Волго-Дон

В конце сентября Сергеич позвонил Коляну и сказал, что на рейсе до Астрахани есть место второго помощника. Экипаж того сухогруза массово болел ковидом, и начальству приходилось собирать с миру по нитке, чтобы отправить судно вовремя. Решать надо было срочно, но Коляну думать было незачем, он сразу согласился. Из мастерской его отпустили со скрипом, долго канителились с бумажками, но в итоге дали добро. Экипаж того судна Колян почти не знал, поскольку он состоял не из поселковых, а преимущественного из городских и даже иногородних. Речпоселок был осколком некогда большого транспортного предприятия, которое в середине двухтысячных вошло в холдинг, занимающийся грузоперевозками по всей стране. В 90-е все основательно захирело, а новые хозяева взялись развивать только то, что приносило прибыль. Продали турбазу, закрыли профилакторий и больницу, перестроили и сдали в аренду большую часть складских помещений. Речпоселок теперь использовался как судоремонтная база и вспомогательный порт, поскольку оснащать его современным оборудованием было слишком дорого. Суда, которые отправлялись отсюда, в основном курсировали по Волге на недалекие расстояния, практически не покидая ее бассейн. В такие рейсы отправлялись самые старые суда 60-х годов постройки, и их экипаж состоял в основном из местных жителей. Чтобы выходить в рейсы типа «река-море», работать на современных танкерах и сухогрузах, нужно было проходить дополнительное обучение. Колян в свое время поленился, прошел только курс по судовождению, и потому так и остался в Речпоселке, катаясь по Волге вверх и вниз. Хотя мог бы перейти в головное отделение, выходить в дальние плавания и получать больше. Но вместо того, чтобы каждый год зимой куда-то ездить и повышать квалификацию, предпочитал работать в доке. Думал, что на его век хватит заказов по перевозке песка и гравия на малые расстояния. Учиться никогда не любил и уезжать ради этого из дома на несколько недель отказывался. По воле судьбы став капитаном старого советского сухогруза в 33 года, он посчитал, что всего достиг. Каждый год подновлял это судно, держал на плаву, знал там каждую деталь, собирал под себя экипаж, а как ушел на берег, все развалилось. В прошлом году его старый сухогруз так и не спустили на воду, а потом списали и продали на металлолом. Колян узнал об этом не сразу и пару недель грустил как об умершем друге. А сейчас оказалось, что со своей просроченной квалификацией и опытом хождения на устаревших судах он никому особо не нужен. Пришлось начинать все сначала, становиться помощником там, где когда-то был капитаном. Но Колян знал, что самое важное для него — вернуться на борт, а остальное не так важно. Он позвонил Юльке и сказал, что уходит в рейс. Та услышала радость в его голосе и сказала: — А я уж было подумала, ты себе невесту нашел. — Может, и нашел, — усмехнулся он. — Твой отец, кстати, жениться не собирается? — Он сейчас выставку в Саратове открывает. Может, там себе кого найдет, — в тон ему ответила Юлька. — А что ж не в Сызрани-то? — заржал Колян, подумав, что после Питера Саратов звучит как-то совсем не солидно. — Не знаю, но будешь проплывать мимо Саратова, загляни, посмотри, — со смехом предложила Юлька. — Всенепременно, — отозвался Колян и почти сразу выкинул этот дурацкий разговор из головы. Впереди был рейс с новым экипажем, и это было важнее всего. Коллектив встретил его радушно, с капитаном Федором Михайловичем, старым и бывалым, у Коляна сразу установились хорошие отношения. По имени капитана их теплоход в конторе прозвали «Достоевским». Капитана за глаза звали так же. По счастью, никаких жутких страстей на судне не происходило, если не считать того, что треть команды сидела на карантине из-за ковида. Капитан был доволен, что второго помощника на замену ему нашли надежного и опытного. Ночные вахты у руля ему сначала не доверяли совсем, потом подстраховывали, Коляна