take my tongue (take it and run)

хисока просыпается с хриплым шумным вдохом и, подрываясь, резко садится в постели, обводя комнату взглядом. гон не двигается, ждет, когда плечи хисоки замрут. его руки выглядят хуже, чем прошлой ночью. синяки на лице расчерчены складками подушки. он медленно расправляет плечи, поднимает голову и проводит рукой по непослушным волосам, убирая их с лица. он открывает рот и хрипит. — гон-кун? — выдавливает он со второй попытки. — я здесь, — осторожно произносит гон, сидя на полу, где он наносил рельеф местности на пустую географическую карту. полуденное солнце сияет высоко в небе, но он закрыл жалюзи, чтобы хисока выспался — тот явно в этом нуждался. кажется, его присутствие успокаивает хисоку, поскольку его плечи опускаются и он молча кивает. — я, эм… я поднялся на твой этаж и принес кое-что из твоей одежды, — неуверенно произносит гон. — в общем, я украл твою ключ-карту на прошлой неделе, так что… прости за это. но хорошо, что она у меня была, да ведь? — он понимает, что несет чепуху, но не может прикусить язык. то же самое происходило с ним, когда он только забрал киллуа с горы кукуру. он чувствовал, что если замолкнет хотя бы на мгновение, то киллуа признается в чем-то ужасном, от чего гон никогда не сможет его исцелить, если ему раскроют этот секрет. хисока не реагирует на его слова. в нормальном состоянии он бы поздравил гона с тем, что тот смог обокрасть его даже без нэн — хотя чаще всего было легко разлучить хисоку с его имуществом, пока иллуми-сан находился в одной комнате с ним. хисока берет стопку одежды с края кровати и, пошатываясь, идет в ванную, держась за стену. боль в запястьях должна быть просто невыносимой. гон очень надеется, что иллуми сможет оказать медицинскую помощь лучше, чем он сам — гон знает основы, но не более того. и он не уверен, чем еще он может сейчас помочь хисоке. кофе и вафли давно остыли, но он ставит их на стол на случай, если хисока захочет поесть. слишком поздно он вспоминает, что куча окровавленной одежды и порванное нижнее белье все еще лежат на полу. он передумывает и вновь прикрывает тарелку, когда слышит, как хисоку рвет в ванной. это ужасно. почти так же мучительно, как всхлипы, которые весь день звенели у него в ушах. он слышит, как хисока включает воду. он нервно ждет. он хочет помочь. он хочет все исправить. он не знает, что ему делать. гон прошел путь от искреннего страха за свою жизнь в присутствии хисоки до того, что стал считать его почти что другом, и теперь его другу больно, ему сделали больно, и гон ничего не может с этим поделать. когда хисока появляется в своей собственной одежде, он больше похож на себя. конечно, это глупо — хисока все тот же фокусник, каким он был до того, как пришел к гону прошлой ночью. на его лице ни намека на синяки — должно быть, он применил ткань обмана. его руки и ногти также вернулись к своему обычному идеальному состоянию. он держит стопку испорченной одежды. — гон-кун… прости за прошлую ночь, — говорит хисока. в его голосе сквозит фальшивая радость. он улыбается. гону становится дурно. — я не должен был беспокоить тебя такими привычными последствиями профессионального риска, — еще больше натужной радости, в то время как его глаза до невозможного тусклые. гон не знает, как ответить. — все нормально, не переживай, — произносит он. он хочет сказать больше. хочет сказать хисоке, что это наименьшее, что он может сделать; что он хочет сделать больше. слова застревают в горле так же, как застревали каждый раз, когда киллуа говорил о своей семье. он позволяет хисоке уйти, и щелчок дверного замка гулким эхом отдается у него груди. остаток дня гон пытается доделать домашние задания. он пытается думать о других вещах. иллуми вернется завтра, и тогда он будет уверен, что с хисокой все в порядке. когда гон заправляет постель и поправляет смятые простыни, он не удивляется, обнаружив, что на мягкой шерстке бонифация остались разводы слез.

