И Пошло Всё Прахом

Всё почти нормально. Вот только "норма" - последнее, что присутствовало бы в жизни Марии. Привыкла готовить для большой компании. И наслаждается этим. Привыкла, что рядом всегда кто-то есть; редко и непривычно, когда одна, и таких моментов в жизни не много. Уехала из отцовского дома в Военную Академию США Вест-Пойнт, а затем служила заграницей. Мадрипур ощущается, как зияющая дыра в биографии, сейчас же львиную часть времени живёт на геликарриере. Сейчас же все по-другому. Присутствие Наташи в ее квартире в корне отличается от всего, что было в жизни до. Должно чувствоваться нормальным, но опять же, приготовление блинов для Черной вдовы, и не должно ощущаться нормальным. Но эти мысли ни к чему не приведут, поэтому отмахивает их, переворачивая очередное съедобное солнышко. Рядом уже строится небольшая стопка, а теста будто не убавилось, потому что противозаконно готовить блины маленькими порциями (и еще не научилась правильно рассчитывать их). К моменту, как Наташа выходит из ванной, по всей квартира витает расчудечный аромат, и еле заставляет себя сначала направиться в спальню за одеждой, а не пройти на кухню в одном полотенце, как сделала это в первое их утро у Хилл. Желудок не рад такому благоразумию и протестующе урчит, пока быстро одевается. Заворачивает мокрые волосы в полотенце и укладывает их на макушке, шагая по коридору. — Пахнет потрясающе, — почти стонет, поднимаясь на цыпочки и чмокая девушку в щёку. Наливает себе чашку кофе. — Будем надеяться, что и вкус у них не хуже, — улыбается Мария, наблюдая за ней пару молчаливых секунд. — Можешь проверить тот шкаф? — спрашивает, давая направление указанием вилки. — Там мёд и нутелла и, может, осталось немного клинового сиропа. — О, здорово! — радуется шпионка. Без проблем находит мёд и нутеллу, но сироп расположился на верхней полке. Украдкой бросает взгляд на Хилл, проверяя, обращает ли внимание, и забирается на стойку, дабы дотянуться. — Знаешь, ты могла просто попросить, — небрежно уведомляет Мария, честно силясь не рассмеяться, наблюдая, как Наташа стоит на кухонном столе. Неплохой вид, и решает, что не стоит беспокоиться по сдерживанию смеха. — И что забавного? — берет сироп и устраивается, скрестив ноги, на прилавке, просто чтобы глянуть, как Хилл отреагирует. — Серьезно? — приподнимает бровь, глядя на нее, но больше никак не комментирует, кладя еще блин на стопку и выливая зачатки следующего. — Начинай есть, мне ещё надо закончить партию. Наташа жадно разглядывает стопку. Она выглядит прекрасно, но подождёт, пока Хилл присоединиться. Наверное. Отхлебывает кофе, согревая о чашку руки. На деле очень по душе печь блинчики, когда Вдова сидит рядышком на стойке, что, как ни странно, ничуть не раздражает. Уверена, что любого другого прогнала бы горячей лопаткой. Прикусывает внутреннюю сторону губы, когда в голову приходит кое-какая мысль, стараясь сохранять нейтральное выражение лицо. Прошло прилично времени с тех пор, как делала нечто подобное, хотя и ничего сверх такого в этом нет. — Подашь мне ту тарелку, пожалуйста? — просит шпионку, выглядя довольной собой, так как удалось вылить форму идеально и на сковороде красуется блинчик в виде песочных часов. Когда Мария протягивает пасудину обратно, Наташа не находит слов. Только пялится на блинную версию своей эмблемы, не зная, смеяться или — к большому огорчению — плакать. Мария мигом становится серьезной, когда не может интерпретировать реакцию Романофф, а точнее, ее отсутствие. — Хреновая идея? Давай я выброшу его… Инстинктивно ощетинивается и крепче сжимает тарелку. — Нет, не выбрасывай, — настаивает. — Это очень… — «Очень» что? Привыкла к тому, что Хилл ведет себя самоуверенно, порой высокомерно, но нечто в том, как подарила этот блинчик, очень далеко от этих черт. Понимает, что снова молчит, поэтому пытается снова. — Это очень мило. Спасибо. — Не за что, — машинально отвечает, еще хмурясь. — Ты уверена? Вдова ставит тарелку рядом и тянется к девушке, подцепляя ее за линию шорт и притягивая к себе. — Уверена, — обвивает ногами и легонько целует, невесомо положив руку на затылок. — Тебе не следует так долго стоять. Садись, — волнуясь, просит, ослабляя хватку. — Я в порядке, — уверяет, отступая назад. Не столько ложь, сколько упрямство, хочет закончить готовку. — Еще пара и сяду. А ты ешь, не то остынет, — добавляет, указывая на тарелку. Упрямая решимость Хилл обычно раздражала бы, но сейчас вызывает только укол нежности. Соскальзывает со стойки и накрывает стол для обеих. Наполняет кружки кофем, расставляет тарелки и топинги и садится. Мария забирает последний блин и присоединяется. Больше не нагружать ногу — облегчение, а ещё довольна удавшимся завтраком. — Ты не начала? — осознает, бросая на Наташу удивленный взгляд. — Это было бы грубо, — пожимает плечами. Однако теперь, когда обе уселись, не теряя времени, накладывает на тарелку съестного, да побольше. Песочные часы любовно откладывает на потом. — Нет, я же сама сказала, — напоминает. Тоже приступает к завтраку. — Да знаю я, — настаивает. — Просто хотела дождаться тебя, — хотя не имеет понятия, почему, первый раз так в жизни поступает. Первый кус невероятен просто, и одобрительно вздыхает. — Определенно того стоило. Мария довольно улыбается, наблюдая за нескрываемым наслаждением на лице девушки, но старается сильно этого не показывать, занимая себя тем, что наливает сиропу излишне. Тоже откусывает, искоса глядя на Романофф. — Спасибо. Вместо ответа ест дальше и