Итог

      Пара ещё какое-то время проводят в деревне Аару, а за три дня до отъезда Аль-Хайтам вынужден вернуться срочно в Академию, что-то снова связано с делом прошлых мудрецов. Просил сам Сайно, но скорее всего просто что-то с документацией (а кто, как не секретарь, знает лучше всего где лежит какая-либо бумажка). Кавех решил задержаться до запланированной даты их возвращения в Сумеру, ещё посмотреть за бытом жителей, почерпнуть что-то для себя как для художника, так и архитектора, да и просто отдохнуть от городского шума и суеты. За время в деревне мужчина немного загорел, поднабрал вес и стал выглядеть живее, чем радовал своих близких.       Кавех чувствовал себя как будто бы лучше (утвердительно говорить, зная свою эмоциональность, он не ручался), ему вновь хотелось работать, любить и, самое главное, жить. Архитектор уже придумал, как привлечь клиентов, а вместе с ними и деньги, строил планы, как построит себе и Хайтаму дворец лучше, чем Алькасар-сарай, в котором они будут жить, вдали от городской суеты в прохладе леса и даже сделал несколько плановых набросков.       Вечером, после трёх часов, как Хайтам покинул деревню, вернулась с очередного задания Дэхья, довольная, с увесистым мешочком, громко звенящим монетами, и с уже очередным новым дело. На отдых у неё оставалось всего времени ровно до следующего утра. — Привет! — Дэхья по-дружески похлопала архитектора. Молодая женщина выглядела довольной жизнью, особенно после кружки пенного, услужливо налитого Кандакией, загорелой ещё больше, с парой новых небольших шрамов, и радостной от того, что у неё есть, что рассказать своей госпоже о приключениях. Осталось только вот это мелкое и невинное порученьице выполнить и можно смело отдыхать месяц-другой на заработанные деньги, ни в чём себе не отказывая.       Кавех тепло ей улыбается и кивает, отпивая просто ягодный морс. Пить ему всё ещё не разрешалось из-за лечения, да больше и не хотелось, душевная рана в груди затянулась, оставив глубокий шрам, больше не нужно было бежать от себя. — Слушай, не хочешь пойти с нами в этот раз на задание? Оно плёвое, одного учёного из пустыни забрать, за день-полтора управимся, ты же просился подробнее посмотреть, как живут племена пустыни? Вот. — Дэхья была опытной наёмницей и никогда не предложила бы это дело тому, кто не может за себя постоять, кто слаб, немощен, не готов к этому. Однако, она знала, что Кавех здесь далеко не новичок и вполне в силах за себя постоять, а пустынный зной хоть и не приятен, но не губителен для него, в отличие от его ушастого друга, о котором она знала из рассказов Сайно.       Кавех щёлкает языком, раздумывая, разглядывает носки своих сандалий. День-полтора — это же ни о чём, потом чего-нибудь интересного Аль-Хайтаму расскажет, тот тоже любил послушать разные истории, даже не несущие в себе знаний, просто не подавал виду (но Кавех видел, как он заворожено слушал Итэра, когда тот рассказывал о том, что уже видел в своём путешествии). Из опасностей страшных для него и отряда Дэхьи разве что жара да зыбучие пески, может пыльную бурю придётся переждать, а от механических чудовищ они, в случае чего, отобьются (но и их скорее всего не встретится — караванные пути зачищены и почти безопасны). Архитектор машет рукой и говорит: — Ай, давай. — Сделку заключают лёгким рукопожатием. Кожа у Дэхья на руках тёплая и грубая, с мозолями от тяжёлого двуручного меча, собственно, как и у Кавеха (он тоже упражнялся с мечом, на случай, если поблизости с ним не окажется его чемодана, который как раз остался дома). — Расскажешь потом своему зануде, а то со своими бумажками ничего не видит поди. — Дэхья подмигнула со смехом. Ну конечно она знала, ведь первой, кого она встретила, была Кандакия, а Кавех с Хайтамом особенно не скрывали, в каких они отношениях и не просили стражницу