that's so cliché

Бомгю не хотел умирать. Лёжа на больничной койке, все, что он мог — бездумно пялиться в потолок и надеяться, что сама смерть не будет такой болезненной, как состояние перед ней. Тело ломило, ноги уже, кажется, совсем отказали: он пытался шевелить пальцами, кажется, оно даже получалось, но стоило посмотреть вниз, разочарование накатывало новой волной. Он поднимал руки вверх, сгибал в локтях и тут же ронял обратно на твёрдый больничный матрас, сдерживая стоны боли. Он боялся даже смотреть в зеркало, будто ожидал увидеть там лицо смерти. Тэхён и Кай приходили каждый день. Тэхён Садился у кровати, брал за руку и все мял, мял, пока кожа не становилась совсем горячей, а суставы начинали ломить с новой силой. Тело начинало дрожать. Бомгю все так же бездумно пялился в потолок. — Поешь, Бомгю-хён, ты совсем исхудал. «Ну и что?», думал он и отворачивался. Смотрел в окно, отслеживал взглядом каждую пролетающую птицу и считал: одна, две, три, ворона пролетела — и все по новой. Воробушек сел на подоконник и стучит по железу, пытаясь склевать опавшие семена с деревьев, принимая их за еду. Пока друзья не уходили, он продолжал считать птиц. Потом приходил Субин. Они будто караулили его, будто боялись, что Бомгю что-то с собой сделает — ноги, может, и не шевелились, но руки — вполне. Будто слова «Я не хочу умирать» значили для них не больше, чем пустой шелестящий звук опавших под ноги листьев, то и дело прилипающих к грязной влажной подошве. Субин к нему не прикасался. Не мял руки, не гладил предплечья, не лез поправлять воротник футболки, не зачесывал отросшую каштановую челку назад. Он лишь молчал: явно чувствовал вину. Они попали в аварию вдвоём, за рулём — Субин. Подушка безопасности и пристёгнутый ремень помогли отделаться ему ушибами и вывихнутым плечом, отсутствием перспектив в танцах и лечением на два месяца. На лице — будто ничего и не было, а внутри вина грызла за то, что позволил вечно дурашливому и считающему, что все плохое пройдёт мимо брату не пристёгиваться. -Гю, посмотри на меня. — в голосе Субина только острая боль, режущая, тихая. Он глотает слёзы, просит ещё раз, два, три. Как раз в те моменты, когда за окном пролетает птица, а сдаётся на вороне. «Это ненормально», думает Бомгю, в тысячный раз отслеживая все ту же закономерность. «Как день сурка». На клюющем семена воробушке Субин не уходит, как это происходит обычно, и Бомгю удивлённо поворачивает голову в его сторону: неужто что-то пошло не по плану? — Я нашёл человека, который может тебе помочь. — Бомгю заходится сухим кашлем и хочет согнуться пополам, но деформированный позвоночник позволяет ему только повернуться на бок. Он смотрит брату в глаза впервые за полгода, четыре месяца из которых — кома. — Он странный немного… но я узнал о нем все, что возможно. Хоть я все ещё не до конца осознаю, что это реальность, а не чья-то байка… он поможет тебе, хочешь? Бомгю кивает. Слабо, почти незаметно, и даже пытается улыбнуться. С горем понимает, что уголки губ не двигаются, и до Субина его улыбка даже не доходит. Брат зовёт кого-то, что-то шепчет человеку в проходе, где ничего не видно, и все поглядывает в их сторону. Он улавливает краем уха низкий голос, то и дело становящийся все громче. Субин шепчет: «Тише», и голос умолкает снова. Тогда, когда все затихает, Бомгю снова заходится сухим кашлем, а система жизнеобеспечения, так и не убранная с его выхода из комы и контролирующая его показатели, надрывно пищит. Последнее, что он чувствует, прежде чем провалиться в сон — холодные руки на щеках и соленая вязкая жидкость, текущая по стенкам горла.