гладит лодыжку Хилл ногой, как когда-то в кафетерии, и оставляет ногу там, пока едят. Есть в тишине комфортно, точки соприкосновения достаточно, чтобы на лице агента красовалась полуулыбка. Когда, наконец, отодвигает собственную тарелку, удовлетворенно подмечает то, сколько съела Романофф. — Кто-то измотал тебя ночью? — дразнит, вытягивая руки над головой. Самый старый и доисторический трюк, но ей все равно, опуская их, кладет одну руку на плечо Наташе. — Вроде того, — усмехается и пихает игриво локтем в ребро. Мария чертыхается, улыбаясь, и наклоняется, целуя в плечо и проводя рукой по спине. Делает глубокий вдох. От шпионки пахнет мылом и шампунем, но под этими ароматами все равно чувствуется собственный запах Романофф. Теперь просыпается под него. Он прилип к ее коже, к вещам, смешался с собственным. Мария ещё раз глубоко вдыхает, прислоняясь лбом к плечу. — Мне кажется, я уже не проживу без тебя, — тихо признается. Вдова резко замирает, не ведая, что ответить. Не удивлена услышать этого, и не думает, что Хилл говорит из простого порыва, но знает, что может испортить абсолютно все, если задумается сейчас обо всем глубже. Наверное, будет лучше, если просто промолчит. Не столько тишина в ответ, сколько то, как напрягается рядом с ней, заставляет Хилл мысленно проклять себя. Сама тоже не двигается, зажмурив глаза и ругая себя на чем свет стоит за то, что не держит рот на замке. Через несколько мгновений всё-таки скользит на секунду рукой к пояснице, поддерживающе прикасаясь, и медленно отодвигается. — Мне бы тоже неплохо принять душ, да? Наташа только хмыкает в знак согласия, посылая Хилл, как надеется, ободряющую улыбку, и отстраняется. Смена темы радует, хотя и вызывает острый укол вины. — Дашь знать, когда закончишь. Помогу сменить бинты. — Я справлюсь, — мгновенно отвергает предложение. Это ответ на автомате, выработанный привычкой. Когда осознает это, слегка колеблется, но неуверенно улыбается Наташе, говоря: — Но спасибо, — воцарившаяся неловкость имеет место быть. Как всегда упряма… — Просто хотела помочь. Романофф раздумывает, приняли бы ее помощь, если бы не промолчала ранее, будто воды в рот набрав. Но отвергает эту мысль: Хилл выше такого. — Я ценю это, — говорит мягко, кивая. Чуть ерзает на стуле, желая встать. Морщит нос, оглядывая беспорядок на кухне. — Только не начинай уборку без меня. Ты не обязана идти в бой в одиночку. Наташа качает головой. — Нет уж, ты приготовила — я убираю, — настаивает. Хочется оспорить данное мышление, но понимает, что вряд ли многим поможет из душа. — Ладно, давай, — довольно легко сдаётся. — Хорошо искупнуться. Кивает в знак признательности, поднимаясь, но не отрывая руку от ее плеча, пока не поймает равновесие. Когда стоит уверенно, отрывается и направляется по коридору. Наташа провожает прихрамывающего агента взглядом, наблюдая, как скрывается в ванной. Затем со вздохом встаёт, убирает посуду со стола. Открывает кран и тянется за губкой, ожидая, пока струя согреется. Слышит, как вода начинает шуметь в душе. Закусывает губу. Поражена тем, насколько остро ощущается возникшее между ними напряжение, хотя уже и не находятся в одной комнате. Моет одну тарелку, затем другую, но неприятное ощущение отказывается рассеиваться. С раздраженным цоком выключает воду, вытирает руки и направляется следом за Хилл. Останавливается перед дверью в ванную, мысли лихорадочно носятся туда сюда. Остановись, только хуже сделаешь… Дергает ручку, надеясь, что дверь все же заперта, но она отворяется, и заходит внутрь. Мария не слышит ничего, кроме шума шелестящей воды, поднимает голову навстречу струям, желая, чтобы смыли все нежелательные мысли до единого. Упирается одной рукой в плитку, снимая вес с не дающей покоя ноги, позволяя горячей воде расслабить мышцы. Когда Хилл не выказывает признаков, что в курсе ее присутствия, едва не ретируется. Было бы разумно уйти. Но вместо этого сбрасывает одежду. Если ее до сих пор не заметили, то никак не может помочь, лёгкого испуга не избежать, поэтому просто отодвигает занавеску и вступает в кабину. Дуновение холодного воздуха, заходящего вместе с Вдовой, заставляет невольно дернуться. Даже с поврежденной ногой оборачивается молниеносно, инстинкт — и, возможно, паранойя — берут верх даже сейчас. Страх быстро растворяется, ведь, конечно, это всего лишь Наташа. Мокрая и голая Наташа. Без единого слова протягивает руку к ее щеке, будто ей нужно убедиться, что Романофф не мираж. Наташа льнёт к прикосновению, подходя вплотную и обнимая ее за талию. Вода горячая, почти невыносимо горячая, но не отшатывается. Закрывает глаза, приподнимается на цыпочки и просто мягко упирается лбом в переносицу Хилл. — Я тоже не смогу вернуться к жизни без тебя. Мария перестаёт дышать, запускает пальцы в медные пряди, запутываясь в них, крепко зажмуриваясь. Кивает в знак согласия, не доверяя себе, чтобы ответить. Вода, не щадя, льется сильным потоком, оттесняя весь мир. Наташа цепляется за нее, дышит под единый ритм, поддерживает. Только когда температура струи чуть охлаждается, Мария приходит в себя. Тянет Романофф за волосы, побуждая откинуть голову назад, чтобы могла прижаться к пухлым губам. Поцелуй на вкус как вода и кофе, как блинчики и Наташа, и трудно продохнуть, еще труднее удержать равновесие, когда вжимается в нее сильнее. Вновь опирается о холодную плитку в поиске опоры, но и не думает останавливаться, даже когда легкие воспламеняются. Поцелуй выбивает кислород до последнего кубосантиметра, но