деревни никому не говорить (в противном случае наёмница ни о чём таком даже не догадывалась бы, кое-кто умел хранить секреты, если об этом просили). Аль-Хайтам неоднократно был в пустыне, в конце концов, сохранилось много письменных источников эпохи царя Дешрета, представляющих неоценимое значение для мира и для всех даршанов Академии, но особенно для Хараватата, откуда и был секретарь. Но объяснять Дэхье, что его мужчина вообще-то не только бумажками занимается, не хотелось — слишком приятной была атмосфера, и портить её не было необходимости. — Обязательно. — Кавех улыбается уголками, тоскуя по Аль-Хайтаму, потому что с ним всё становилось красочнее и задорней. Что ж, до встречи оставалось всего-ничего, скоро они снова будут вместе.       Рано утром Кавех уже был собран и готов выдвигаться. Поднялся он даже раньше самой наёмницы, за что получил от неё похвалу и ласковую улыбку. Кандакия предусмотрительно сделала для друзей и отряда еды в поход, пополнила запасы воды, получая благодарную и смущённую улыбку от Дэхьи и ласковое поглаживание по рукам (Кавех сделал вид, что не заметил, отведя взгляд на медленно поднимающийся солнечный диск).       Песок набивался в сандалии, натирая кожу, солнце припекало так, что пот капал с носа, застилал глаза, стекая со лба. К обеду добрались до лагеря учёного с его командой. Мужчина встретил их с радостью скорого возвращения домой. До поздней ночи решено было передохнуть, а после этого двинуться обратно, часам к десяти утра группа уже будет в деревне Аару, оттуда до Академии учёному добраться уже поможет бригада тридцати.       Поев и умывшись, Кавех лёг на горячий песок, убрав руку за голову и закрыв глаза. Под навесами была возможность спрятаться от солнца, и архитектор наслаждался отдыхом, хотя кожу в некоторых местах припекало, он обгорел. Мужчину разморило. Рядом послышались шаги, кто-то сел рядом. Кавех лениво открыл глаза, смотря на Дэхью сверху вниз. На её лице взволнованная улыбка, с милыми ямочками, а в глазах неясная тревога и печаль. — Кандакия рассказала, что у тебя проблемы и ты это… — Наёмница кивает на руки Кавеха, неловко поджимая губы. У неё не всегда получалось в такие интимные разговоры, а если у архитектора и правда проблемы, то она может сделать ещё хуже. — Ну, у тебя бы попытка самоубийства была. — Дэхья потирает свою шею. — Да, есть такое. Сейчас уже лучше. — Кавех опускает закатанные рукава рубашки, чтобы больше не смущать молодую женщину, да и остальных — наверняка кто-то ещё заметил. — Просто немного прогнулся под жизненными проблемами, но благодаря Хайтаму, Сайно, Тигнари, всем моим близким, больше не хочется. — Архитектор неловко потирает руки, и Дэхья кивает, гладя архитектора по пшеничным волосам. — Прости, не стоило это бередить. Будешь? Это морс ягодный просто, учёный ваш предложил, на вкус приятный. — Дэхья протягивает глиняный кувшин с этнической росписью и Кавех с удовольствие припадает к нему, наслаждаясь прохладой, которую добились, скорее всего, с помощью туманных цветков.       До ночи Кавех крепко спал и ничего не беспокоило его сон, ведь его охраняла ласковая Дэхья, ласково и сильно возвышаясь над телом мужчины как богиня Афина-Паллада одного народа, названия которого уже никто не помнил.       Когда наступили сумерки и пришла пора возвращаться, Дэхья легко потрясла Кавеха за плечо, и тот лениво разомкнул веки, разморенный дневным зноем и теплом песка, в котором так приятно было лежать, зарываясь руками и натёртыми ступнями. Ночи в пустыне холодные, пришлось накинуть походный плащ. Отдохнувшие и радостные от наступившей прохлады, люди из группы шагали быстро и бодро, охраняемые профессиональными наёмниками.       