***

Сначала Бомгю кажется, что его похоронили заживо — вокруг темно, сыро и холодно, спертый воздух мешает вдохнуть полной грудью. Он задыхается от пыли, попавшей в нос, дважды чихает и с удивлением обнаруживает, что может пошевелиться. Ноги будто налились кровью, руки больше не ломит, не простреливает жуткой болью суставы, а бронхи не сжимаются, не заставляют грудную клетку тяжелеть, а его — задыхаться. Потом он открывает глаза. Тусклый свет фонаря пробивается сквозь длинные плотные шторы, больше не кажется, что в воздух такой морозный, и запах сырости улетучивается вместе с дрожью и ощущением полной бесполезности. Всему на смену приходит страх: липкий, растекающийся по всему телу, как по сосудам, заставляющий ёжиться и не дающий встать с тёплого места. Где-то в стороне бренчит посуда, веет запахом ужина, телеведущий вещает новости, а за окном снова стук, такой, будто воробушек последовал за ним и пытается найти среди семян крупу уже на этом подоконнике. Бомгю кашляет на пробу, только чтобы проверить, жив ли он ещё и может ли говорить — ничего лучше на ум не приходит. Вместе с кашлем из горла вылетает сдавленный стон, когда он понимает, что горло все так же нещадно разрывает. Посуда перестаёт греметь. Бомгю замирает, прислушивается к стуку собственного сердца. Расслабленный ритм, редкие — реже, чем положено, — удары никак не вяжутся с тем ощущением растерянности и страха, что чувствует он сам. С каждым приближающимся шагом внутренности скручивает, живот начинает болеть вместе с горлом, и в голову лезут мысли: «Лучше бы помер». — Уверен? Бомгю подпрыгивает на кровати от испуга и потерянным птенцом осматривается в поисках источника того глубокого голоса, что он слышал только недавно в больнице. — Я тебе жизнь спас, а ты вот такое с порогу заявляешь. Не об этом обычно думают люди, провалявшиеся в коме полгода. Бомгю молча смотрит на парня, севшего у него в ногах и вытирающего руки об полотенце на поясе фартука. Тот даже сидя будто возвышается над ним. До пугающего красивый, он выглядит не иначе, чем кукла. С пухлыми покусанными губами, с пушистыми черными волосами, обрамлявшими точеное лицо, с лисьими глазами. Зрачки его едва заметно светились красным. Он не верит своим глазами и ушам: шесть месяцев? — Как это — полгода? — хрипит он и снова кашляет. Голос все никак не хочет возвращаться к нему тем привычным, что он слышал из своих же уст двадцать лет жизни. — Ну, ладно, десять месяцев? — парень смеётся, кажется, совершенно беззлобно, и хлопает Бомгю по коленке сквозь толстое пуховое одеяло. Прикосновение почему-то ощущается до того острым, будто прикоснулись к голым нервам, не иначе. Он ничего не понимает. Страх растворяется, а на его место приходит чувство, будто кусок его жизни вырезали и пытаются вернуть назад. Кто-то называет это отчаянием, и Чхве с этим согласен: да, именно так отчаяние и ощущается. — Авария, — человек напротив, будто бы поняв, что Бомгю нужно немного времени, учтиво ждёт и начинает говорить только тогда, когда его дыхание приходит в норму, а взгляды снова встречаются. — Помнишь? Бомгю кивает и пытается удобнее устроиться в постели. Тело начинает затекать от неудобной позы, но почему-то тёплая ладонь на коленке приносит до странного правильное чувство комфорта. Будто так и должно быть, будто так было давно, будто эта самая ладонь — бледная, с тонкими почти костлявыми длинными пальцами, защищала его от нелепых страхов и отчаяния всю сознательную жизнь. — Ты был в коме четыре месяца. Помнишь? — Бомгю снова кивает. Он чувствует себя болванчиком. — Потом два месяца в больнице. — Парень снова ждёт, пока получит в ответ очередной кивок. — А потом твой брат связался со мной, чтобы я тебя спас. И ещё шесть месяцев комы. Непонимание неоновой надписью читается на лбу Бомгю, не иначе. Парень смотрит в его глаза с пониманием и теплотой, необъяснимым сердцу комфортом, и снова чувство, будто все то, что сейчас между ними происходит, то чувство правильности, будто оно сопровождало их не один год. — Как ты меня спас? — Бомгю фыркает, когда до него доходит смысл слов. Не сразу, с небольшим опозданием, но доходит — в его положении позволено думать хоть целый день. — Дал выпить своей крови. — Чего? Это шутка. Это бред, это все не по-настоящему, думает Бомгю. Такого не бывает в мире, в котором он живет — самом обычном, без сверх-людей и всякой нечести, где солевые дорожки от демонов делают только в сериалах, а то самое, что может удивить человека — это очередная разработка научной лаборатории. Он не мог остаться живым после смерти благодаря тому, что выпил чьей-то крови. — Я так понимаю, ты уже догадался, кто я? — парень смеётся. Смеётся откровенно, громко своим чуть гнусавым голосом и вызывает в Бомгю дрожь и