это бесило, но он терпел, понимая, что и сам бы не доверил свое судно незнакомому человеку. Даже если этот человек когда-то водил подобные суда. Был бы этот человек хорошим капитаном, не подменял бы сейчас второго помощника за Христа ради. Такая логика. Колян это понимал, старался ладить с капитаном и со старпомом, вникал во все дела, внимательно заполнял отчеты, маниакально следил за остойчивостью, не стеснялся задавать вопросы и на подходе к Балакову уже совсем освоился. Два дня они стояли там, выгружали и загружали контейнеры, а потом отправились в Астрахань. Колян любил плыть вниз по Волге, особенно ниже Волгограда, смотреть на степи и заросли камыша вдоль берегов, вдыхать уже совсем южный воздух. Он вообще любил тепло, хоть и прослужил столько лет на северных морях. Холод у него ассоциировался с суровой мужественностью, стойкостью и всеми теми качествами, которые должны быть присущи настоящему мужику. И, вроде как, он должен бы это все любить. Но почему-то низовья Волги с их теплыми ветрами, влажностью, зарослями лотосов и каким-то восточным, сказочным колоритом были ему по сердцу. Здесь его всегда охватывала какая-то необъяснимая жажда любви. И потому в Астрахани он почти всегда заводил себе какую-то интрижку. Правда, бывал он тут нечасто. Обычно его рейсы на старом сухогрузе не заплывали ниже Камышина. Обратное плавание вверх по реке обычно Коляна отрезвляло, он становился молчаливее и строже к себе и подчиненным. Но, поскольку в этом плавании он уже не был главным, то привычной метаморфозы не произошло. А, может, он сам изменился, и теперь впадал в лиризм безотносительно направления движения реки. Колян делал свое дело, выполнял команды, раздавал их сам, а частью сознания все еще пребывал в той странной мечтательности, которую подцепил в душном астраханском порту. А деть ее на теплоходе было некуда. Приходилось довольствоваться воспоминаниями. Понятно о ком. В Саратове они встали почти на неделю, ждали прибытия груза, который надо было везти в Казань. И Федор Михайлович, то ли по доброте душевной, то ли видя что-то такое в Коляновых глазах, отпустил его в город до следующего утра. На долгих стоянках всем членам экипажа положен был небольшой отдых, но Колян был новеньким и на такие поблажки не рассчитывал, потому предложение «погулять в городе» воспринял как знак того, что окончательно вписался в коллектив. Было пять часов вечера, и Колян не придумал ничего умнее, чем пойти на выставку Донцова. Он залез в интернет и прочитал, что «Антон Донцов — модный художник из Санкт-Петербурга, соединяющий в своем творчестве традиции школы Репина и европейского авангарда, отринул буржуазные ценности консьюмеризма и горькие плоды сексуальной революции, обратился к теме истинной духовности и нравственных основ христианской культуры. Результаты своих художественных поисков молодой искатель выставляет в стенах Саратовского художественного музея в качестве дани уважения художественному наследию Борисова-Мусатова, чьи полотна, наполненные печальной лирикой и ожиданием близкого конца эпохи, вдохновили его на создание цикла работ «На пути в Дамаск». Прочитав эту чушь, Колян представил Донцова в образе кающегося коленопреклоненного грешника. Тут же всплыли в памяти кадры из порнухи, где куча мужиков пихают хуи в рот голого пассива, стоящего на коленях. Колян не удержался и заржал, но посмотреть на плоды духовных поисков Донцова не передумал. Оказалось, что музей, выставляющий эти самые плоды, разбросан по нескольким зданиям в центре Саратова. И в каком именно проходит выставка, из пространных описаний было не понять. Колян решил, что раз упомянут какой-то Борисов-Мусатов, то в его усадьбе. Поисковик выдал ему адрес, он вышел за ворота порта и вызвал такси. Вообще в Саратове он бывал много раз, но в город почти никогда не выезжал. Ему там делать было нечего. К тому же, его стоянки здесь обычно были