Кавех первым услышал странный шум из-под земли, показалось, что задрожала земля, под песками что-то двигалось. — Дэхья! — Только и успевает вскрикнуть Кавех, когда между ними возникает механический монстр. Меч уверенно лежит в руке, древних механизмов немного, но все они крупные. Вопрос стоит, откуда они так далеко, если основные постройки Царя Дешрета, которые охраняли эти первозданные конструкции, от группы были очень далеко, а этот путь постоянно зачищается наёмниками. Опят что-то сталось, верно, с артериями земли. Времени для поиска на эти вопросы не было, нужно было защищаться.       Кавех не успевает ничего понять первые секунды, он чувствует только как будто бы лёгкий укол в грудь и живот, а потом накрывает оглушающая боль, по губам струится кровь. Архитектор как со стороны смотрит на место, куда возились металлические трубы механизмов в его плоть, на автомате резко машет мечом, сражая своего палача, распавшегося на части с отвратительным лязгом. Кровь не расползается стремительно по рубашке из-за зажимающего раны металла, промачивая ткань только вокруг самых ран.       Уничтожить засаду не было сложно, это даже не было опасным по сути, просто не повезло. Просто Кавех не успел отразить атаку, не хватило сил, скорости реакции, такое случается, так уже случилось с его отцом, он ведь тоже, скорее всего, специально умирать не хотел, так случалось далеко не впервые. Просто ему тоже не повезло, также, как и десяткам исследователей до этого. Случается, что тут поделать. Архитектору страшно.       Кавех словно сквозь вату слышит напуганный крик Дэхьи. Он вообще себя неплохо ощущает для того, кого проткнули, словно насекомое булавками, держит глаза открытыми, пытается ровно дышать и как ему кажется — вполне успешно. Архитектор чувствует, что падает, картинка перед глазами переворачивается, теперь видно только бескрайнее звёздное небо, чей купол молчаливо раскинулся над величественно молчавшей пустыней. Под телом ощущается мягкий и тёплый песок, возникает желание зарыться в него лицом, как в пуховое одеяло и уснуть, накатывает слабость. — Подожди, я сейчас вытащу, знаю, нельзя, но у этого вашего учёного аптечка есть, сможем перевязать. — Затуманенным от боли взглядом Кавех кивает и, кажется, что-то говорит с бульканьем от крови, заполнившей рот. Со стороны двух ран простреливает сильной болью и Кавех кричит, выплёвывая скопившуюся кровь, становится проще дышать. « — Неужели это смерть? — думает архитектор, смотря, как рубашка стремительно окрашивается в красный, тяжелеет ткань, как намокает песок, пропитываясь его кровью. — Вдали от дома, от любви, когда только всё стало хорошо, вот так вот глупо умереть?»       По его лицу текут невольные слёзы обиды и страха, холодят кожу, страдания держат мужчину в сознании.       Кавех тихо постанывает от боли, когда его кладут на импровизированные носилки. Кажется, Дэхья просит не закрывать глаза и говорить с ней. Руки её в крови мужчины, где-то брызнула на стройное тело, но сама она ранена не была, в глазах наёмницы — страдание и паника, слишком многих она уже потеряла.       Путь до деревни Кавех помнит только отрывками из-за резких вспышек боли, приводящие его временно в сознание, напоминающие, что он ещё жив, помнит падальщиков, уже почуявших и слетевшихся на запах крови, помнит начинающийся рассвет, принесённый розопёрстой Эос (архитектор нашёл в себе силы посмеяться с того, что запомнил-таки моменты из старых книжек Хайтама, жалко, что тот, скорее всего не услышит и никогда не оценит этого внимания к себе). Мужчине мерещится и голос секретаря, но это были только галлюцинации из-за потери крови и приближающейся смерти, так быстро Хайтам вернуться не смог бы.       В деревне был только один врач Маруф, и был он с не самым высоким уровнем профессионализма, но пока бы ждали другого из города, могло стать слишком поздно для Кавеха. Мужчина напуган, потому что с таким он сталкивался очень редко, у него просто не было практики в этом с момента учёбы.       