Двери, закрытые настежь

Он был рыжим и ласковым до невозможности. Я был уверен, что после первой совместно проведенной ночи, высажу его у ближайшей станции метро или на автобусной остановке — и пусть валит. Никто никому ничего не должен. Завтраком я его угостил, а это, вообще-то, мой максимум. Он все понял без слов: притих на пассажирском, сжался весь как-то и будто в размерах уменьшился. Сколько ему, интересно? Первую остановку я пропустил случайно: задумался. А ко второй, пока мы толкались в утренней пробке, он уснул. На улице было еще темно, снег валил крупными мокрыми хлопьями, а в салоне было тепло, уютно и играл джаз. Я посмотрел на безлюдную, продуваемую всеми ветрами остановку, потом — на него. Для того, чтобы его разбудить, нужно было дотронуться, а я вдруг не к месту вспомнил, какой он теплый и как приятно было к нему прикасаться ночью, и понял, что не смогу. Ну не смогу я вот так, и все тут. Пусть. Попозже высажу, ехать еще прилично, как раз рассветет — чтобы хотя бы не в темень. Когда до офиса осталась пара километров, а за спиной — последняя на пути станция подземки, я снова на него посмотрел и грязно беззвучно выругался. …Кирилл заглянул в мой кабинет, когда я уже полностью включился в рабочий процесс. Ввалился без стука (руководство же, че): — Олег, слушай, а... Остановился на пороге, выразительно выгнул бровь и, отхлебнув кофе из притащенной из дому термокружки, спросил: — Это кто? — Ты сам не видишь «это кто»? Это кот. — И что в твоем кабинете делает кот? — Спит. — А где взял? — Марина подарила. На прощание. Кирилл сел в кресло напротив и, любопытно прищурившись, ткнул развалившегося на моем столе кота пальцем в нос. Тот приоткрыл глаза и чихнул. — О, так он живой. — Чего бы он был дохлый? — С Марины станется. На прощание-то. А зовут его как? Кошак скрутился на моем столе в немыслимую загогулину, подставляя Кириллу шею. Включил тарахтелку и посмотрел на меня: ну что, мол, как меня зовут? — Никак. Просто кот. — И зачем? — А куда мне его? Пусть полежит, есть не просит. По крайней мере, пока. Сейчас со срочным разберусь, пойду пристрою кому-нибудь из офиса. — Я про Марину. — А. Да ей его тоже кто-то из подруг подарил, а она притащила ко мне и сказала, что он будет жить с нами. — В смысле, с вами? — Вот я тоже спросил: в смысле, с нами? Оказалось, она кольцо в комоде нашла, решила, что оно для нее, и я собираюсь ей предложение сделать. А оно для Ленки. — Ты купил сестре кольцо? — Не я, Жора. У них годовщина скоро. А меня попросил у себя подержать, чтобы раньше времени не нашла — сыщик же, блин, точно найдет: не специально, так случайно. — И нашла его Марина, а узнав, что жениться ты на ней не планируешь, обиделась вусмерть и вы разосрались? Молча развожу руками — вопрос не требует ответа. Скандал был недолгим, но громким. Марина вихрем пронеслась по квартире, собирая немногие притащенные ранее вещи, попутно объясняя мне какой я мудак и заодно уточняя, чего мне, скотине, в ней не хватило. А мне не «не хватило», мне наоборот — с избытком. Это поначалу нравилось: и внешность модельная, и характер изощренно-стервозный. А потом наскучило — ровно так, как оно бывает, когда секс уже приелся, а общие интересы так и не нашлись. Как всегда, короче. Я и раньше задумывался, что пора завязывать, но вот вчера, под ее вопли, которые слышали даже соседи, осознал это полностью. И хотелось уже как-то побыстрее. Хотелось, чтобы она уже дособирала свое барахло и свалила. И чтобы уже насовсем, без возможности примирения. Нужен был веский аргумент, и я его нашел. — Я сказал, что я — гей. Кирилл так и застывает, не донеся кружку до