отвечает, тая, теряя голову. Вода, текущая безостановочно по лицу и дальше по телу, оставляет ощущение, будто тонет, но не отпускает ее. Хватка Романофф, вероятно, — все, что удерживает Марию от падения. Плитки скользки под пальцами и не помогают, когда впивается в их гладкую поверхность. Они непреклонны и холодны, пока все, что осознает — неумолимые губы и язык напротив, столь много дарящие и принимающие. Иногда сопротивляется, когда сталкиваются зубами, кусает за губу, болезненно оттягивает. Иногда подчиняется, следует за ней, утопая в нежности и невесомости поцелуев. Наташа не знает, как ей удается оставаться спокойной и здравомыслящей посреди всего этого. Голова кружится, а сердце отбивает ту же бешеную чечётку, как когда вытолкнули с балкона в Шанхае и летела добрые несколько этажей вниз (но там хотя бы крыша машины остановила падение, сломав две кости в руке). Наконец прерывает поцелуй со стоном и прячет лицо в изгибе шеи Хилл, ее мокрая кожа скользит по собственной. От неожиданной потери губ Мария опешивает, без задней мысли обхватывает Наташу, желая удержать на месте, не позволить отдалиться ещё больш. Дыхание ее сбившееся и учащённое, и не сможет сейчас разобрать, шум ли это воды в ушах или беспокойный, будто обезумевший стук своего сердца. — Черт, — улыбается, невольно испуская смешок. Пытается вздохнуть глубже и ещё крепче обнимает девушку, проводя по спине, опуская голову на мокрую макушку. Смех Марии помогает вынырнуть из некой сладкой дрёмы, усмехается широко вместе с ней. — Понравилось мне отрывать тебя от дел сегодня. — Хах, — целует в нос. — Я не жалуюсь. А вот нога протестует, дрожь охватывает незашившее бедро. Сильнее упирается рукой в плитку, стараясь оставаться в вертикальном положении. Наташа немедленно усиливает хватку на талии, надёжно поддерживая. — Дам тебе спокойно искупаться и сойдешь наконец с этой ноги. Хилл не перестает удивляться тому, насколько сильна Вдова несмотря на свое миниатюрность и лёгкость движений. Странное и новое чувство — знать, что не упадет, даже если ноги сдадут. — Пожалуй, — отнимает руку со стены и бережно обнимает ее. — Черт, был бы любой другой день и ничто не помешало бы тебе отвлечь меня. — Нет ничего постыдного в том, что нуждаешься в покое, чтобы оправиться от такого ранения, — мягко напоминает. — И я уж точно не буду злиться из-за этого. — Знаю, — кивает. От слов Романофф легче, но не может отпустить негодование по поводу своей слишком медленно заживающей конечности. Тяжело вздыхает, вновь прислоняясь лбом к девушке, не желая отпускать ее. Наташа стоит так ещё с пол минуты, давая Хилл время, потом все же аккуратно начинает убирать руки. — Точно не хочешь, чтобы помогла тебе со сменой бинтов? — Точ… — в этот раз обдумывает дважды. — Хочу. Вдова не может сдержать улыбку — Хилл только что нажала на горло своей горделивости. И приняла ее помощь. — Окликнешь, когда закончишь. Я приду. — Спасибо, — тихо благодарит, чуть нехотя убирая руки с ее плеч. Когда убеждается, что агент может стоять самостоятельно, чмокает и выходит из душа. Оборачивает полотенце вокруг тела. Пару лишних секунд глядит на запотевшее зеркало, подходит и пишет пальцем «У тебя есть жвачка?» Марии на ум приходит целая кипа вариантов того, как приятно могло бы окончиться принятие душа, но с некоторыми жизненными обстоятельствами все же не поспоришь, и сомневается, что Романофф была бы впечталена, приземлись смачно на задницу прямо посреди секса. А под конец своих ванных процедур, честно сказать, рада, что не грохнулась и все окончилось беспрецедентно, потому что нога превратилась в дохлую клячу. На минутку присаживается на край ванной, ожидая, пока стоять удастся не столь шатко. Вряд-ли сможет вернуться на поле на следующей неделе. От осознания этого почти срывает крышу, но неприятные мысли тут же покидают, когда взгляд падает на зеркало. Единственная фраза на русском, которую распознает и переведет даже на смертном одре, ухмыляется. — Продолжай в том же духе, Романофф, и получишь от меня все, что захочешь, — громко уведомляет (во всяком случае, пока находятся в этой квартире). Не знает, близка ли Вдова достаточно, чтобы услышать ее. В этот раз Наташа стучит пару раз прежде чем просунуть макушку в дверной проем. — Ты что-то говорила? Мария усмехается, качая головой. Старается не задумываться о том, какая картина предстает перед шпионкой — сидит голая за исключением недлинного полотенца на теле, не в силах сдержаться от широкой улыбки. — Я готова, если предложение ещё в силе. Романофф ухмыляется в ответ. — Хорошо, потому что я собиралась насильно прижать тебя и, хочешь того или нет, помочь. — Прижать насильно? — честно силится выглядеть серьёзной и равнодушной до второго варианта того, как можно истолковать слова, но озорство блестит в глазах. — Я бы поглядела на это. Легонько шлёпает ее. — Ага, держу пари, тебе бы это понравилось. Но сейчас посиди смирно. — Понравилось бы, — легко соглашается, бездумно проводя пальцами по ее щеке. Требуется дюжая сила воли, чтобы сосредоточиться на перевязке. Рана выглядит болезненной и оставит жирный шрам, но по крайней мере без осложнений и быстро заживает. Романофф задумывается и о своей недавней «царапине» от пули, которая стянулась до абсурдного скоро, как впрочем обычно и происходит с любыми ранениями на ее теле. Закрепляет конец бинта. Берет руку Хилл и целует в ладонь. — Ну все. Как новенькая. — Спасибо, — облегчённо вздыхает теперь, когда Романофф закончила. Лёгкая хмурость и