***

хисока возвращается в свой номер медленно и нарочито демонстративно. он не хромает — наоборот, покачивает бедрами сильнее обычного. он улыбается лифтеру. для всех остальных он выглядит как мастер этажа на своем утреннем победном променаде после бурной ночи. когда дверь его номера наконец захлопывается за ним, он закрывает ее на все замки и задергивает шторы и жалюзи на каждом из высоких окон. только тогда он может вдохнуть полной грудью. он забирается в постель и сворачивается калачиком на стороне иллуми, чувствуя его запах — земли, хвойного шампуня и чистой кожи. он скучает по нему. что ж, он всегда скучает по нему, но сейчас особенно сильно. хисока не уверен, что заставило его прийти в комнату гона прошлой ночью. какой-то глупый нелепый порыв. это не худшее, что с ним случалось. это даже не первый раз, когда с ним произошло что-то подобное, хотя, надо признать, прошло столько лет с того момента; и хотя он превратил себя в совершенно нового человека, с которым подобное не должно больше случаться. эта боль ему знакома, и он ненавидит ее. она приносит с собой воспоминания о трущобах, пыльных дорогах и пустоте в желудке и сердце. прошлое, о котором он не любит думать; о котором он, по правде говоря, не вспоминал все эти годы. хисока плотнее закутывается в одеяло. он убил одного из них — он точно в этом уверен. может быть, он вернется за остальными. позже. когда-нибудь. когда он просыпается, на улице темно — и не только из-за штор. живот урчит, но одна только мысль о том, чтобы встать, невыносима. рядом со спальней находится роскошная ванная комната, душевая кабина с тропическим душем и напольным освещением, а также просторная ванна, достаточно большая для четверых и более людей. он установил ее еще до того, как добился иллуми, и он может отчетливо представить каждую яркую баночку с ароматическими маслами и солью. также рядом со спальней кухня с забитым доверху холодильником. он мог бы перекусить чем-то легким — яблоком или каким-нибудь йогуртом. ему лишь надо встать. когда хисока просыпается в следующий раз, он не один в комнате. его сердце колотится в груди несколько ужасных тошнотворных мгновений, прежде чем он узнает эту ауру. он узнал бы иллуми где угодно. тот нависает над ним, его длинные волосы красивой завесою спадают вокруг бледного лица. — привет, — тихо и мягко произносит иллуми. — я не хотел тебя будить. гон сказал, что ты ранен. о, неужели? мелкий болтун. хисока свернет ему шею, будущий потенциал, мать его. он вышвырнет его в окно и посмотрит, как тот отвертится от этого. — да, — признает он и улыбается с легкой самоиронией. это продуманный ход. врать иллуми всегда рискованно, но недаром же он выступает перед публикой. — думаю, гон-кун слишком переволновался, но сейчас со мной все в порядке. ничего такого, с чем бы не справился здоровый сон. лицо иллуми бесстрастно, невозмутимо, на нем ни намека на эмоции. — я поговорил с ним до того, как прийти сюда, — сухо говорит он. застигает его врасплох. хисока отводит взгляд. иллуми вздыхает. — могу я присесть? он не дожидается разрешения, просто грациозно присаживается на край кровати. он уже переоделся в одну из старых футболок большого размера, которая так ему нравится. — хисока, — начинает он и затихает. он морщится, и хисока раздражен тем, что именно он является причиной такого выражения лица. — я люблю тебя, — наконец произносит иллуми, хотя это явно дается ему с трудом, будто он выплевывает осколки стекла. — я не часто это говорю. я знаю. но это правда. поэтому когда тебе причиняют боль… когда что-то происходит, я хочу быть в курсе. — даже если не можешь защитить меня? иллуми качает головой, и даже это выглядит идеально. каждая его частичка