рта. — Экстремально. — Зато эффективно. — И она поверила? Киваю, усмехаясь и решив не рассказывать, что она не просто поверила, а заявила, что всегда догадывалась, потому что «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Моим лучшим другом с детского сада был Кирилл, который собственную бисексуальность осознал еще в восемнадцать, а год назад, улетев в отпуск в солнечную Азию, встретил там парня с экзотическим именем Тай, и с тех пор я имел удовольствие наблюдать дивную метаморфозу редкостной бляди в безгранично влюбленного мужика. Он и сейчас вон светится. А под высоким воротом водолазки, которые он терпеть не может, наверняка спрятана пара свежих засосов. Когда я познакомил их с Мариной, она сначала никак понять не могла, зачем они живут вместе, а поняв, смотрела на меня большими глазами: «Они что, вместе?!» И все не верила: неужели мне не противно общаться «с… с этими… с этими…» Я успел вовремя одернуть — чтобы не вздумала выдать одно из грязных слов: мы с ней тогда только познакомились и скажи она что-то такое в адрес Тая или, уж тем более, Кирилла, на том наше знакомство и кончилось бы: выбор был очевиден. Переубедить ее и привить хоть толику толерантности я не пытался: смысл-то, все равно скоро разбежимся. Но наше «скоро» растянулось на четыре месяца не регулярного, но горячего порева и, может, продлилось бы еще дольше, если бы не злополучное кольцо. Вчера, проносясь мимо меня к выходу, Марина рассказала мне все, что думает и обо мне, и о моих друзьях-извращенцах, и обещала испортить мне нахрен жизнь, всем рассказав о моих предпочтениях. Я терпеливо дождался, пока она закончит свою тираду и апатично уточнил: — Что, думаешь, поверят? Марина сверкнула на меня глазами и хлопнула дверью. Я пошел на кухню, чтобы включить кофеварку и по дороге осознал все случившееся в полной мере: это же она сейчас не из квартиры моей ушла, это она из жизни моей ушла — насовсем, чтобы никогда не вернуться, и не будет больше ни дурацких чашек в розовый цветочек, ни ее капризов, ни очередной герани, которая показалась ей уместной на моей кухне, ни ночных клубов с ней, такой красивой и яркой, на которую все мужики пялятся. Все. Она сейчас сядет в свою машину и первое, что сделает — внесет меня в черный список в телефоне. Следом я ломанулся, едва не сшибая мебель. Пронесся по квартире, потом по лестничной клетке: — Марина! Марина, подожди! Она, уже стоя в лифте, ткнула пальцем в кнопку удерживания дверей, смерила меня торжествующим взглядом: — Чего тебе? — Ты кота забыла! Пару секунд она смотрела на меня молча, потом вскинула руку с вытянутым средним пальцем и едва ли не по слогам пожелала: — Пошел на хуй! Лифт закрылся и уехал. Кот сидел в прихожей и смотрел на меня так, что я усмехнулся и кивнул ему: — Ага, я тоже не люблю, когда орут. На улице была темень, вышвыривать его стало жалко, и я решил, что стоит накормить и оставить на ночь, а утром по дороге на работу высадить где-нибудь в людном месте: он красивый и мелкий еще, кажется, даже породистый — кто-нибудь подберет. Теперь кот лежит на моем столе и урчит под рукой Кирилла. — Ты ему нравишься. — Даже не пытайся. Слушай, а Ленка для дочки не возьмет? Дети же любят живность. — Любят. У Ленки неделю назад Манины хомяки родили. Теперь у них десять хомяков, Ленка до сих пор в шоке: покупали-то двух мальчиков. Вам с Таем, кстати, как, хомяк не нужен? — Нет. Кирилл посмотрел на часы, потом на кота, пожелал удачи и, прежде чем уйти, посоветовал сделать сказку былью и попробовать на парней переключиться: они, по крайней мере, котов на прощание не дарят. Киваю, смахивая с документов пушистый кошачий