напряженность, нарисованная на лице, сменяется нежной улыбкой при прикосновении губ русской к коже. Романофф встаёт и протягивает девушке руку помощи, чтобы без потрясений поднялась на ноги. — Это ведь не первое твое огнестрельное ранение? — вдруг пробивает на любопытство. — Не первое, — кивает, принимая руку. На теле запечатлены пару происшествий из жизни так же, как и на Наташином. За последние дни запомнила каждый шрам, каждый рубец Романовой. — Но мне часто везло. Очевидно. Опускает взгляд и прижимает ее пальцы к небольшой отметине под своими ребрами. — Вот этот малыш болел адски. Наташа аккуратно проводит по рубцу кончиками пальцев. — Что произошло? — Это была одна из моих первых миссий, — гладит шпионку по предплечью. — В районе запрятались снайперы, мы получили наводку об их укрытии — старом доме. Вошли, осматривали его. Я хотела быть быстрее всех и пропустила дверь, — пожимает плечами. — Тупая ж. Вдова качает головой. — Тебя ж не убили, значит не такая тупая, — прижимается поцелуем к шраму. — Это уже кое-что. — Ага, это преподало мне урок, — бормочет, проводя пальцами по ярко рыжим мокрым волосам. — Хотя не знаю, благодарю стрелку ли или Доусону, который орал на меня так, что чуть не сорвал голос. — На тебя до моего прихода чаще или реже орали? — дразнит. — Определенно реже, — серьезно и глубокомысленно кивает, затем наклоняется, прижимаясь лбом к лбу. — Хочу, чтобы ты знала — я была идеальным солдатом. — Да, солдатом, который считал, что не все двери обязательны к проверке, — ухмыляется, но почти сразу же становится серьезной. — Ты скучаешь по армии? Вопрос застает врасплох, и самоуверенность Хилл мгновенно исчезает. Никто раньше не спрашивал ее об этом, но точно знает ответ. Тяжело вздыхает. — Там было по-другому. — Как по-другому? Мария отводит взгляд, лицо холоднеет. — Может, поговорим в другом месте? — Если не хочешь, можем вообще об этом не говорить, — уверяет, осторожно и успокаивающе касаясь предплечья. Почти чересчур нежны или слова, или прикосновения. Избегает взгляда Романофф, но берет ее руку и выходят из ванной. Молчание Хилл давит, но беспрекословно следует за ней. Останавливаются у двери, Мария немного колеблется, но затем, будто решившись, сжимает пальцы Романофф крепче и заходят в гостиную. Видимо, говорить будут обнаженными. Останавливаются перед тумбой. Фотография, стоящая на ней, — одна из немногих личных вещей в этой квартире, и Наташа уже, наверняка, заметила ее. Да и не просто заметила — может, уже обо всем догадалась. Отпустив ее руку, берет рамку. Вглядывается некоторое время в дорогие лица, которые больше не увидит, — разве что во снах, но они не улыбаются так в кошмарах. Протягивает фотографию Наташе, невольно отступает к дивану и просто ждет, собираясь со словами. Романофф молча берет фото и пробегает глазами по каждому лицу. Конечно, ни одно ей не знакомо, кроме одного. Дольше рассматривает Хилл, здесь едва не подросток. Глаза ясные и решительные. Светятся горделивостью. В них огонь, которым делится с остальными, огонь, которого уже нет. — Расскажешь мне о них? — тихо просит, садясь рядом на диван. Мария нервно прикусывает нижнюю губу, пытаясь сообразить, с чего вообще начать. Но правильного или неправильного вступления нет. — Знаешь, говорят, армия становится твоей семьей, когда вступаешь в ее ряды. Они ей стали. Я пришла в Вест-Пойнт, готовая проявить себя, показать, на что способна, но меня сразу же понизили за проявленную неосторожность. Они заземляли меня, сохраняли жизнь. Доусон не щадил нас, тренировал до отключки. Уберегал задницы от опасности… Замолкает, потому что это не правда. Она единственная, кто осталась в живых — Он мог быть очень грубым, но не жестоким. Кричал, когда должен был вбить что-то тебе в голову, и был терпелив, заботлив, когда необходимо. Наташа только кивает, внимательно слушая. С этим миром не знакома, и чувствует, что если что-то скажет, и это окажется неправильным, Хилл замолчит. А ей нужно выговориться, поговорить о том, что произошло, и лучше с кем-то куда более квалифицированным, чем Романофф, но это начало. Мария все же замолкает, глаза прикованы к фотографии. — Девушка рядом смной… Ее звали Эш, она была… — слабо улыбается, наклоняя голову. — Она научила меня всем матам. Была крепкой, непробиваемой. Ее родители были, как выражалась, «кучкой хиппи», но она не захотела повторять их пути, выбрала свой. Может, такой менталитет не подходит для армии, но она справилась. — Она всегда справлялась. До последнего, — добавляет, подумав. Подтягивает ноги и обхватывает их руками. Изображение начинает расплываться, и моргает, пока вновь не проясняется. — Ри вытворял такие штуки со взрывчаткой, что мне и не снилось. Был тихим, но всегда рядом. Знаешь, один из тех людей, кто прикроет, несмотря ни на что. Причем от любой опасности. Он однажды тащил меня в стельку пьяную через весь лагерь ночью и уложил в койку так, что никто и не заметил. Картина того, как Хилл, спотыкаясь, неся какую-то пургу, плетётся, кажется настолько абсурдной, что Наташа не может удержаться от смеха. — Классные друзья, всем бы таких. — О да, — усмехается Хилл, но улыбка быстро исчезает, когда гигантская дыра в сердце вновь кровоточит. Оставили после себя пучину, в которой пытается не утонуть с тех пор, как покинули ее. — У тебя когда-нибудь были такие люди? — Нет, — выдыхает, ответ автоматический, но не горький — простая констатация факта. — Но может Бартон. «Бартон и ты» думает, но не может произнести этого вслух. Мария