Маруф снимает спешно намотанные, пропитанные сочившейся из ран кровью, бинты и пугается открытости ран, которые была необходимость зашивать. Его этому учили, но никогда не приходилось. Мелкие раны да, но не такие, огромные, чернеющие, угрожающие жизни. Врач низко склоняется над раной, прищуривается и вздыхает. Руки его дрожат, когда он берёт хирургическую иглу и нити, долго лежавшие у него в запасе. Резкая боль в области груди и живота заставили Кавеха снова потерять сознание, бледнея от шока. Пришёл в себя он от того, что перед носом водили чем-то резко, противно пахнущим. Скорее всего, пришёл архитектор в себя сам, просто так совпало, ведь его обморок был гораздо тяжелее обычного.       Перед ним стояла хмурая Кандакия. — Маруф! Маруф, он пришёл в себя! — громкий голос Кандакии бьёт по ушам и Кавех со стоном морщится. Тело болит, раны болят, всё болело, словно у него было повреждено всё тело, но у архитектора хватило сил позвать стражницу слабым голосом. Молодая женщина обернулась, ласково погладила мужчину по руке. — Всё хорошо. У нас нет возможности перевезти тебя, но мы послали за специалистами в Сумеру. Ты потерял много крови, но это всё ничего, сейчас ты в безопасности, тебе ничего не угрожает. Спасибо, что спас Дэхью. — Уголки губ, изогнутые в лёгкой полуулыбке дрогнули и Кавех теперь вспомнил.       Он видел, что наёмница не успеет отразить атаку механического монстра, но с определённой изворотливостью это мог сделать сам архитектор, спасти женщину и себя. Архитектор собрал все оставшиеся силы и рванулся. Кавех забыл это в тот момент, как металлические части пронзили его тело, но теперь вспомнил всё до мелочей. Что ж, в этот день кому-то неумолимо стоило умереть, была только разница в том кто. Кавех не жалел о том, что он сделал. И ему всё ещё просто не повезло.       К вечеру, от того момента, как Кавеха ранили, Аль-Хайтам с Сайно и Тигнари, а также с Закарией из Бимарстана были в деревне Аару. Редко кто из них когда-то до этого передвигался с такой скоростью.       Тигнари смотрит взглядом внимательным и тяжёлым на Кавеха, выгоняет друзей, оставляя их на Кандакию, только с Закарией и Маруфом оставаясь. Атмосфера в импровизированной палате тяжёлая, гнетущая. — Кавех, зачем? — Тигнари не уверен, что Кавех бросился защищать Дэхью из своих чистых и идеалистических побуждений, а не из желания умереть, хотя и находит свои же мысли оскорбительными по отношению к архитектору, который до того ни его, ни чьего-либо другого доверия не предавал. — Просто не повезло. Я думал, что увернусь, но… — Голос оказывается странно хриплым, ощущается чужим. Тигнари кивает. Кроме как следить за состоянием архитектора, ничего не оставалось. Маруф хотя и боялся, но сделал всё-таки свою работу сносно. Все врачи уходят, и приходит очередь Хайтама. Он тихо заходит, садится рядом, молчит.       Взгляд его печален, глаза покрасневшие, губы поджаты, лицо серое, с признаками глубокого волнения. — Кавех, я уехал вчера, прошло меньше суток, Кавех! Ну как ты смог, почему ты себя не бережёшь? — Аль-Хайтам касается своей рукой руки Кавеха, голос его сер и безрадостен, он переживает, скорее всего уже нафантазировал ужасных картин и сам себя загнал в панику.       Архитектор через боль пожимает плечами. Он не верит до конца, что действительно может умереть, ведь не умер же он до сих пор, а это значит, что опасность миновала.       Хайтам тихо разговаривает с Кавехом до тех пор, пока последний не уснул, бессильно уронив голову на грудь. Смотря на вновь бледное, обескровленное лицо, секретарь Академии дёргает плечами от нехарактерного для него холодка ужаса. Такое он уже видел, когда Кавех грубо раскромсал себе вены и что тогда, что сейчас было чувство всепоглащающего ужаса, кошмара, из которого не выбраться.       