хвост и чувствую укол глухого раздражения внутри. Кирилл-то это в шутку сказал, но… черт, как у него все просто. И всегда было. Девочки, мальчики и полное принятие себя. Никаких заморочек. И родители его к Таю отнеслись так, будто всю свою жизнь только его для сына и ждали. А я… я, наверное, иногда ему тупо завидую. Даже сейчас — так же, как в детстве. Потому что меня так никогда не любили. Потому что когда мы лет в девять полезли на застывшее озеро и по пояс ухнули в ледяную воду, его дома отпаивали горячим чаем, а меня выдрали ремнем. Потому что когда в двенадцать мы случайно спалили на дачах сарай на заброшенном участке, моего батю перекосило так, что Кирилл тут же соврал, что это был он и он был один, а я потом, позже подтянулся и просто тушить помогал. С Кириллом родители провели воспитательную беседу и на неделю лишили приставки, а я, если бы правда всплыла, просто на хер не выжил бы. Отцу почему-то всегда казалось, что вырастет из меня непременно уголовник. Профдеформация, наверное: он всю свою жизнь проработал в ментовке и насмотрелся на многое. Возможно, пытался так уберечь. Не знаю, не уверен. Поводов-то особых не было: учился я хорошо — природа мозгами не обделила, по пять раз в неделю таскался в секцию бокса рядом с домом, с районными нариками никогда не общался, а дворовые драки — ну а у кого их не было-то? Но выхватывал я регулярно. Иногда так, что ночевать сваливал к Кириллу. Мать предпочитала не вмешиваться и соглашалась, что поможет мне только военное училище. Мне до сих пор до конца не простили, что я в него не пошел. Мне похуй. Давно уже и основательно. Мы с родителями и общаемся-то только в случае острой необходимости, хотя отец последние пару лет активно пытается. Возраст, наверное, а с ним до кучи и осознание, что собственного сына, оказывается, можно не только пиздить, но и любить. А я все забыть не могу. Вот тот самый последний раз, после которого ушел из дома и больше туда не вернулся. Черт знает, чем бы все тогда кончилось, если бы не Ленка — такой жести все же никогда не было, и я тогда думал, что меня тупо забьют до смерти. Кирилл до сих пор считает, что я тогда на улице подрался, а я так и не сказал ему, что на самом деле произошло. Просидел два дня в пустой квартире, доставшейся нам с Ленкой напополам в наследство от бабки, накидываясь бухлом и чувствуя, как при каждом глотке огнем жжет свежий шрам на губе. Кирилл решил, что у меня так проявляется шок на его всплывшую бисексуальность: нам восемнадцать было, он впервые попробовал с парнем и рассказал мне, а я потом так никогда и не рассказал ему правду. Я в тот день пришел домой и включил гей-порно. Чисто на любопытстве: как оно вообще бывает у парней и что Кирилл в этом нашел. Порно оказалось… красивое. Я залип и не услышал, как открылась дверь в мою комнату — стучаться отец нужным никогда не считал… Вопросов мне не задавали и объяснений точно не ждали: ему и так все стало «понятно». Запомнился удар в челюсть, самый первый, потом — кулаком в живот. Возможно, стоило защищаться: я уже тогда был здоровым, да и почти ежедневные тренировки мимо не прошли, но мне даже в голову не пришло, что я могу ударить его в ответ — отец же. На полу я оказался быстро, а его накрыло основательно. Ремень к тому времени давно остался в прошлом, но вот в тот день он о нем вспомнил — может, оно и к лучшему. Может, поэтому и обошлось без переломов. Вот это тоже запомнилось: я в углу, прикрывающий голову руками, свист ремня в воздухе и стоны. Не мои — того парня из порно, которому было хорошо. На плечах и шее остались широкие багровые полосы, которые долго не сходили. В