Формула любви

Сухие старческие пальцы вцепились в ее ладонь мертвой хваткой, лишая всякой возможности вырваться и убежать куда подальше от всей этой чертовщины, в которую ее втянули однокурсницы, а она по глупости согласилась. И откуда только у этой старой ведьмы взялись силы, она не представляла, но все ее тело и рука словно окоченели и не подавали признаков жизни, пока отросшие желтые ногти пропахивали борозды на ее ладони, сея первые семена сомнения в том, что все это не по-настоящему. — Верочка, значит, — прошелестела гадалка, и у девушки прошел мороз по коже от звука ее имени. Откуда? Откуда она могла знать ее имя? — Что же ты, смерти, выходит, не боишься, а от любви бежишь как от чумы? — Я не… — девушка попыталась возразить, но ее тут же перебили подружки, которые уже получили свое предсказание и теперь восторженно наблюдали, как вершится чужая судьба: — Боится-боится… — Что, скажешь неправда? — Вовка, вон, за тобой как ухлестывал: и цветы дарил, и в кино звал, чуть ли под окнами твоими не ночевал, чтобы до института проводить, а ты ему отворот-поворот! — Уже не школьница же, пора и об отношениях задуматься! А то, смотри, всех путевых разберут — и старой девой останешься! — Сама ведь сирота, неужели семью не хочется? Звонкие девичьи голоса разбивались о пугающую тишину комнаты, множились, эхом отбивались от стен и впивались острыми осколками прямиком в ее сознание, вспарывая старые раны и заставляя их вновь кровоточить. — Будет у тебя любовь, — прозвучало как приговор, — Да такая сильная, что даже нечеловеческая почти, потому что от женщины ты эту любовь получишь, ведьма тебе ее подарит. — Не нужна мне никакая любовь! — яростно выкрикнула она, сумев наконец-таки вырвать руку, но тут же потеряла равновесие и начала падать. Сердце начало бешено колотиться, когда она осознала, что спина так и не нашла контакта с полом, и падает она слишком долго. Глубокая пустота притягивала ее с непреодолимой силой, словно черная дыра, прореха в самой ткани реальности была готова поглотить ее целиком и полностью. И в этом бесконечном падении она потеряла чувство пространства и времени, словно погрузилась в бездонный океан неизвестности. Каждая секунда падения была мучительно долгой, словно вечность, и в то же время она пролетала мимо нее со стремительностью молнии. Она была одна наедине с этой бездной, лишённая надежды на спасение. Она была в ужасе и в последнее мгновение ей вдруг подумалось, что именно так и ощущается любовь. В конце концов, когда она уже была готова смириться со своей участью, Вероника пробудилась, осознав, что это был всего лишь сон. Но дрожь в теле и та реальность, которую она ощущала во время падения, остались с ней. Она приподнялась на кровати, принимая сидячее положение, и приобняла себя за плечи, пытаясь успокоиться и унять дрожь после осточертевшего кошмара. Она уже сто раз успела пожалеть, что на первом курсе поддалась на уговоры приятельниц развлечься после удачно закрытой сессии и расспросить о своей судьбе у местной гадалки, пока они гостили у Таньки в ее родном поселке. Разумеется, во всю эту мистическую чепуху она не верила, рациональная ее часть в упор отказывалась признавать существование чего-то потустороннего, но, несмотря на это, подсознание услужливо подкидывало это воспоминание в виде ночного кошмара вот уже неделю к ряду. — Это все нервы, — прошептала она, словно это могло ей помочь, и, притянув колени к груди в попытке согреться, бросила взгляд на часы. Полпятого утра. Ложиться обратно смысла уже не было совершенно никакого. Равно как и смысла приводить себя в порядок, чтобы пойти на работу на Предприятии. Потому что её там не было, этой работы. Вернее работа была, но не та, о которой Вероника мечтала и к которой