короткими, и он как капитан старался не оставлять сухогруз и команду без присмотра. Проезжая по центру, Колян поймал себя на мысли, что тот настолько напоминал его областной центр, что он бы вполне мог их перепутать. Казалось, сейчас они завернут за угол и упрутся в ту самую десятиэтажку посреди старой застройки, в которой жил Донцов. Волжские города вообще похожи друг на друга: узкие улочки с деревянными и невысокими каменными домами в исторической части, площадь с памятником Ленину, фонтан и монумент, посвященные войне, районы, застроенные сталинками и хрущевками, несколько микрорайонов девятиэтажек вперемешку с частным сектором. В промежутках между всем этим дореволюционным и советским наследием, как сигнальные буйки, торчат новые высотки. И повсюду на первых этажах пестрая реклама пивных разливаек и прочих магазинов. Эта скученность и мешанина Коляна раздражала, потому в городе жить он никогда не хотел. Ему там не хватало простора и пространства, не заполненного людьми. Таксист высадил его у железной решетки, сквозь которую был виден деревянный дом, обсаженный пожелтевшими и уже заметно поредевшими кустами. От калитки к дому вела дорожка из старой бетонной плитки. Участок был маленький, как будто деревенский, с обеих сторон окруженный старыми домами. За усадьбой стояло невысокое каменное здание и торчала кирпичная труба. Вид у всего этого был неказистый. Если бы не табличка на калитке, Колян бы сроду не догадался, что это музей, а не просто старый частный дом, который вот-вот снесут, чтобы возвести очередную новостройку. В музее его встретили неприветливо, сказав, что скоро закрываются, и вообще, приходите завтра. Колян пошарил глазами вокруг и увидел афишу, с которой на него смотрел он сам. Вздрогнув, он на секунду отключился, перестав слушать билетершу, подошел ближе и уставился на свое изображение. Внизу была подпись «Антон Донцов. На пути в Дамаск». — Мужчина, мы билеты уже не продаем, — повторила женщина, нервно поправляя очки и натягивая маску на нос. У ее ног стояла хозяйственная сумка, из которой торчала палка копченой колбасы. Колян скользнул по ней взглядом и понял, что ей просто хочется уйти пораньше с работы. — Я быстро, — заверил он, покорно надел на себя старую медицинскую маску, которая еще с лета кочевала у него по карманам, и протянул ей деньги. Не дождавшись билета и сдачи, Колян шагнул в небольшое помещение, в котором были старые фотографии, мебель и картины, явно не донцовские. Обведя комнату взглядом, он обратил внимание на черно-белую фотографию темноволосой женщины со странной прической, сидящую у пруда. На плечах у нее была цветастая шаль. Что-то в ее лице напомнило ему Юльку, такой бы она, наверное, была, родись сто лет назад. Он прошел дальше и застыл. В небольшой комнате с пианино и низкими стеклянными витринами вдоль стен висело несколько донцовских картин. Написанные в коричневых тонах с небольшими вкраплениями красного и синего цветов, они изображали Коляна. В разных ракурсах на фоне какого-то размытого южного пейзажа. В своем нарисованном лице Колян увидел тоску и неясное томление, которое, как ему казалось, он умел скрывать от других. Донцов нарисовал его не совсем реалистично, глаза явно преувеличил, лицо вытянул, но так было даже точнее передано его обычное настроение. Взгляд нарисованного Коляна как будто чего-то искал или ждал, смотрел вдаль или на свои тяжелые, натруженные руки, лежащие на коленях. Вместо нормальной одежды Донцов нарисовал ему какие-то балахоны, наподобие тех, в которых изображают древних пророков и философов. Колян переходил от картины к картине и обнаружил, что здесь не только его портреты. Была и парочка натюрмортов: щука, лежащая между спелыми яблоками как будто на каком-то алтаре, и те же яблоки, высыпанные из худой старой корзины, тронутые явным тленом. И один пейзаж — ряд сгоревших тополей на волжском берегу. Смотреть на них было