какой-то момент рука у отца дрогнула, и пряжка, до этого зажатая в ладони, прилетела в лицо. По губам. Мать наворачивала вокруг него круги: — Дима! Дима, перестань! Я прошу тебя, Дима! Мне кажется, он бы не перестал… Но домой вернулась Ленка, прибежала на шум, закричала с порога и упала рядом со мной на колени, прикрывая собой. Ее отец никогда и пальцем не трогал: девочка же, а настоящие мужики женщин не бьют. Он тогда орал на нее: — Уйди! Она плакала навзрыд и жалась ко мне сильнее: несмотря на то, что она была на шесть лет старше, габаритов ее миниатюрного тела не хватало, чтобы прикрыть полностью. Что-то говорила мать — ему, мягко и успокаивающе, уводя из комнаты. Ленка, дождавшись, пока их голоса стихнут, закинула мою руку себе на плечо, потянула вверх: — Олег, вставай. Ну, давай. Пойдем. В коридоре помогла надеть куртку и потащила из квартиры, прихватив с собой ключи от отцовской машины, а потом все не могла вставить трясущимися пальцами ключ зажигания. И плакала, не останавливаясь. — Лен, нормально. — Какой нормально?! Тебе в «травму» надо. Мудак, господи. Какой же он мудак... Губу пришлось шить. Сделали аккуратно, осталась только едва заметная тонкая поперечная полоска на нижней, Ленка потом шутила, что она придает мне особый шарм. Домой я не вернулся. Из больницы Ленка увезла меня прямиком в пустующую квартиру, на следующий день привезла туда же мои вещи. — Я думаю, тебе пока лучше здесь пожить. — Лен, я туда никогда не вернусь. Пару раз звонила мать, хотела прийти. Тайком от отца. А я слишком хорошо понимал, что вот так, как Ленка, она не смогла. Не стала. Да и по телефону говорила со мной с какой-то легкой брезгливостью в голосе, с разочарованием — видимо, в целом с отцом была согласна. А вот Ленка — нет. Ленка мне сразу заявила, что ей фиолетово, с кем я сплю и на что дрочу. Я ей честно рассказал все, как было: и про Кирилла, и про любопытство свое, и про порно. — Я просто смотрел, Лен. — А я тоже как-то смотрела. Ну с девчонками, по приколу. Интересно: я теперь — тоже пидор и позор семьи? Отец позвонил спустя пару месяцев: она его все же убедила, что это ничего не значит. Позвонил и просто сказал: — Погорячился. Возвращайся домой. Я как раз собирал недавно купленную кровать. На деньги, заработанные на стройке. Швы с губы сняли, корка сошла, но выпуклость еще ощущалась, если провести по ней языком. А кровать обещала быть удобной. И тогда я сказал то, что давно хотел: — Пап… пошел ты на хер. Долгое время меня не трогали. По словам Ленки, ждали, пока сам приползу, подыхая от голода. Угу. Вот уже одиннадцать лет никак не доползу, упорно путая направление. Хотя поначалу было тяжело: в военное я не пошел, пошел я вместе с Киром на экономический, совмещать учебу и подработки было сложно, но на жизнь хватало. Ленка периодически подкидывала — меня ломало. Она замуж собралась, а тут младший братец на шее, да с родителями из-за меня ссориться не переставала, хотя раньше отец в ней души не чаял: как же, не посрамила семью и по его стопам подалась в ментовку. Задержалась она там, правда, ненадолго, хотя карьера и шла в гору: сначала Ленка ушла в недолгий декрет, а потом, подобрав для дочери няньку, подалась в частные детективы. Отец долго не мог смириться, при каждом удобном случае уточняя: это она теперь, что же, будет блядующих мужей выслеживать и пропавших собак искать? Ленка категорично отмахивалась: зато с уголовниками и всякой мразью общаться не придется, хватит, насмотрелась, да и деньги другие. Он, по ее словам, иногда до сих пор сокрушается: гордиться не кем — Ленка в следователи возвращаться не собиралась, а я, как