стремилась все эти долгие годы в институте. Разумеется, она не строила воздушных замков, что молодую, совсем ещё зелёную вчерашнюю студентку допустят до какого-то важного исследования, от которой зависело процветание страны, но и такого отношения к себе она никак не могла ожидать от Предприятия, которое прославилось на весь союз как место, где все подающие надежды ученые могли воплотить свои безумные идеи в жизнь. К ней относились, как к простой лаборантке в самом плохом смысле этого слова: бросили в токсичные воды «Вавилова» с извращенной жестокостью ребенка, желающего научить котенка плавать, и все, что ей доверяли — это копаться в бумажках, потому что допуска на нижние уровни у нее не было. О допуске должен был позаботиться ее куратор, которого она ни разу ещё в глаза не видела, и он видимо не спешил с ней знакомиться и вводить в курс дела, предпочтя отдать ее на растерзание коллективу и не напрягаться лишний раз. Подобная халатность по отношению к собственной персоне бесила, но сделать она ничего не могла, по крайней мере пока не могла. Однако это не значило, что она собиралась опускать руки и так просто сдаваться — за свою жизнь она могла сделать это уже десятки раз, но вместо этого упорно продолжала пробивать себе дорогу к мечте. О чем она мечтала? Сбежать от прошлого. Ее каждый раз бросало в дрожь, когда она вспоминала свое детство, отрочество, молодые годы, и каждый раз ей хотелось бежать… и всё-равно куда. Бежать без оглядки. Бежать от этой чудовищной, жуткой жизни. Бежать, бросить всё и бежать, и остановиться где-нибудь в поле, далеко-далеко, и стоять пугалом, деревом, столбом, но стоять под широким ночным небом, и глядеть, как тихий, ясный месяц светит над ней, а звезды лукаво перемигиваются друг с другом, и забыть, забыть, забыть… И где это можно было сделать лучше всего, как ни под эгидой Предприятия 3826, глава которого обещал проложить человечеству дорогу к звездам? Дмитрий Сеченов, пускай им не довелось и скорее всего не доведется встретиться лично, ей импонировал. Потому что человеку, который так упорно стремился расширить границы возможного и добраться до звезд, уж точно есть от чего бежать на этой грешной земле. Вероника тряхнула головой, прогоняя ненужные мысли. Ей не нужно об этом думать, иначе тупая ноющая боль в голове из-за постоянного недосыпа перерастет в настоящую мигрень, и тогда она точно на кого-нибудь сорвется. Она уверенно поднялась с жалобно скрипнувшей кровати и пошла приводить себя в порядок, несмотря на усталость. Когда убегаешь, нельзя думать об отдыхе.

***

День, не задавшийся с самого утра, продолжал не радовать. Из мрачного лабиринта коридоров комплекса она тут же перекочевала в мрачный лабиринт бюрократической бумажной волокиты. Кипа бумаг на столе, казалось, только увеличилась, даже несмотря на тот факт, что она вчера битый час проторчала в тесном и душном кабинете, вчитываясь в чужой неразборчивый почерк и сортируя исследования. Вероника снова со вздохом принялась за работу и где-то через час она была уже готова поклясться, что сейчас ее мозг окончательно расплавится от тупой монотонной рутины, как вдруг, словно луч света в темном царстве, ей в руки буквально сам прыгнул один прелюбопытнейший экземпляр. Эта разработка отличалась от всех остальных, хотя бы тем, что на титульном листе отсутствовало синее клеймо с надписью «ОТКЛОНЕНО», однако размашистый крест, поставленный от руки, говорил более чем красноречиво. Рваные линии, оставленные перьевой ручкой, которая слегка вспорола бумагу в некоторых местах, наглядно демонстрировали все недовольство того, у кого эта наработка уже успела побывать до нее, и Вероника, подстегиваемая любопытством, углубилась в чтение. В конце концов, в университете из нее готовили