тянется к ее руке и запечатляет поцелуй на ладони, вспоминая утешение, которое подарила ей этим жестом. — Думаю, они бы тебе понравились, — бормочет. — Хотя не знаю, пережила ли бы твою встречу с Эш, мне кажется, вы бы слишком хорошо поладили. Неприятное чувство скручивает желудок Романофф, хотя не может понять, в чем дело. Наверное, в том, что хотя и отчасти, но знает, чем закончится рассказ Хилл. И лучше услышать это скорее, не тянуть кота за хвост. — Что произошло? — голос едва громче шепота. Вопрос не удивительный. Пыталась обойти его, и все же благодарна Наташе за то, что подтолкнула к нему. Но легче от этого не становится. Откидывает голову назад, уставившись в потолок. Руку Романофф не отпускает, прикосновение почему-то успокаивает. Прохлада комнаты не мешает вспомнить, как палило, сжигало солнце пустыни. Помнит, как мозг буквально плавился в шлеме, а униформа прилипла к телу, будто вторая кожа. — Была стандартная миссия. Туда и обратно. Район, в который направлялись, находился в красной зоне, но были ещё далеко. Дорога, по которой ехали, должна была быть чистой. Я не знаю, было ли это западней или мы просто оказались не в то время не в том месте… Машину просто взорвали. Я сидела сзади с Доусоном Мэннингом, лучшим стрелком… Качает головой, стараясь ослабить хватку на руке Наташи, заставляет себя сделать глубокий вдох. — Все как в тумане, мало что помню. Вроде подорвали ракетной установкой. Доусон вытолкнул меня, благодаря ему… Благодаря ему я здесь. Я потеряла сознание, очнулась, наполовину погребенной под грузовиком, не могла пошевелиться. Дыхание срывается, отпускает шпионку, проводя рукой по волосам и прикрывая лицо этим движением. — Я не осмеливалась даже окликнуть. Я не могла… — Дым, песок и обручальное кольцо Доусона, сверкающее на солнце. — Доусон был мертв, а из других никого не видела. Было тихо. Ни звука. Только собственное дыхание, сердцебиение, отдающееся в ушах, и онемевшее тело. — Я думала, они придут прикончить нас, но они не пришли. Может, намеревались, но подумали, что я мертва. Ри как-то выбрался из машины; его нашли с пулей в голове. Звучит ужасно, но реальность еще ужасней. Читала отчеты. Знает их наизусть. — Я ждала. У меня был пистолет, но они так и не пришли. Никогда не давали честного боя. Не первый раз, когда говорит это. Слова звучат отстраненно. Наташа слышала истории и похуже — была причиной худших, — но самая трудная часть рассказа Хилл — ее выражение лица, когда вспоминает, говорит: измученное и сломленное. Ее голос срывается на именах, а пальцы впиваются в руку все сильнее. Когда, наконец, замолкает, едва ли знает, что делать, что сказать ей. — Мне жаль, — этих слов вряд ли достаточно, но говорит от всего сердца. Мария кивает и сдерживает желание просто отмахнуться и перевести тему. Память о ее команде не заслуживает этого, и Наташа тоже. Не знает, как вести себя теперь. Чувствует себя уязвимой, открытой, обнаженной, и хотя прятать наготу от Романофф никогда и не стремилась, эту хочет. Но даёт себе мысленный подзатыльник и отвечает на вопрос, который задали до всего этого. — Когда я выздоровела в тот раз, меня хотели перевести в другую команду, но… Я отказалась. Они стали мне семьей, не могла себя представить вдали от них. — Тяжело, наверное, было — негромко говорит. Хочет, чтобы выговаривалась и делилась, хочет задать больше вопросов, но чувствует, что Хилл итак пересиливает себя, а потому не испытывает удачу. — Было… — фыркает и искоса смотрит на Вдову. — Ну да, было отстойно, поэтому старалась игнорировать произошдшее, — морщится. — Так себе получилось. В голос Хилл возвращается ироничная и равнодушная нота, а это значит, что вновь возводит барикады. Без слов, осторожно, скорее даже в качестве эксперимента (убеждает себя в этом) широко разводит руки, предлагая объятие?.. Такой простой жест, но от него у Марии спирает дыхание. Не помнит, когда последний раз кто-то предлагал ей подобное или тем более делала это сама. Наигранное веселье исчезает в мгновение, заменяясь на что-то, от чего влажнеют глаза. Не аккуратно придвигается, а порывом обнимает ее, пряча лицо в плече и крепко обхватывая за талию. Дрожь пробегает по всему телу, глубоко и судорожно вздыхает, будто запах Наташи спасет от мучительной ломки. Романофф обнимает в ответ, держит, удерживает обеих. Отчасти ожидала, что Хилл только посмеётся, предпочтет цепляться за свою гордость, а не за ее тело, как за спасательную шлюпку. Изо всех сил старается не напрягаться, оставаться расслабленной, предлагать как можно больше теплоты и комфорта. Мария впивается в полотенце пальцами, тонет в объятии. Слишком сильно держится за Вдову и ухватывается за самоконтроль, пытаясь дышать ровно и спокойно. Хотя даже не знает, почему еще борется, подавляя все: из привычки или страха, а может, и того, и другого. Чувствует неловкость, каменеет. — Извини Наташа гладит по волосам, другой рукой сжимая твердо, тщетно стараясь снять напряжение с нее. — Не стоит. Все нормально. Все далеко не нормально, но в конце концов даже замечает, как мягко Романофф проводит по волосам. Прикосновение почти гипнотизирует, и через некоторое время удается расслабиться. Больше не похоже на то, что Хилл вот-вот ее оттолкнет. Вдова продолжает перебирать пальцами волосы и после того, как это даёт эффект. — ≪Ты в порядке? ≫ Резкое «да» почти слетает с губ, но ложь вовремя удается удержать. С трудом заставляет себя не хвататься за полотенце так цепко, вместо этого перемещая руки на спину. — Бывало и лучше, — бормочет, ещё уткнувшись в плечо. — Бывало и хуже. Наташа только кивает в знак согласия; слишком хорошо знакомо это чувство. Через несколько мгновений нерешительно добавляет: — Хочешь, чтобы отпустила тебя? Минуту назад Мария взяла бы аут, но сейчас один только вопрос заставляет прижаться сильнее. Нравятся нежные поглаживания. Хотя это глупо. — Нет, — выдыхает, сопровождая слова прикосновением губ к плечу. — Тогда я не отпущу, — тихо уверяет, — но ты можешь, если тебе нужно, — не уверена, поймет ли Хилл ее намек, но это уже не имеет значения. Ещё сильнее сжимает за плечи — Не могу, — сдавленно и немного отчаянно. Пальцы глубже зарываются в поясницу. Инстинкт усиливает хватку Наташи, хочет спасти и ее, и себя. — ≪Отпусти.