На следующий день, к вечеру, у Кавеха поднимается температура, и он отказывается от еды, его тошнит и лихорадит. Тигнари с Закарией предполагают, что раны оказались недостаточно очищены и начал развиваться сепсис. Аль-Хайтам зло хмыкает — название болезни они дали, а как лечить — ещё не научились. Переспросив, что предполагают врачи, Хайтам осознаёт весь ужас ситуации, всю очевидность приговора для них двоих.       Секретарь напуган, но вот Кавех как-то подозрительно спокоен, по крайней мере, внешне. В душе же у архитектора была буря. Кавех жалеет, что хотел умереть, что не ценил то, что имел, потому что вот сейчас, когда ему действительно плохо, у него температура, его лихорадит, зашитые раны воспалились, гноились и болели, ему очень-очень хочелось жить.       Когда Маруф даёт ему что-то плохо пахнущее и очень горькое на вкус, Кавех не сопротивляется, Тигнари стоит рядом, хмурый, недовольно покачивающий хвостом. Вторую ночь они не спали, чтобы понять, что такого дать мужчине, чтобы спасти его, составили возможный список, благо всё для приготовления лекарств было (пары ингридиентов не доставало, но это было в пустыне и Сайно довольно быстро это добыл).       Когда архитектору не становится лучше на третий, а потом и на четвёртый день, он перестаёт верить в свои шансы на выживание, лениво перечитывает записи отца, много-много разговаривает с Хайтамом, смеётся над шутками Сайно, тепло улыбается Дэхье, Тигнари и Кандакии, делает для Колллеи (на самом деле для всех своих близких) несколько её портретных рисунков на память, пишет письмо матери, пытаясь по памяти нарисовать её и отца вместе обнимающихся, но в письмо вкладывает только отдельный портрет с ней, чтобы не делать вновь больно и не бередить старые раны.       Все пытались его подбодрить, но Кавех только покачивал головой. Архитектор хотел бы верить, но упрямая статистика говорила, что от заражения крови ещё никто не выживал. От чахотки — да, лекарство изобрели, в новостной газете писали не так давно, алхимик Альбедо из Мондштадта всё-таки смог победить эту напасть, а вот от сепсиса — пока нет. От наркотических благовоний в качестве обезболивающих Кавеху становилось легче, но вместе с тем приходили странные философские мысли, которые он торопливо записывал в тетрадку. Когда сознание прояснялось — становилось страшно, настолько депрессивны и мрачны были работы, но рука не поднималась сжечь так легко, как сочинения Сачина. Кавех заливисто, насколько хватает сил, смеётся — пустыня и правда есть гробница учёных. — Кавех, ещё есть шанс, что ты выживешь. — Хайтам переживает своё горе стойко, однако сейчас он в отчаянии, его уже оставили родители, бабушка, сейчас уходит его любимый, дорогой, драгоценный человек и ничего сделать с этим нельзя. Секретарь не позволял себе плакать, как остальные (в частности это был Тигнари — вот уж от кого не ожидали), помогал Кавеху дойти до уборной, был при перевязках, смотря на то, как рану очищали от гноя, наблюдал, как архитектор морщится и шипит от боли, позволял лежать на своём плече и плакать от подступающего страха смерти, даже если поза была для него неудобной и после ломило всё тело.       Дэхья чувствовала себя виноватой и обязанной, украдкой утирала слёзы, но Хайтам на неё тогда прикрикнул — ещё одной терзаемой виной им не хватало, это быстро отрезвило и наёмницу, и всех остальных присутвующих, думавших, что Аль-Хайтам выходить из себя и повышать голос вообще не умеет. — И ты туда же? Заражение крови и некроз лечить ещё не научились. Когда-нибудь смогут, но не сейчас. Говорят, в Снежной умеют, но там умеют всё, было бы странно, если бы в этом они облажались. — Кавех смотрит на свои бледные руки и сухую их кожу. Хайтам качает головой. — Мы и туда написали, представляешь? Они даже согласились, но не было ещё такого, чтобы из далёкой