ввязался вместе с Кириллом на втором курсе в автомобильный бизнес, так в нем и остался. Начало было так себе: на деньги его родителей, с крошечным полуподвальным офисом, где кроме нас двоих и не было никого, а расходы за месяц зачастую превышали доходы. А потом поперло. Не сразу, постепенно вроде бы, но теперь кажется — оглянуться не успели, как появилась сначала пара продажников, потом — помещение получше, потом — секретарша и кофеварка, а потом оно все взорвалось, выросло, растеклось филиалами по стране и осело круглыми суммами на счетах. Теперь не каморка. Теперь головной офис А-класса, отдельный кабинет, крутая машина, дорогие шмотки, путешествия, ремонт в квартире, в которой я выкупил Ленкину долю, и вообще полный фарш. Теперь говорю себе, что ради такого стоило первые пару лет перебиваться с хлеба на воду, самому перегонять тачки и спать по пять часов в сутки. Родители теперь не говорят ничего. Но некое признание я, очевидно, все же заслужил: отец звонит раз в месяц узнать, как дела. Последний раз даже поинтересовался, как у меня на личном фронте. А там у меня все тоже хорошо, как бывает у красивых успешных мужиков под тридцать: одна девица сменяет другую, а то и вовсе новая появляется раньше, чем исчезает предыдущая. Он, наверное, просто так спросил. А я не удержался: — На парней по-прежнему не тянет. Просто заебывает иногда эта игрулька: «отец-сын» и «как дела?». Да и не соврал же: не тянет, да и не потянет уже. Слишком сильно врезался в память тот вечер, чтобы тянуло: боль, Ленкин крик, свист ремня и мужские стоны из динамика. Слишком сильно оно все спаялось на уровне подсознания. Я уже потом, несколько лет назад, наткнулся на интересную теорию: если вы в детстве ели клубнику, и в этот момент на вас набросилась и искусала собака, — очень велика вероятность, что на клубнику разовьется аллергия. В состоянии шока мозг увязывает два события в одно и начинает считать клубнику тоже пиздец какой опасной. Вот, пожалуй, что-то похожее и произошло: я никогда не позволял себе даже взглядом задерживаться на мужском теле дольше, чем требовалось. Я старательно забетонировал в памяти факт, что на мужское порно залип так, что даже не слышал, что происходит вокруг. Я никогда не примерял возможность интимного контакта с мужчиной на себя. Я искоренял в себе любую мелочь, которая даже с натяжкой могла потянуть на признак бисексуальности. И я, черт возьми, наверное, перестарался. Кирилл говорит «Попробуй». А я на самом деле пробовал. Но ему правду вряд ли скажу — не поймет. Я ее и себе-то долгое время отказывался говорить и старался забыть то, что сделал, убеждая себя, что этого не было. А если и было — это был не я. Это алкоголь. Это что-то темное и звериное, которое вылезло один-единственный раз, да и то потому, что меня спровоцировали, потому что я бы сам никогда… Жмурюсь, и все воспоминания возвращаются как в раскадровке: горячее тело, которое было так приятно сжимать в руках, чужие губы, свои поцелуи-укусы, а потом накативший от сотворенного ужас. Меня колотило еще весь следующий день и мне казалось, что любой, кто заглянет в глаза, сразу узнает о том, что я сделал ночью, сразу поймет, что засунутые поглубже тайные желания, утрамбованные в свое время отцовским ремнем, вырвались на свободу, да так, что крышу снесло напрочь. Я был уверен: это всплывет и все узнают. Но никто не узнал. А я со временем убедил себя, что ошибки совершают все. Я предпочитаю об этом не вспоминать. Смотрю в уснувший монитор и кликаю мышкой: все, с рефлексией пора завязывать, дела не ждут, нужно все же разгрести срочное и заняться устройством кошачьего будущего.