≫ Это так не работает. Нельзя просто приказать другому человеку отпустить после такого. От этой просьбы внутри разгорается гнев, и Хилл хочется огрызнуться, сказать нечто едкое, но звук, который издает, просто не внятен. Исходит из гортани, из чего-то неумещающегося и мешающего дышать, и думает, что это гнев — это должен быть гнев, — но плечо Наташи под щекой внезапно влажное, и Мария вдруг пытается подавить рыдание. Чувствует себя неприятно и унизительно, но ее крепко сжимают в объятиях и деваться некуда. Гнев, боль и разочарование волнами исходят от Хилл, и шпионка затаивает дыхание. Не имела близкого дела со слезами — ни своими, ни чужими, — с раннего детства, и как бы не предвидела этого, никоим образом не была по-настоящему готова успокаивать плачущую Марию Хилл теперь, когда плотина прорвалась. Ошеломленная, молча обнимает за вздымающиеся плечи. Собственные глаза начинают щипать, но до боли закусывает губу, отгоняя слабость. Мария пытается оставаться спокойной и непоколебимой, пытается молчать и не издавать ни звука, но после нескольких лет, в течение которых ходила с этим грузом внутри, больше не может удержать всё под контролем. Того драгоценного, что у нее было, больше нет, и единственное, что помогающее не дрожать столь сильно, как в припадке — руки Наташи, обвивающие надёжно. Все остальное размывается, тускнеет и уносится в водоворот эмоций, существование которых всегда пыталась отрицать. Когда все стихает, а дрожь превращается в подрагивания, и все, что остается в сознании, — раскалывающаяся головная боль, Наташа ещё здесь, спокойная и уверенная. Мария просто прижимается, благодарная ей. Только после того, как полностью убеждается, что Хилл успокоилась, нарушает молчание. — Тебе легче? — нерешительно спрашивает. Наверное, легкомысленный вопрос, но ничего другого в голову не приходит. Вопрос не должен казаться забавным, но, кажется. Наверное, потому что никакую другую эмоцию сейчас выдавить не сможет. Нуждается во времени, чтобы проанализировать случившееся, избавиться от головной боли и усталости, поселившейся в каждой клетке. Что-то рассеялось — тяжесть, о существовании которой даже не подозревала, и медленно кивает, чмокая в предплечье. — Да. — ≪Хорошо, ≫ выдыхает, целуя в макушку. — Пойдем, нам стоит одеться, — Подталкивает ее. Замечая слегка туманный и хмурый взгляд девушки, добавляет, не задумываясь: — Давай я принесу тебе что-нибудь от головы. — Было бы неплохо, — откидывается на спинку дивана. Холодно, но встать, кажется, физически не сможет. Выглядит скорее всего потрепанно, опухшие глаза тоже красоты не добавляют, а увеличившееся расстояние лишает некой уверенности, надёжности. Наташа кивает и поспешно ретируется в спальню. Говорит себе, что это для того, чтобы дать Хилл побыть одной, прийти в себя и собраться, но правда в том, что хочет как можно больше отдалиться от того, что только что произошло. Как могла так интуитивно понять, что Хилл вот-вот заплачет? Или что ей нужны были объятия, успокение? Как поняла, что у той разболелась голова просто по выражению глаз? Встряхивает головой, откладывая мысли в дальнюю полку, и сосредоточивается на том, что бы накинуть первую попавшуюся под руку одежду. Теперь, когда Вдовы не рядом, осознает, насколько ей холодно. Это холод, пробравший до самых костей, контрастирующий с жаром, исходящим от лица. Прижимает ладони к глазам. Они ещё мокрые, и нуждается ещё в паре лишних минут для полного успокения, задается вопросом, что Романофф думает обо всём этом. Вряд ли эмоциональные срывы перед партнёршей, ещё до того, как сходили на свидание, пойдет на пользу. Строя гримасу, заставляет себя подняться. Вся одежда в спальне, но там Наташа, поэтому направляется пока в ванную. Старается не смотреть в запотевшее зеркало, фразу на русском ещё можно разглядеть. Умывается ледяной водой, что усиливает дрожь в конечностях, но снимает усталость, и чувствует себя менее измученной, хотя головная боль усиливается. Шпионка слышит, как в ванной включается вода, собирает в охапку второй комплект одежды и хватает с прикроватной тумбочки флакон с обезболивающим. Мгновение колеблется перед дверью, не желая мешать. Но ведь сказала, что принесет что-нибудь от головы, поэтому переступает порог и молча протягивает шмотки. Мария резко выпрямляется, вода стекает по шее, никак не может унять дрожь. — Спасибо, — бормочет, избегая взгляда Романофф, когда берет протянутое. Требуется лишнее мгновение на понимание того, что ей вручили. Удивленно поднимает глаза, выглядя слегка растерянной, не находя слов. Шпионка неуверенно моргает, глядя на нее. — Эти вещи лежали ближе всего, я и взяла, хочешь, принесу что-нибудь другое… — неловко замолкает. — Нет, все нормально, — быстро отвечает, переводя