северной страны добирались раньше, чем через месяц, а ингредиенты для лекарства есть только у них… — Кожа Хайтама казалась бледнее и серее, чем обычно, секретарь сильно похудел, душевные переживания иссушили его. — Кавех, не уходи. — Мужчина редко о чём-то умолял (что стоило понимать, как никогда, не в его характере было), но теперь да, он умолял. Кавех криво усмехается. — Да я бы рад, если бы это только было в моих силах. Знаешь, я читал в общемировых новостях, что в тюремных лагерях Снежной был такой писатель, у него нашли рак последней стадии, но ему так страшно хотелось жить, что в итоге он выжил, вылечился, и прожил много-много лет, кажется, он был писателем, сейчас уже не вспомню. А было, что тем, у кого было трудно излечимое заболевание, говорили, что те смертельно больны и те действительно быстро уходили в могилу. Это так странно… наше сознание способно нас убить и нас же воскресить. — В глазах Кавеха больше нет намёка на радость, да и на веру тоже. Он был чистым вторым типом. Со временем сон стал ему всё приятнее, там у него ничего не болело и его не мучила лихорадка, наркотическое опьянения было в его сознании сродни временной смерти, приносившей облегчение.       Хайтам покачивается на стуле рядом с кроватью Кавеха, пытаясь понять чужую психологию, мысли того, кто близок к смерти, того, кто не верит больше ни во что и не понимал. Для него жизнь считалась естественным даром, тем, от чего нельзя вот так легкомысленно отказываться, даже не пытаться схватиться. Но он и не знал всех чувств архитектора, который приближение скорой кончины ощущал почти физически, настолько, что холодели пальцы рук и ног.       Кавеху казалось, что он всё вот теперь понял. Понял Сачина, понял своего отца и свою мать, всех-всех понял и больше не мог никого осуждать. Хайтам всё это видит, и кажется тоже осознаёт, что происходит, ему только и произносит отчаянно, словно отрезвить пытается: — Так почему ты не веришь? Почему не хочешь верить? Кавех, ты здесь нужен, на земле, нужен самому себе, Сумеру, друзьям своим… мне! Зачем я вообще отпустил тебя в эту деревню, зачем дал работы этого учёного! — Хайтам встаёт со стула рядом с кроватью и нервно ходит по комнате, шмыгая носом, отворачивая лицо от архитектора. Кавех ласково улыбается. — Просто я идеалист, неудачник и алкоголик, я же несколько месяцев назад это признал, а ты тогда сказал, что я закончу как мой отец. Иронично получилось. — Кавех смеётся сквозь слёзы, так не вовремя пролившиеся из его глаз. Хайтам замирает посреди комнаты, как громом поражённый. Он медленно оборачивается. — Я рад, что ты это признал, давно пора. — Хайтам шуточно скалится только для того, чтобы не взвыть от боли, садясь обратно рядом с Кавехом, и получает слабый удар по руке. — Какой же ты мудак, Хайтам. Но это тебе же лучше — напишешь научную работу о том, как непопулярно быть добрым, наивным, открытым, ну, таким как мной и как это сводит в могилу, тебе все рукоплескать будут! — Кавех хихикает, подначивая, конечно же, не серьёзно, у них теперь не было обид друг на друга. Хайтам сводит брови к переносице в страдании, но находит в себе силы продолжить их маленькую игру, чтобы хоть как-то поднять настроение явно веселящемуся архитектору. — О, это будет моя самая неудачная работа, ведь она будет о тебе. — Хайтам нежно целует чужое запястье, проводя носом вдоль вен и Кавех, ничуть не обижаясь, притягивает секретаря к себе. В глазах мужчины нет раздражения, скорее страх и боль, и Кавеху жаль оставлять его вот так одного, однако выбора никто никому не предоставляет.       Их поцелуй не выходит глубоким, но получается очень-очень нежным, с привкусом горечи вечного расставания. Хайтам держит себя на весу, чтобы не утруждать слабого Кавеха, чтобы мгновения эти продлились как можно дольше. В поцелуй примешивается соль слёз.       