идеальна. — ты знаешь, через что я прошел, — тихо говорит он. это правда, но не совсем. каждый сантиметр иллуми скроен особым образом, почти что кричит: «мой отец избивал меня до потери сознания, а мать меня не любила». хисока и так понял бы это, даже если ему ничего не рассказали. — и я бы предотвратил все это, если бы мог, — говорит хисока вместо этого, и он совершенно серьезен. иногда по ночам, когда иллуми цепенеет в его руках, сбитый с толку тем, где он сейчас, хисока хочет вернуться в прошлое и налепить ткань обмана на каждое воспоминание, убрать весь ущерб, предотвратить урон, который нанесли кикё и сильва. это желание больше, чем может вместить его сердце, больше, чем он когда-либо чего-то хотел — даже для себя. улыбка иллуми хрупкая, недолговечная. — ты бы не любил меня, если бы я не был сломан, — спокойно возражает он. — и речь сейчас не обо мне, хотя я отдаю должное твоей попытке сменить тему. мне приятны твои чувства. хисока позволяет себе улыбнуться. о, его умный милый иллуми. — я убил одного из них, — говорит он вместо ответа. — ты убьешь остальных? — возможно, — хисока пожимает плечами. — я еще не решил. — ты будешь злиться, если этим займусь я? ах, как мило. это так в его духе, исправлять вещи единственным известным ему способом. того, что произошло, уже не исправить. хисоку уже не исправить. как и в другие разы, он просто забудет об этом. — можешь делать что хочешь, милый. это не изменит произошедшего. иллуми смотрит на свои изящные руки, сводит брови от досады. — я знаю. я просто… — как я и сказал, нет ничего, с чем бы не справился хороший сон, — спокойно лжет хисока. — к тому же ты сейчас здесь, поэтому мне уже лучше. последние слова — правда. иллуми качает головой. — я не буду заставлять тебя говорить об этом, если ты не хочешь, — спокойно говорит он. — но ты должен съесть что-нибудь перед сном. хисока застывает. напрягается. медленно мотает головой. — я не хочу, я ведь даже не… — голоден? — подсказывает иллуми. — именно. иллуми внимательно осматривает его, его глаза как будто поглощают каждую частицу раннего утреннего света в комнате. — точно? — спрашивает он, по-птичьи склоняя голову набок. живот хисоки урчит в тот же момент, но он стискивает зубы, улыбаясь, и вновь отказывается. — я не хочу сейчас есть, — уточняет он. — гон сказал, что ты ничего не ел. — гон-кун хороший мальчик, — отвечает хисока. он действительно так считает. и он собирается задушить его к черту во сне за то, что тот из лучших побуждений не смог удержать свой маленький рот на замке. никто не просил его вмешиваться с его дурацким комплексом спасителя. не считая, конечно… что ж. хисока просил. именно он и пришел к нему. он был так растерян, тело ныло от боли, все было как в тумане, и он думал только о том, что не хочет возвращаться в пустую темноту номера, где нет иллуми, и сидеть там в одиночестве. — он хороший мальчик… — рассеянно повторяет хисока. — я сделаю тебе фруктовый сок, — предлагает иллуми. — сможешь выпить его для меня? он должен подумать об этом. наверное, он сможет. ему определенно стоит это сделать. — добавишь туда мёда? иллу послушно кивает. он поднимается с кровати, затем выходит из комнаты. хисока молча следует за ним на кухню. сев за стол, он наблюдает, как для него кладут яблоки в соковыжималку. иллуми добавляет морковь и щедрую порцию меда — все вместе это вполне здоровая замена завтраку. хисока обхватывает ладонями высокий стакан. — попробуешь его? — спрашивает иллуми особенным пустым голосом, который хисока научился распознавать как ласковый и обеспокоенный. он колеблется. он правда хотел это выпить. вместо этого он спрашивает: — ты же знаешь, что я вырос в глэм газ лэнде? — рядом с караванными