взгляд на одежду. Неловко, и ненавидит себя за то, что дала волю чувствам. Втягивает воздух поглубже. — Прости, я расклеилась совсем. — Перестань. Все нормально, — настаивает. Похоже, на сегодня это ее стандартный ответ. Хмурится, но не злится. — Знаешь, тебе не обязательно быть всегда такой гордой. Мария усмехается, берет пузырек с обезболивающим с верха стопки, откладывает на время одежду в сторону. — Порой мне кажется, что гордость — все, что у меня есть, — говорит, поворачиваясь к раковине. Наташа пожимает плечами. На это мало что может ответить, что не прозвучало бы раздраженно, поэтому меняет тему. — Пойду домою посуду. — Окей, — просто кивает. Высыпает пару таблеток на ладонь и проглатывает. Романофф медлит, со смешанными чувствами поглядывая на нее. Знает, что должна повернуться на сто восемьдесят и выйти из помещения, но ноги словно приросли к месту. Мария проводит пальцами по влажным волосам, но замирает, видя, что Вдова ещё не сдвинулась. — Что? — неуверенно спрашивает, оглядываясь на неё. — Ничего, — сильнее хмурится и качает головой. — Не обращай внимание, — заставляет себя развернуться и направиться на кухню. Так и подмывает немедленно последовать за ней, но уговаривает себя вначале одеться. Опустошенность внутри отказывается наполняться чем-то. Странное поведение Наташи не помогает. Соблазнительно сесть и просто смотреть вникуда, когда, наконец, прикрыта чем-то большим, чем полотенцем, но все же ступает на кухню. Однако, оказавшись здесь, не знает, что сказать, поэтому просто подходит, снимает полотенце с плеча Романофф и вытирает за ней тарелки. Та не может заставить себя оторвать взгляд от собственных рук. Скоблит посуду хмурым взглядом не меньше, чем губкой, без слов кладет их на подставку, чтобы вытерли или высохли так, это на выбор Хилл. Марии требуется не много времени, чтобы уловить настроение девушки, но не понимает, что послужило причиной. Колеблется, не уверенная, следует спросить или… Хватит на сегодня слабости. — Нат, — мягко зовет, аккуратно касаясь ее плеча. — Что не так? Романофф с неимоверным трудом не дёргается от прикосновения. Делает глубокий вдох, чтобы голос был ровным, и бросает на агента взгляд через плечо. — Я знаю, что это задело твою гордость, но не надо так. Я просто пыталась помочь. — Что? — убирает руку. замолкает, сконфуженно глядя на нее. — Что ты имеешь ввиду? — Ты… — моргает, вдруг не зная, как это описать. — Ты опять пытаешься отгородиться от меня, — винит и замолкает, сжимая челюсти так сильно, что ноют зубы. Обе они такие. Постоянно держатся особняком, потому что стоит приоткрыться, обличить жалкую израненную душу, и это сопровождается унижением и болью. Безопаснее держаться на расстоянии вытянутой руки; да и почему так заботит, что Хилл немедля оттолкнула, стоило ей отлучиться ненадолго? — О, — просто стоит, закусив губу, не зная, что и сказать, но потом понимает, что если сейчас не будет говорить, Наташа просто уйдёт. — Это не… — качает головой. — Когда ты встала и ушла, я подумала, что натворила делов. Я и не винила тебя, потому что это было слишком, — сглатывает, опуская глаза. Выражение лица Романофф смягчается, когда наконец понимает ее. — Ты подумала, что я снова убегаю. Агент кивает и делает шаг вперед, заключая лицо шпионки в ладони и прижимаясь лбом. — Прости. Прикосновение принимает, но извинение ещё не готова. — И тебе не пришло в голову, что просто хотела дать тебе личного пространства? Что не хотела смущать, тупо сидя и пялясь на тебя? — Нет, — негромко признается. Не пришло, и не видит смысла пытаться сослаться на что-то другое. — А тебе не пришло в голову, что мне не нужно было личного пространства? Что всё было нормально, пока ты не отстранилась и не ушла? Проблематично глядеть скептически, когда соприкасаетесь лбами, но Наташа старается. — Тебе было будто неловко, — снова замолкает, непрошеные воспоминания всплывают в сознании. Зажмуривает глаза, пытаясь отогнать их. — Мне не было, — фыркает и хочет объяснить, что не было, пока руки шпионки не соскользнули с плеч. Не знает, как выразить это словами, и… что-то происходит. Не уверена, что ее еще слышат. — Нат? Забилась в угол, плотно прижав колени к груди, так сильно стараясь не всхлипывать. Впивается ногтями в тонкую кожу ног, сворачиваясь в клубок в отчаянной попытке удержать плач. Молится, чтобы ее не нашли, пока не успокоится, не возьмет себя в руки. Они избивают, если видят даже намёк на слезы. — ≪Да? Все нормально, что? , ≫ — не хочет отшатываться, но голос, прорезающийся сквозь воспоминания, необъяснимо пугает. Еще крепче зажмуривает глаза и трет их, пытаясь стереть образы тыльной стороной ладони. Мария делает шаг назад, давая Романофф необходимое пространство. Беспокойно глядит на неё; все определённо не нормально. — ≪Не похоже, что нормально.