Когда Хайтам садится обратно на стул, на щеках мужчин лёгкий румянец, а глаза болезненно покрасневшие. — Я люблю тебя. — Теперь, произнося признание, Хайтам больше не испытывает желания отвернуться и спрятать взгляд, корит себя за то, что поддавался глупым переживаниям раньше. Кавех кивает: — И я тебя. — Архитектор больше не скрывает слёз, и Хайтам позволяет себе тоже такую слабость, припадая на колени рядом с кроватью Кавеха, чувствуя, как тот ласково, с абсолютной и безусловной любовью гладит его по светлым, мягким волосам, зарывается в них тонкими пальцами. — Пустынные народы говорят, что после смерти все близкие и любимые друг другу люди встречаются в Оазисе Вечности. Кто знает, может и нам так повезёт? — Кавех смотрит на полную луну, прищуриваясь. — Только ты проживи подольше, чем я, ладно? — Хайтам судорожно кивает, втягивая воздух сквозь сжатые зубы, а потом вновь целуя руки гения, творца, самого непревзойдённого архитектора, любимейшего человека.       Тревожный сон так и настигает мужчину рядом с постелью возлюбленного. Кавех же ещё долго смотрит на ночное небо с его бесконечными звёздами. Он знает, он чувствует, эта ночь — последняя в его жизни и ему очень-очень страшно закрывать глаза.       Ближе к утру Кавех умирает, тихо и незаметно. Хайтам, находившийся в беспокойной дремоте, не сразу понимает что произошло и глупо моргает.       Казалось, вот только он прислушивался внимательно к тяжёлому дыханию спавшего, а вот он поднимает голову и мужчина перед ним уже не дышит, глаза под веками больше не шевелятся во сне. Всё тело расслаблено и больше ничего не тревожит ничего архитектора: ни боль, ни любовь, ни жизненные неурядицы.       Хайтам дрожащей рукой ищет пульс и не находит. Секретарь старается дышать ровно, смотря на губы с синеватым оттенком и белую кожу, не позволяет ужасу и панике захлестнуть его. — Кавех? Нет, Кавех, вернись… — Умом Хайтам понимает, что звать труп глупо, душой — нет. Он не осознаёт, насколько крепко держит холодную тонкую руку, не осознаёт и в полной мере, что Кавеха с ним больше нет. Оцепенение спадает с Аль-Хайтама нескоро, возможно, он проводит в одной позе около получаса, а потом он на негнущихся ногах уходит будить Тигнари и к шести утра все были уже на ногах, стало шумно и неуютно, секретарь невольно натягивает наушники.       Сайно с прищуром смотрит на осунувшегося Хайтама, в последний раз смотревшего на Кавеха, которого накрывали тканью. Никогда больше они не увидят архитектора нигде, кроме как на фотографиях и автопортретах, и от этого болезненно сжималось сердце.       Когда они все вернутся в Сумеру, хоронить придётся уже в закрытом гробу. Пустынная, а потом тропическая жара только ускорит разложение. Лучше уж запомнить человека до того, как тела коснутся подобные изменения, ещё лучше запомнить, как он выглядел, пока был жив и полон энергии, эмоционален, со своими идеями и тараканами в голове. — Хайтам… — Сайно начинает, невольно отводя взгляд. Страшно представить, как больно было Кавеху, как ему было тяжело всё это переносить, и как он стойко и мужественно перенёс все страдания. Ещё страшнее было представить, какого сейчас Аль-Хайтаму, потерявший любимого. Секретарь качает головой и едва шевеля губами произносит: — Ничего не говори, я же иначе не выдержу. — Хайтам не замечает, как Сайно кладёт свою руку ему на плечо и силой уводит в другую комнату, нечего и не на что здесь больше смотреть, пора оставить покойника в покое. И без них есть кому позаботиться о Кавехе…тот точно хотел бы, чтобы сначала оказали помощь Хайтаму. Архитектору они уже помочь ничем не смогли. Возможно, не прогляди они его депрессию изначально, и Кавех был бы жив. В своём здоровом состоянии у него и идеи бы не возникло о посещении пустыни, кроме как не по работе, но теперь уж поздно сожалеть, как вышло, так вышло. А вышло горько, обидно, слёзы были близко у каждого, готовые в любой момент пролиться из глаз, но с того света ещё никто не возвращался и историю вспять не повернуть, чтобы изменить события.       