высококлассного специалиста по ботанике, а это исследование как раз соответствовало ее специализации. И это исследование было чудовищно. Не потому что оно было бездарно написано человеком далеким от науки, нет. Напротив, его создал человек, который с наукой был явно «на ты», но сама идея подобного биологического оружия заставляла мурашки пробежать вдоль позвоночника, потому что по симптоматике это до ужаса напоминало Коричневую Чуму. Но больше всего ужасало не это, а сам тон повествования, если этот термин мог быть применим по отношению к научной работе. После сухих клишированных фраз, автор вдруг резко переходил на простую разговорную речь, словно до этого едва сдерживался от того, чтобы не проклясть всех и вся. «Следующей стадией после проникновения микроскопических сорусов патогенной флоры является образованию гнойных очагов в легочных альвеолах, которые провоцируют умеренные респираторные симптомы по мере прорастания. Инкубационный период может составлять от двух недель до полутора месяца, ведь в этом деле спешить не следует, верно? Давайте заставим жертву поверить, что это всего лишь гнойный абсцесс. Да, приятного мало, но пусть лелеют ложную надежду на то, что это излечимо, как я лелеяла надежду на то, что в Вас есть хоть капля человечности.» «После полного заражения течение болезни сопровождается болью в груди и откашливанием цветочных лепестков на ранних стадиях. Следствие: смерть от удушья целыми соцветиями, невозможными для извлечения на поздних сроках. Конкретного цветка, которым кашляет зараженный человек, нет. Это могут быть розы, хризантемы или другие цветы. А какие цветы вы принесете на мою могилу, если осмелитесь туда прийти?» «Опыты уже были проведены на мышах и дали плодотворные результаты. Прошу разрешения испытать выведенные споры на человеческой особи. Всего один, мне много не надо. В конце концов, когда вам было дело до одной жалкой человеческой жизни, когда речь идет о безопасности СССР! Или дело было все же не в безопасности?» «Не буду врать, мое вдохновение навеяно японским фольклором, но ведь это лучше, чем тащить в дом всякую западную капиталистическую дрянь, да? В ней нет и не может быть и капли любви, но как Вам такая любовь по-японски? Все исключительно в целях защиты. Вы ведь так же пытались меня защитить? Что ж, я свое уже выхаркала, теперь Ваш черед отхаркиваться всю оставшуюся жизнь.» В этих словах было столько горечи и злости, что у Вероники непроизвольно защемило в груди, словно она сама стала жертвой этого жуткого эксперимента, едва прочитав эти строки. Это чем-то было похоже на любовную переписку, и девушка на смену ужасу вдруг испытала неловкость и стыд, словно она посмела прикоснуться к чему-то сокровенному, и вскоре ей придется за это расплачиваться. Вероника снова взглянула на титульный лист, и с удивлением обнаружила, что на нем не было имени ученого. Была лишь дата «1949 год» и размашистая, но по-детски неуклюжая подпись — автограф автора этой симфонии ужаса и безнадеги. 1949 год… Получается, оно хранилось здесь пять лет? Почему тогда за столько времени… Вероника вдруг замерла. — Черт! Время! — испуганно чертыхнулась она и подскочила на ноги, едва не потеряв равновесие из-за долгого сидения, и принялась впопыхах сгребать лежащие на столе бумаги. Она должна была занести их в другой филиал к обеду и опаздывать ей не хотелось. Все же, работу, какой бы глупой она не была, Вероника привыкла делать качественно и на совесть. Она проделала путь на автопилоте, не особо заботясь о том, чтобы смотреть по сторонам. Все ее сознание было сосредоточено на той случайной находке, которая никак не хотела выходить из головы, подсовывая пугающие образы. Так что выйдя на улицу и бросив неосторожный взгляд на клумбу с