≫ — Да все в порядке, — настаивает. — Отвлеклась, сейчас пройдет, - всегда проходит. — Что пройдет? — склоняет голову. Хочет вновь прикоснуться, но сжимает пальцы в кулак, не рискуя все же. Вновь качает головой. — Ничего. Просто кое-что вспомнила. Воспоминания, что затрагивают так за живое, вряд-ли незначительны. Неуверенно берет ее пальцы в свои. — Если захочешь поговорить, я тебя всегда выслушаю, помнишь? В этот раз не вздрагивает. Выдавливает лёгкую улыбку. — Помню. Просто… даже не знаю, как начать. — Как хочешь и откуда хочешь, — мягко предлагает, наклоняя голову, чтобы поймать взгляд Романофф и убедить, что говорит серьезно. Наташа смотрит в ответ, в глазах твёрдость. — Вспомнилось, что было, когда плакала в детстве, — голос совершенно лишен эмоций. Все почти как в первый раз, когда впервые встретила Черную Вдову, и сейчас Мария также не отводит взгляда. Разница лишь в том, что охватывает холодный ужас, потому что в прошлом шпионки мало хорошего. — И что было? — негромко спрашивает. — Ну, по-разному, — усмехается сухо. — Когда везло, просто пару раз пинали или давали по ушам. — «Когда везло…» — шёпотом повторяет. Интересно, как же часто Наташе везло. Не очень часто, судя по тому, как яро пытается отмахнуться от картинок перед глазами. — Если же был не мой день, в ход шла скакалка. Или ремень. Не скажу, что я самый удачливый человек в мире. — Мне жаль, — шепчет. Никакие слова не выразят того, что чувствует после рассказа. Хочет заключить Романофф в объятия, но не знает, как та на это среагирует. И не думает, что это как-то поможет. Даже представить себе не может такого отношение к детям. Наташа легко пожимает плечами. Если Хилл потрясена этим незначительным упоминанием, то как же среагирует, услышь любой другой факт о воспитании в Красной Комнате. — Ничего, я быстро отучилась реветь. Все мы, — подумывает на этом закончить, но считает, что, возможно, следует кое-что добавить. — Мы ещё поняли, что нельзя как-то выказывать того, что кто-то из нас плачет. Оборачиваться там, знаешь. Это увеличивало вероятность, что поймают. Мария медленно кивает. Тяжесть от недавне пережитого отходит на десятый план, когда представляет, как маленькая Наташа училась выживать. Знает, что скакалка за слезы — верхушка айсберга, хотя нечто хуже пока с трудом приходит на ум. — Сколько тебе было? — вполголоса спрашивает. — Пять, может, шесть. Совсем дитя. Впивается ногтями в ладонь, оставляя глубокие полумесяцы. — Ублюдки, — может только рычать, потому что рядом нет рож тех монстров, которые бы так хотела разбить. И снова Наташа не сильно обращает внимание на ее реакцию. Отчасти сбивает с толку, отчасти волнует видеть, как у Хилл ходят жевалки ходуном. Уже слишком поздно пытаться защитить, уберечь ее от всего этого, но яростное желание агента это сделать не остается незамеченным. Подходит ближе и протягивает руку, гладя по щеке. — Понимаешь, почему моим первым инстинктом было дать тебе пространство? Я держалась так долго, как могла, честно. Мария разжимает кулаки и кладет руки ей на талию. — Да, — кивает, большим пальцем потирают поясницу. — Я ценю это. — Хорошо, — наконец, Романофф немного расслабляется. — Ты всегда ожидаешь от меня худшего, — мягко укоряет. Тон легок, но Хилл это все равно не нравится. Заставила ее вновь почувствовать себя почувствовать чудовищем. Обнимает крепче, притягивая ее к себе. — Я всегда ожидаю от жизни худшего, — признается, чмокая в нос. — А ты в точности обратное и в шаблон не вписываешься, поэтому становлюсь подозрительной. Вместо ответа Романофф бьёт лбом в лоб. Боли не причиняет, но неприятную дрожь вызывает. Мария улыбается уголками губ, крепче заключая в объятия. — Принято к сведению. Наташа ухмыляется и стукает снова чуть сильней. — Эй, — протестует беззлобно, играя пальцами на ее бочке, щекоча. Девушка резво вырывается из ее объятий и шлепает по руке. — Нечестно! Хилл смеется и вновь пытается до нее дотянуться. — Я и не говорила, что веду честный бой. Шпионка влегкую избегает хватки, лёгонько ударяя и по второй руке. — Какой солдат не сражается честно? — А я сейчас не на дежурстве, — поднимает красноречиво бровь, глядя на нее. Если решили сыграть в кошки-мышки… Идёт на Романофф, пытаясь поймать ее, но и вполовину не так быстра, как хотелось бы. — Ты просто вне дежурства, а не мертва, Хилл, — усмехается, вертясь вне ее досягаемости. — Давай, ты можешь лучше. Несколько сомнительно, что может. Борьба с Вдовой — увлекательное развлечение, но сейчас даже не отдаленно на равных. Делает шаг вперед, ожидая, что отпрянет сиесекундно. — Знаю, что не мертва, — улыбается, притворяясь, что снова хочет обнять, но в последний момент смещается, пытаясь перекрыть путь к отступлению и прижать к кухонной стойке. Хитрый трюк. Делает вид, что попалась на него, позволяя загнать себя в угол и прижимаясь к Хилл. Агент ухмыляется, кладя одну руку ей на спину и вплотную придвигаясь. Знает, что уловила ее слишком просто, но Наташа, позволившая себя поймать… так даже лучше. — Думаю, нам все же стоит остаться дома, — предлагает, наклоняясь вперёд. Останавливается в миллиметре от губ. Озорно улыбается, приподнимаясь и усаживаясь на край прилавка. — Трахнешь меня на своем кухонном столе? Знаю, ты хотела этого с самого завтрака. — И кто теперь грязно играет? — низко смеется. Глаза темнеют, когда ступает между ног Наташи, больше не позволяя сомкнуть колени. То, что эта девушка делает с ней — нечестно. Нечестно и волнующе. Головная боль превратилась в тусклое, далекое воспоминание. Еще полностью не отошла — и знает, что вскрывшийся на душе рубец не скоро вновь затянется — но внезапно все стало немного светлее, чем за долгие последние годы. И в центре Романофф, которая каким-то образом ещё здесь и не ретировалась мгновенно, когда обнажилась пред ней. Такого рода вещи далеки от нормы особенно для той, кто привыкла ожидать от жизни худшего. «Нормальное» не заставило бы сердце Хилл биться так сильно, когда Романофф обвивет ее ногами. Вдруг мир окрашивается только в тёплые, яркие краски, когда склоняется к шпионке, наполняющая до краёв нежность и (любовь?) стремится выплеснуться наружу. Руки скользят по бедрам, когда глубоко ее целует.