неприятно. Он машинально стянул маску на подбородок и снова перевел взгляд на свои портреты. На самом деле, их было не так уж много. Вся выставка умещалась на трех стенах небольшой комнаты. Совсем не густо по сравнению с его питерским триумфом. Именно этим словом описывали открытие его проекта «Reborn» на сайте галереи, куда Коляна сегодня занесло, когда он искал новости о выставке Донцова в Саратове. — Ой, — тихо сказала смотрительница и едва не села мимо своего стула. Колян повернул к ней голову и понял, что ее впечатлило его сходство с экспонатами. Он вновь прошелся глазами по картинам и остановился у той, на которой он сидел почти спиной к зрителю. Его заливал яркий солнечный свет, который выглядел как божественный, но изображенный Колян как будто не замечал его. — Мужчина, это вы? — потрясенно спросила женщина, не вставая со стула. — Это Савл, — ответил Колян, прочитав этикетку под картиной, и почти бегом покинул галерею. Он шел, не разбирая дороги, просто бесцельно бродил по вечернему Саратову, плохо помня, где он находится. Потом обнаружил себя на набережной. Народу тут было немного — только велосипедисты и прочие любители колесного транспорта, праздно шатающиеся подростки. С Волги дул холодный осенний ветер, небо заволокло тучами, и, хотя до заката оставался час как минимум, было ощущение наступивших сумерек. Колян оперся на парапет и смотрел на волжский простор. Обычно такие виды его успокаивали. Но не в этот раз. В уме мелькали картины Донцова, где Колян узнавал и не узнавал себя одновременно. Будто Донцов что-то добавил от себя или, наоборот, убрал. И второе было как будто больше похоже на правду. Он как будто очистил Коляна от всей его прежней биографии — жизни в Речпоселке, службы на флоте, его семейной истории. Он нарисовал Коляна таким, каким бы тот мог стать, если бы жил сам по себе. Хотя как может человек жить сам по себе в отрыве от страны и семьи? От времени, в которое он вырос? От пути, которым прошел? Колян помотал головой, отгоняя эти дурацкие мысли. Но они не уходили. Глядя на себя на картинах Донцова, он как будто что-то узнал о себе. Важное, самое сокровенное. Но это что-то не мог облечь в слова. Как будто такое знание вообще было невозможно как-то сформулировать, произнести вслух. Потому что это послание было из какого-то другого мира, язык которого не переводился на русский. И невозможность понять то, что он сейчас почувствовал, как-то объяснить себе происходящее с ним, ввергло его в отчаяние. Хотелось плакать от своей беспомощности и бесконечного одиночества, от тоски, которую Донцов увидел в его глазах и обнажил на своих мрачных картинах. Следом на Коляна нахлынула злость. За то, что Донцов достал из него то, во что он никогда не хотел бы вглядываться, за то, что использовал его в тёмную, а потом без его разрешения вывернул наизнанку и показал это всему миру. И за то, что бросил, как выбрасывают на берег выпотрошенную рыбу, когда ловят ее только ради икры. Так горько и холодно было стоять в этом чужом городе посередине пустой набережной, смотреть в стальные воды реки и понимать, что он абсолютно никому не нужен в этом мире. Колян достал из кармана сигареты, к которым по старой привычке вернулся на борту, но прежнего удовольствия от курения уже не ощущал. Втягивая едкий табачный дым, он отвернулся от Волги и смотрел на панораму города, в котором уже вовсю зажигались вечерние огни. До утра еще оставалось так много времени, возвращаться на теплоход раньше не хотелось. Хотя бы потому, что скрыть свое душевное состояние у него бы сейчас не получилось. А вопросов он бы сейчас не вынес. К тому же, в этом рейсе надо было показать себя с лучшей стороны, и вываливать свои дрязги на всеобщее обозрение значило расписаться в собственной никчемности. Колян докурил сигарету до фильтра и выбросил в реку. Потом медленно пошел в город, плохо себе представляя, куда его занесет. Он проходил