маргаритками, Вероника резко отшатнулась от нее как от огня, не особо заботясь о том, куда она идет — лишь бы подальше от цветов — и не заметила другого человека, резко появившегося из-за угла здания, как чертик из табакерки. — Простите меня, ради бога! — тут же спохватилась Вероника, и принялась лихорадочно собирать бумаги, выпавшие у нее из рук и разлетевшиеся по плитке. — Я не хотела, я просто… — …витаю в облаках и совсем не слежу за тем, куда иду, — раздраженно фыркнул мужчина, и девушка удивленно округлила глаза, не ожидая услышать немецкий акцент от своей случайной жертвы. Мужчина смотрела на нее сверху вниз своими каре-зелеными глазами, которые излучали легкую насмешку с легкой примесью высокомерия. И Веронике этот взгляд решительно не понравился и заставил почувствовать себя не в своей тарелке даже тогда, когда мужчина со вздохом опустился на одно колено рядом с ней и принялся помогать ей собирать бумаги, которые то и дело выпадали из ее дрожащих пальцев. — Вам что, больше нечем заняться, кроме как перебирать это никому не нужное старье? — недовольно сказал он, когда безразлично мазнул взглядом по одной из папок. — Вам платят не за то, чтобы вы создавали тут видимость бурной деятельности, а за реальную работу, поэтому будьте любезны, товарищ… — Астафьева! — почти выкрикнула она, не в силах больше сдерживать накопленное за неделю раздражение, и сжала папки с такой силой, что побелели костяшки. Немец если и заметил эту перемену в настроении девушки, то предпочел ее проигнорировать и продолжил свою лекцию, тем самым подливая ещё больше масла в уже и так полыхающее пламя. — Где ваша именная нашивка? Я что, должен догадываться, как вас зовут? И где вообще ваш халат? Вы в лаборатории работаете или просто погулять вышли? — с каждым риторическим вопросом раздражение в голосе немца росло, но тем не менее он всё уже протянул ее руку ладонью вверх, галантно предлагая свою помощь, чтобы встать. Вероника эту руку намеренно проигнорировала. — Могу задать вам тот же вопрос! — в сердцах воскликнула она, неуклюже вскакивая на ноги и сдувая с лица выбившуюся прядь. — Может вы тоже сначала представитесь, прежде чем задать мне ещё триллион вопросов, на которые у меня нет ответа, чтобы я знала кого послать на… — Вы в своем уме?! — немец немного повысил голос, и его на глубине его глаз загорелся нехороший огонек. — Вы вообще отдаете себе отчёт, перед кем стоите? — Честно? Понятия не имею! Единственные отчёт, которые я должна кому-то отдать, сейчас у меня в руках и вы меня задерживаете! — она была уже готова оставить ошалевшего от такого напора мужчину позади, но в последний момент решила высказать все накипевшее. — Это вообще какой-то беспредел! Сначала сами дают работу, а потом говорят, что это никому не нужная фигня! Знаете, с таким же успехом я могла остаться работать на кафедре, пользы было бы больше! — Ещё одно слово и я вам обещаю, что именно туда вы и отправитесь, если вас вообще примут на работу с той рекомендаций, которую я вам напишу. — А вы мне не начальник! — Тогда, возможно, мне лучше побеседовать с ним? С вами конструктивного диалога явно не получится! — Да ради бога! Заодно и меня с ним познакомите! А то я уже тут неделю бумажки перебираю и, кажется, буду делать это все оставшиеся три месяца практики! Мужчина уже открыл было рот, чтобы ответить, как вдруг неожиданно замер, будто припоминая что-то. — Райтер… — сквозь зубы процедил мужичина, словно это было последнее ругательство, которое стоит произносить в присутствии девушки. Его акцент и картавость заставили его это буквально прорычать. Лицо мужчины вдруг утратило разом все недовольство, и эта перемена была столь же пугающа, сколь и внезапна. Он слегка опустил подбородок вниз, от чего взгляд, до