головокружение от всего, что говорит. Он начинает казаться психом, становится страшно за свою жизнь (куда там). — Ты просто ненормальный. Начитался баек про вампиров? Я не поверю. — Проверь. На вопросительный взгляд тот тянет руку в сторону лица Бомгю, отчего новая волна страха накрывает с головой. Сейчас даже малейшее прикосновение больше не кажется таким обжигающим, только холодным, скользким и навевающим знакомое чувство отчаяния. — Не дёргайся, ребёнок. Когда холодные пальцы сдавливают щеки, а точеное лицо приближается, возможности отпрянуть больше нет. Его держат крепко, а холод внутри не даёт даже пошевелиться. Он лишь испуганной зверюшкой смотрит в разные стороны, лишь бы не видеть красного огонька, мелькнувшего в карих глазах, и сжимает челюсти, когда чувствует, как пальцы другой руки человека напротив оттягивают нижнюю губу и проходятся по слизистой, ногтями задевая зубы. -Ну, посмотришь? — парень забавляется с его реакции, забавляется открыто и даже не пытается отнестись к его страху с хоть каким-то пониманием. Бомгю смотрит в поднесённое зеркальце так, будто его заставляют, хотя ему интересно. Кому не будет интересно, что делают пальцы чужого человека в его рту и что они пытаются ему показать? На него из отражения смотрит его осунувшееся, побледневшее лицо с залёгшими под глазами синяками и нахмуренными бровями. Когда взгляд падает ниже, чтобы посмотреть, наконец, на то, что ему пытаются показать, он случайно прокусывает парню палец, держащий его челюсть. Клыком, острым, как хорошо заточенный нож, чуть удлиненным по сравнению с обычными человеческими, и вкус пролитой на язык крови сладким вином растекается по языку. Бомгю с испугом понимает, что этот вкус ему очень знаком. — Ну что? — так, будто ничего не произошло, спрашивает парень и спокойно достаёт пальцы из раскрывшихся зубов. Он облизывает пострадавшую фалангу и снова улыбается. Эта улыбка в Бомгю вызывает непонятные ему чувства, и эмоций за раз становится слишком много. Парень представляется Ёнджуном и зовёт ужинать. Говорит, что обязательно расскажет все позже, но сначала — нормальная еда. Бомгю не может свыкнуться с мыслью о том, что все теперь не так, как раньше, ещё очень долго. У него уходят недели на то, чтобы перестать прокусывать себе губы каждый раз, когда он что-то жуёт, чтобы отучиться всех кусать — эта привычка у него была ещё с детства, и теперь обычный дружеский укус брата, Кая или Тэхёна обязательно означал кровопролитие. Те были, почему-то, не удивлены, когда Ёнджун позвонил им и пригласил, как выяснилось, в свой дом, где Бомгю и очнулся. Они радовались, расспрашивали о самочувствии, обещали заходить чаще и чаще выводить его на прогулки, помогать, чем могут, но про клыки — ни слова. Будто они знали с самого начала, будто эта информация для них была чём-то очевидным, в отличии от самого Бомгю, который все никак не верил тому, что происходит вокруг. — Кушать хочешь? — Ёнджун сидит на диване в гостиной, поджав ноги под себя, и изящным жестом поднимает бокал с вином в воздух, делая маленький глоток. Он морщится, возвращает бокал на место и обращает внимание на стоящего в проеме Бомгю, — Так и знал, что не стоит брать этот сорт. Так что? — Не хочу. Он капризным ребёнком отбирает пульт и садится в самый дальний угол от Ёнджуна. После бессмысленного пролистывания каналов он все же возвращает на тот, где парень смотрел какой-то фильм, и возвращает пульт, устремляя взгляд на открытые двери веранды. Там круглый диск Луны освещает холодную пустую улицу, ветер колышет занавески беседки, и воробушек все клюёт, иногда поднимая на Бомгю голову и смотря будто бы осознанно. — Все ещё не веришь? — Куда уж там. У него уходит ещё несколько месяцев на смирение. Чуть больше — на понимание того, что жить такой жизнью ему нравится. Больше года уходит на то, чтобы убедить всех вокруг в том, что в нем ничего не изменилось и он все такой же, какой был раньше, и устроиться работать в театр, как он давно мечтал. Через пять лет Ёнджун говорит ему, что пора переезжать — люди в его окружении начинают понимать, что что-то не так, потому что живет он в их городе уже, кажется, лет десять, но никак не поменялся внешне. Прощаться с родными больно и совсем, совсем не хочется, но быть одному среди людей — и того хуже, к тому же Ёнджун целует ласково и обещает, что в новом месте обживутся не хуже, а театр — театр есть везде, и поедут они обязательно туда, где он лучший. — Подожди, — уже упаковав вещи, Бомгю с легким чувством разочарования смотрит на веранду ставшего ему родным дома и, кажется, уже готов сорваться и уехать, но его все еще гложет один-единственный вопрос. — Да? — Ёнджун привычно обнимает его сзади, устраивает подбородок на макушке. — А почему я в зеркале отражаюсь?