мимо кофеен, наполненных праздной молодежью, магазинов косметики с фото иностранных звезд на витринах, цветочных салонов с искусственным озеленением на фасаде, каких-то невнятных бутиков с одеждой, в которой он бы себя никогда не смог представить. Все это только укрепляло Коляна в мысли, что он тут совсем чужой. Не просто в Саратове, а вообще везде. Разве что в том самом Дамаске, куда его направил Донцов на своих картинах, было ему место. Но где этот Дамаск и что там его ждет, никто не знал. Даже Донцов. Колян был в этом уверен, потому что тот не выглядел как человек, знающий ответы на такие вопросы. Донцов сам как будто блуждал во тьме, но, в отличие от Коляна, его это не томило. В темноте ведь легко спрятаться, а если надо, появиться, как тот самый инкуб, и выбить у Коляна последний островок почвы из-под ног. Прошатавшись по центру до девяти вечера, он зашел в бар, который обещал ему с рекламы на фасаде «атмосферу настоящего ирландского паба». Тут было людно, но не настолько, чтобы захотелось отсюда уйти. К тому же, достаточно темно, чтобы можно было спрятать свой мрачный вид за бокалом пива. Сев за барную стойку, Колян заказал литр светлого и бургер. Есть не хотелось, но сидеть и напиваться в одну харю без закуски было стремно. Впрочем, совсем скоро за стойку село сразу несколько человек. В бар постепенно набивался народ, на телевизорах вместо кадров с едой и напитками включили репортаж с футбольного матча. Поскольку Колян никогда не был болельщиком, ему было все равно, кто играет. Но то, что публика от этого зрелища как-то оживилась, его порадовало. Надо было отвлечься от мрачных мыслей, привести голову в порядок перед возвращением в порт, и всеобщее веселье и азарт казались неплохим средством. Они могли его заразить простой радостью жизни, пусть и искусственно подогретой алкоголем и иллюзией единения с другими. Рядом с Коляном сел мужик и заказал себе литр портера. Он дружелюбно улыбнулся ему и спросил: — За кого болеешь? — За голубых, — брякнул Колян, не думая над ответом ни секунды. — На Лацио в этом сезоне никто не ставит, — авторитетно заметил мужик. — Да мне похуй, — отозвался Колян и запихал себе в рот пригоршню картошки фри, чтобы был повод не продолжать этот дурацкий разговор. Мужик и вправду отстал, но между ними как будто установилось какое-то ситуативное приятельство. Колян знал, как это бывает, когда ты со случайным попутчиком как будто становишься ближе, просто поболтав и обретя видимость некого общего действия. Так комфортнее ждать электричку, очередь в МФЦ или ГАИ, так ты как будто не один противостоишь бездушной машине судьбы и у тебя есть союзники. Колян вяло тянул пиво, поедал свой бургер. Мужик пил портер и клевал чипсы из чашки. Они вместе смотрели в экран, Колян слышал какие-то комментарии, пропускал их мимо ушей, но был благодарен случайному соседу за то, что тот создавал иллюзию товарищества. Когда шел второй тайм, мужик заказал себе еще пива, быстро опрокинул в себя, а потом какое-то время сидел, пялясь то в экран, а то оглядываясь по сторонам. И вдруг, Колян не понял, что стало для него сигналом и был ли этот сигнал вообще, мужик опустил руку на его бедро. Колян посмотрел в его лицо и чисто на автомате выкрикнул в заполненное пьяными разговорами и шумом трансляции пространство между ними: «Ты чо?!» Мужик нервно дернулся, сорвался с места и попытался просочиться через толпу, собравшуюся с пивными бокалами вокруг большого экрана. Колян какое-то время соображал, что произошло, а потом спрыгнул с барного стула и ринулся за ним. Мужик резво работал локтями и практически скрылся из виду, но Колян его все равно догнал, поскольку в баре было слишком много народу, чтобы можно было выскочить оттуда так легко. У входа был охранник, мордоворот, каких было много в 90-е, он каким-то образом фильтровал входящих и одновременно, просто по факту своего нахождения на посту, задерживал