путями, да, ты говорил, — кивает иллуми. — моя мама была бедной. я часто голодал. — и поэтому тебе нравилась банджи-жвачка. ты мог жевать ее часами, — тихо продолжает иллуми, — верно? хисока улыбается, потому что он просто не может не улыбнуться, потому что иллуми так внимателен и потому что он знает, что не сможет забрать слова обратно, но и не может не сказать этого. он трансформатор. это простая прихоть. — я никогда не рассказывал тебе, что я сделал, чтобы заработать свою первую банджи-жвачку, — он опускает взгляд на напиток, который с такой заботой приготовил ему иллуми. наверное, сок очень вкусный. нищие дети с впалыми животами не имеют права выбирать, какую милостыню им подадут. — ты не обязан мне рассказывать, — говорит иллуми, тихо, серьезно. о, догадливый иллу. — я думал, ты хочешь знать обо всем, что со мной произошло. — это жестоко. он ведет себя жестоко. иллуми ничего не отвечает. — я был хорошим мальчиком, — тихо произносит хисока. именно это сказал тот мужчина. его тяжелая рука зарывалась в волосы хисоки. он хотел смыть этот привкус изо рта грязной водой, мусором, чем угодно. мужчина протянул ему яркую разноцветную жвачку. после этого челюсть болела еще несколько дней. он мгновенно закинул жвачку в рот, прежде чем кто-либо из других детей, роющихся в мусоре и таких же голодных как он, попытались отобрать ее у него. они были друзьями, когда летом мимо проходили караваны, а объедков было предостаточно. но прошлой зимой он прикончил двоих, когда те попытались украсть у него еду. и еще двоих, когда предыдущие не смогли вернуться с украденной едой. а теперь наступила осень. путешественников становилось меньше. мать хисоки была больна и умирала, и скоро ему пришлось похоронить и ее. и затем он покинул это место. вкус жвачки оставался у него во рту, перекрывая вкус того, что он сделал, чтобы заслужить ее. это был первый раз. это не был последний. глаза иллуми неподвижны. все его тело неподвижно. он думает. анализирует. его прекрасная голова полна разноцветных камушков, которые гремят в хрупком черепе, и каждый удар камня о кость порождает очередную нейронную связь. — ты думаешь, я не знал? — наконец выдает он. — я не настолько… не осведомлен о мире, — он тщательно подбирает слова. — моя мать из метеор-сити. как ты думаешь, чем она занималась до того, как мой отец забрал ее? ты сам спасся оттуда, верно? не думай, что ты должен что-то заслужить от меня. ты даже не должен быть хорошим, — он качает головой, сжав руки в кулаки. хисока не уверен, что именно он чувствует. что-то в его груди сжимается, яростное, колючее и огромное, слишком большое, чтобы его покрытые синяками ребра могли это вместить. иллуми поднимается, медленно, изящно, каждое его движение невероятно элегантно. хисока полюбил его с того момента, когда впервые увидел изящного мальчика в красивом платье, слишком дорогом и чистом для рынка, по которому он шел. он хотел дернуть его за прекрасные волосы, чтобы отвлечь, и украсть кошелек. ему хотелось поцеловать его красивые бледные щеки. иллуми пах так чисто и свежо, что хисока подумал, что он может быть принцессой. иллуми наклоняется. их глаза встречаются, носы почти соприкасаются — ты — не сумма всего плохого, что с тобой случилось, — отчетливо говорит он. каждое его слово обдумано, взвешено. — ты сам определяешь, кто ты. — прохладные сухие губы прижимаются ко лбу хисоки. — выпей это, — серьезно приказывает иллуми, — а затем иди в ванную, чтобы я мог взглянуть на твои запястья и лицо. вся сентиментальность исчезла, он снова говорит по делу. что-то большое и омерзительное снова растет в груди, и хисока делает большой глоток сока, пытаясь заглушить это, сдержать, чтобы не заплакать как ребенок.