезумевшим и обречённым от страха, дышал часто-часто словно в ему и вправду не хватало воздуха.       Иногда Разума пугали совершенно обычные вещи. Яблоки например, которые давали им на обед. Когда воспиталка протянула рыжему румяное яблоко, он весь сжался, побледнел, на несчастное яблоко смотрел так, словно ему протянули ядовитую змею. А потом и вовсе вскочил со стула, забился в угол столовой, закрывая лицо руками, принялся раскачиваться на месте, что-то тихо бормоча себе под нос.       Олег втихаря яблоки, конечно, сожрал. Яблоки как яблоки, кисло-сладкие. Не червивые даже. И чего Разум их так боится? Смотреть каждое утро на всклоченное гнездо тусклых волос почему-то раздражало. Новенький что, совсем не знает о существовании расчески?!       — Эй, рыжик!       Разум медленно поднимает голову, прекращая грызть ноготь на большем пальце. Да сколько можно-то, у него и так все ногти обгрызены до мяса, смотреть на это физически больно. В столовой есть нормально не пробовал?       — Давай тебе голову помоем?       — А?       — Бошку, говорю, давай тебе шампунем помоем, — недовольно фырчит Олег. — У тебя скоро так вши заведутся. Хочешь, чтобы тебя воспиталки тебе голову обрили? Будут потом всем детдомом дразнить: лысая башка — дай пирожка. Этого хочешь?       — Нет, — тихо пищит Разум.       — Ну пошли тогда, чего кота за яйца тянуть!       — Хорошо, — Разум покорно плетется за ним, понуро опустив голову.       Олег подводит его к раковине, регулирует воду, настраивая напор. Трогает рукой, чуть хмуря густые брови. Вода чуть теплая, не ледяная и на том спасибо. Волков намыливает грязные патлы девчачьим шампунем, от простого мыла башка только сильнее грязнится и чешется. Еще воспиталки решат, что вши завелись и все, пиши пропало, обреют налысо, или заставят голову мазать вонючей жидкостью и сидеть с кульком на голове. Эта гадость еще и адски жжется. Словно открытую рану перцем посыпали. Олегу уже так пару раз досталось. Нет уж, спасибо, лучше сразу налысо.       Олег старается быть аккуратным, осторожно массирует кожу головы, стараясь не дергать волосы. Пахнет химозной клубникой. Разум во время манипуляции подозрительно притих, не издавая не звука. Олег трижды промывает волосы, смывая грязь.       — Ну вот и всё, — Олег разворачивает новенького к себе лицом, вытирая грубым полотенцем. — Теперь на человека похож, осталось только расчесать и будешь как новенький.       Разум опускает голову, вода стекает с кончиков волос, раздражающе капая на старый кафельный пол, пока Олег с усилием растирает его полотенцем, убирая лишнюю влагу. Вертит Серёжей словно куклой. Разум тянется за его руками, абсолютно пластичный и безучастный.       Олег усаживает Разума на пол, сам садится за его спиной, принимаясь распутывать колтуны. Осторожно пальцам, стараясь лишний раз не дергать волосы. Потом берется за расческу. Олег сосредоточен и собран, перед ним действительно сложная задача. После мытья волосы Разума оказались не грязно-ржавыми, а действительно рыжими.       Красиво.       Мальчишка чувствовал себя странно, словно неожиданно обрел младшего брата, о котором нужно заботиться и оберегать. Серёжа кажется ему хрупким и уязвимым, как фарфоровое стекло, словно он может разбиться от одного неверного касания. Когда Олег был совсем мелким, часто просил у отца младшего брата. Ну или хотя бы собаку. Собаку ему подарили на пятый день рождения: золотого ретривера Рекса. А с братом как-то не срослось. И вот теперь Олег вырос — сам себе завёл. Пофиг, что он Разума всего на полгода старше.       Серёжа едва заметно дергается, когда Олег тянет слишком сильно отросшие пряди. Волосы у рыжика мягкие, забавно пушатся и торчат в разные стороны.       — Раз так не любишь расчёсываться, почему просто их не отрежешь? — искренне недоумевает Олег. — Могу ножницы принести.       — Не надо, — чуть слышно шелестит Разум. Его губы чуть шевелятся, словно каждое слово дается ему с огромным трудом.       — Чего не надо? — уточняет Олег безо всякой издевки.       — Не надо. Обрезать, — шелестит Разум. — Маме они очень нравились.       Больше Серый не произносит не слова. Но Олег всё равно не может сдержать глупой улыбки. Разум заговорил с ним, значит, лёд тронулся.