тех, кто из бара выходил. Колян схватил своего соседа по барной стойке за рукав, и мужик как-то сразу стух и выдавил: «Прости, попутал». Это прозвучало жалко и даже обреченно, словно бы он был готов к тому, что Колян ему сейчас зубы выбьет. — Не шухерись, мужик, — попытался его успокоить Колян. Здесь, в толпе рассмотреть его получше было довольно затруднительно. Но основное он уже увидел за барной стойкой. Невысокий, лет сорока, с глубокими залысинами и невыразительным лицом. Взгляду остановиться не на чем. Но его вид на самом деле не имел решающего значения. Главное было то, что мужик очевидно чего-то от него хотел. — Прости, — еще раз прошелестел тот рядом с его ухом и снова попытался сбежать. Колян перехватил его руку и сказал, глядя ему в лицо: — Хочешь, пойдем, где потише? Мужик тоже заглянул ему в глаза, что-то в них считал и кивнул. Вместе они двинулись на выход и вскоре оказались в пространстве сырой осенней ночи. Колян застегнул куртку, вынул сигареты из кармана и протянул мужику. Тот отрицательно помотал головой. — Николай, — представился Колян, протянув руку. — Андрей, — мужик нервно ответил на рукопожатие и тут же повернул в сторону ближайших темных дворов. — Подожди, — Колян старался идти с ним рядом, боясь, что тот все же сбежит. Но Андрей притормозил и дождался его, чтобы свернуть в какой-то плохо освещенный двор с палисадником за низким железным забором. — Давай тут, — предложил он, увлекая Коляна за собой в пространство между двух старых кирпичных домов. Несмотря на сырость и холод, здесь все еще пахло как-то по-летнему — пылью и мочой. — Как ты хочешь? — тихо спросил Колян, поняв, что они остались одни в темноте и относительной безопасности. — Отсосать могу. Или просто подрочим, — глухо предложил новый знакомый, глядя куда-то в сторону. — Давай, — отозвался Колян и расстегнул ремень на штанах. Андрей как будто только сейчас поверил, что Колян не собирается давать ему в зубы, прильнул к нему все телом и запустил руки ему в трусы. Он попытался его поцеловать, но Колян инстинктивно отшатнулся. Андрей отнесся к этому с каким-то привычным пониманием, опустился на колени и освободил Колянов член из плена трусов. Он был уже возбужден, а во рту Андрея встал окончательно. Тот сосал жадно, словно припадал к источнику влаги после долгого скитания по пустыне. И Колян просто позволил ему получить то, чего тот давно хотел. Потому что сам Андрей его совсем не возбуждал и ничем не запомнился. Если бы сейчас в этом темном дворе включили свет и выставили перед Коляном пять мужиков для опознания, он бы не смог с уверенностью ответить, кто сосал его член. Но само это действие, конечно, вызывало отклик в теле. Он попытался расслабиться, оперся рукой на плечо своего случайного любовника и тяжело дышал в ожидании разрядки. Она произошла не так быстро, как Коляну бы хотелось. Андрею пришлось постараться, чтобы он кончил. Впрочем, недовольства от медлительности Коляна в этом вопросе он никак не проявлял. Когда дело было сделано, Андрей сплюнул сперму в газон и притянул Колянову руку к своему паху. Тот нашарил в его штанах небольшой влажный член и довольно быстро помог Андрею кончить. — Обними меня, — тихо попросил тот. Колян подчинился и прижал его к себе. Андрей был меньше его ростом, средней комплекции и какой-то весь рыхлый, как непропеченный пасхальный кулич. Они постояли так молча несколько минут, а потом Андрей выскользнул из его объятий и, ни слова не говоря, пошел вон из двора. То, как быстро и технично он это сделал, навело Коляна на мысль, что этот маршрут он знает как свои пять пальцев. Сам Колян в темноте потом долго плутал среди врытых в землю покрышек, детских качелей и железных заборов, прежде чем выйти на освещенную часть улицы, откуда было видно бар, где он оставил свое недопитое пиво и недоеденный бургер. Искать Андрея Колян не собирался. Они дали друг другу то, зачем сюда пришли.