этого высекающий искры негодования, моментально потяжелел и будто бы помертвел вовсе. Девушке на секунду вдруг показалось, что даже цвет радужек неуловимо изменился, став на несколько оттенков глубже и темнее, точно зеленая тина на поверхности болота расступилась, открывая обзор на сосущую густую топь под ее неосторожной поступью. «Хамелеон», — промелькнула невесть откуда взявшаяся мысль в голове у Вероники, и ей вдруг сделалось так неуютно, что хотелось оказаться отсюда как можно дальше, хотя она прекрасно понимала, что это всего лишь игра света и тени — солнечные лучи просто преломились под другим углом, когда он немного наклонил голову. — Следуйте за мной, — бросил он и, резко развернувшись на каблуках, стремительным шагом направился ко входу в комплекс, даже не обернувшись ни разу, будучи в полной уверенности, что девушка беспрекословно последует за ним. Не ожидавшая такой прыти Вероника не сразу осознала происходящее, а затем резко спохватилась и чуть ли не бегом поспешила за немцем, чтобы не потерять его из виду. Они долго петляли в лабиринте коридоров, и чем дальше они уходили в глубь комплекса тем больше девушке становилось не по себе, а в душе зарождалось нехорошее предчувствие, которое она настойчиво гнала от себя прочь. «Да что с тобой такое, в самом деле! Ты так долго к этому стремилась, через столько всего прошла, чтобы получить такой шанс, а теперь трясешься как осиновый лист, сама не зная от чего? Значит, языком молоть минуту назад ты не боялась, а теперь что изменилось?» — мысленно отчитывала себе девушка и не заметила, как ее вынужденный проводник резко остановился, от чего она едва не врезалась в него, но мужчина этого, казалось, даже не заметил, и резко распахнул дверь. — Райтер! — возмущенно начал он с самого порога, — потрудитесь объяснить, что тут происходит?! Вероника осторожно выглянула из-за спины мужчины и едва не поперхнулась воздухом от удивления. Картина была поистине живописная: по-птичьи взгромоздившаяся на стул девушка с густой небрежной копной огненно-рыжих волос сосредоточенно раскладывала пасьянс на столе, периодически поправляя сползающие рукава мешковатого свитера и тут же шикая на фривольно сидящего парня напротив. Сам парень был облачен в серый форменный комбинезон, его лицо было отстраненным, словно он вообще пребывал не здесь, а где-то в глубинах своего разума, но это не мешало ему то и дело порываться всунуть свои карты не туда, спутать их и разрушить чужой кропотливый труд. Вероника нахмурилась. Наукой здесь даже и не пахло. Здесь пахло мистикой, чертовщиной самой настоящей! А еще едва уловимо, но все же навязчиво, какими-то сладкими цветами. — Солнце мое, мне показалось или кто-то вошел? — певуче произнес парень, даже не удосужившись поднять взгляд на вошедших, и задумчиво положил еще одну карту поверх других, за что чуть не получил по рукам. — Не думаю, Витя, если бы кто-то вошел, то почему он таки не поздоровался? — в том ему ответила девушка с едва различимым акцентом. Она тоже слегка картавила, но ее «р» было лишено той небрежной рычащей шероховатости, присущей речи немца, напротив, оно было мягким и мелодичным. — Потому что я не хочу, чтобы вы здравствовали, — раздраженно ответил немец, а затем, видимо, не желая продолжать вести диалог с пустотой, повернулся к замершей у входа Веронике: — Знакомьтесь, товарищ Астафьева, это Мириам Райтер, — немец резко взмахнул рукой в сторону наконец соизволившей обратить на них свое внимание девушки. — Ваша, с позволения сказать, «начальница». Вероника сглотнула враз загустевшую слюну, и ее желание спрятаться у мужчины за спиной росло в геометрической прогрессии прямо пропорционально росту улыбки на таком открытом, приветливом, но отчего-то таком недобром лице.