После этого события Хайтам не особо помнит, или не хочет запоминать. Ни как добирались до Сумеру, ни как готовились к похоронам, ни сам похороны. С последнего события он смутно запоминает, как опускали гроб в яму, как вокруг все плакали, даже Дори пришла, надо же, хватило совести (когда она подходила к гробу попрощаться, Сайно держал Аль-Хайтама за руку, чтобы тот не наделал глупостей). Помнит ещё и плачущую Фаранак, приехавшую из Фонтейна, причитавшую, что потеряла единственного ребёнка (однако стоило полагать, что в новом браке детей не народилось), своего единственного мальчика, и Хайтам не находит в себе сочувствия к этой женщине, только к несчастному Кавеху, который так и не получил достаточно материнской любви после того, как умер его отец. Понятно, что ей тоже пришлось тяжело, но она была в любом случае старше, мудрее, она родитель, в конце концов, который вспомнил впервые о своём ребёнке, когда этот самый ребёнок лежал в заколоченном гробу и ничто больше его не беспокоило. Секретарь подходит к женщине уже после поминального обеда, отдавая запечатанное письмо, написанное её сыном перед смертью. — Он ждал от вас поддержки и вашей любви все эти годы, но так отчаянно боялся побеспокоить ваш новый идеальный мир своими проблемами, что решил, что его смерть станет для вас освобождением. Живите теперь с этим — Фаранак вскрикивает от душевной боли, прижимая письмо сына к лицу, а Хайтам разворачивается на пятках и уходит домой. Он читал послание своего покойного возлюбленного к матери, читал, умываясь слезами, читал и послание себе — Кавех ни на секунду не отпускал полностью желание умереть и только в последний день своей жизни, предчувствуя, что он последний, понял, как насколько сильно, отчаянно желает жить.       Кавех раскаивался за то, что в полной мере раньше не осознал ценность жизни, что цеплялся за призрак прошлого, которого уже было не вернуть, просил прощение Хайтама за те мелочи, на которые сам секретарь никогда бы не обратил внимания — ему это казалось несущественным, а для его мужчины — целой катастрофой.       Как же Хайтам любил Кавеха, как жаль ему было, что он мало говорил ему простых ласковых и нежных слов, как было пусто сейчас без архитектора. И ведь Кавеха забудут совсем скоро — максимум год будет кто-то не из близких вспоминать, хотя никто и не обязан. Аль-Хайтам твёрдо решил, что имя архитектора должно быть записано как можно ярче в историю, хотя бы историю Сумеру.       Уже дома Хайтам позволяет себе лечь в комнате Кавеха, провалиться в забытье, и провести в этом туманном состоянии неделю, а может и больше, секретарь Академии не смотрел на календарь и не считал дни. Сайно договорился с новыми мудрецами, и они нашли временного секретаря, дали человеку время, чтобы хоть немного оправиться от потери.       Уже на рабочем месте, Хайтам смотрит на свой стол, что-то обдумывает, потом достаёт перо и бумаги, начиная выводить аккуратными буквами черновик научной статьи о том, как общество губит идеалистов и чем это опасно для самого общества. В конце титульного листа секретарь подчёркивает, к чьей памяти это приурочено, не замечает, что обвёл любимое, драгоценное имя несколько раз в кружок.       Через три месяца кропотливого труда статья принимает оформленный и стройный вид, Хайтам смотрит, как мелко дрожат его руки, когда работа отправляет на проверку, словно он был снова на первом курсе Академии.       Через ещё три месяца работа наконец-то публикуется и действительно производит фурор, как среди учёных, так и среди простых людей. Имя Кавеха, и до того уже отмеченное в истории, теперь там увековечено.