Под пальцами

На шею испарина тяжёлой плёнкой ложится, стекает тающим, колючим холодком на плечи, покрывает оголённые мышцы спины и срывается вниз, минуя поясницу и сведённые за спиной руки. В тусклом свете одной теплой настольной лампы его бледная кожа отдаёт в бронзу. — Да отлично; работы, правда, навалом. Чан мягко и виновато улыбается, перехватывает скользкий телефон удобнее в ладони и немного хмурит брови — вслушивается в полутона родного голоса, как будто боится забыть вовсе, как будто сомневается, что раньше он звучал теми же оттенками. Работы всегда навалом. Работы столько, что забываешь что ел на завтрак, сколько ложек растворимого, — он перешёл на бодягу из пакета — так быстрее, — было в чашке, заправил ли кровать, если вообще в неё ложился, до чего договорились с менеджером вчера и когда у Чонини экзамены. Помнишь только каждый изгиб долбанного чёрного кресла с широкой спинкой, тусклый жёлтый свет лампы в углу рабочего стола и что нужно улыбаться. Звонить домой тоже, конечно, забываешь совсем. — "А потом она сказала, что Джексон..." Телефон от уха даже немного убрать приходится — Ханна так эмоциональна сегодня. Видимо, правда соскучилась, берегла все эти истории и теперь выливает залпом, а Чан молчит в ответ и улыбается — он на секунду почти в том, что звал домом до того как найти этот, настоящий. Короткий тусклый стон снизу контрастирует с этой радостной болтливостью из динамика. Чан соскальзывает взглядом на пол. — Подожди, я запутался. Джексон был до или после, — между бровей западает мелкая задумчивая морщинка, весь тон вовлечённый, искренний, — а-а-а... Хёнджин в его ногах почти слепит светлой взмокшей кожей привыкшие к темноте глаза, почти утыкается лбом куда-то рядом с ножками чёрного кресла, сгибаясь, и выглядит так, будто ему почти хорошо. Пальцы с подлокотника лениво скользят на бедро, к светящемуся прямоугольнику экрана, коротко смахивают всплывающее сообщение и сдвигают ползунок мощности вправо — стон повторяется, уже протяжнее и глубже. Чану так нравится больше. — Шикарно, господи, как я тебя обожаю, — в его голосе чистый смех и светлая грусть смешиваются во что-то болезненно-тёплое, втекают в трубку и несутся через 8164 километра туда, где ему отвечают беззвучной, но такой ценной улыбкой. Бан Чан откладывает второй телефон на подлокотник, наклоняется и тянет руку к чужому подбородку, мягко заставляет сесть ровно и открыть лицо. Его ладонь аккуратно зачёсывает чужие чёрные пряди назад, убирает налипшие ко влажному лбу и сомкнутым векам волоски и оглаживает по скуле ласково, честно удерживаясь, чтобы не провести кончиками пальцев по подрагивающим на каждом сиплом вдохе губам. Хёнджин беспощадно сексуален, не прилагая для этого ни капли усилий. В том, как послушно следует за рукой, позволяя себя рассмотреть, и трётся о ладонь большим котом, как облизывает искусанные губы, когда ползунок мощности сдвигается дальше, как существует в опасной близости рядом, уходя в такие моменты слишком глубоко в себя и просто принимая. — Если повезёт, через несколько месяцев. Колени Хвана, должно быть, саднят уже: пол под ногами Чана голый, он так и не удосужился ещё организовать себе хоть немного комфорта в месте, куда почти жить перебрался. Он поджимает губы — это многое о нём говорит, как о человеке, наверно. Наверно, стоит ещё раз пересмотреть свой подход к собственной жизни, купить долбанный коврик под ноги, начать бегать по утрам и питаться не одним только раменом из пакета, ляпая химозным бульоном на клавиатуру, когда даже от такой трапезы отрывает звонок или рабочий мейл. Хёнджин открывает мутные, затянутые поволокой возбуждения глаза. Он потерянно скользит взглядом по руке у подбородка, по тугим вспухшим венам на предплечьях, которые только лучше очерчиваются грубым светом, по расслабленно разведённым бёдрам в рваных чёрных джинсах. Ему хочется коснуться — провести с нажимом ладонями от колен вверх, до паха, сжать и чувствовать, как мышцы напрягаются под пальцами, как Чан притягивает за волосы, гладит лениво по затылку и говорит своё невыносимо мягкое, одобрительное "соси". Руки сведены и зафиксированы за спиной, острые коленки не смертельно ещё, но ноют от неподвижного положения и твёрдого гладкого ламината под кожей, и Хван тянется вперёд сам: наклоняется, увеличивая давление на колени, морщится и утыкается влажным лбом чуть выше прорези на чужой штанине. Он дует зачем-то на полоску кожи и лижет кончиком языка, поднимает, наконец, расфокусированный взгляд и сглатывает. Потому что Чан коротко мотает головой и предупреждающе усиливает хватку в волосах. — "И родители тоже скучают, Чанни, мама..." Чанни улыбается. Чанни отпускает чужие пряди, откидывается на спинку расслабленно и скользит внимательным взглядом по телу у своих ног, продолжая этот незамысловатый, но такой нужный ему разговор. Хёнджин трётся о его колено вновь, явно требует больше внимания, не готовый мириться с кем-то, пусть невозможно далеко, кто ещё занимает мысли Бан Чана, и ему приходится объяснять. Во-первых, — узловатый палец сдвигает ползунок в крайнее правое положение, графа динамики показывает стабильно высокую отметку, — он знал, как всё будет. Во-вторых, — босая стопа давит на чужое затёкшее напряжённое бедро, напоминая Хвану о его месте на сегодня, и смещается на возбуждённый член, прижимает несильно к полу, — Чан может фокусироваться на нескольких вещах одновременно. — "Я ей говорю, что на следующий год..." Чаново предупреждающее "во-первых" заставляет Хёнджина собраться всего ровной, крепко стянутой струной, выпрямить затёкший позвоночник в идеальную линию и перестать обтирать щекой чущие бёдра; его "во-вторых" — тяжёлое, безапелляционное — прогибает в пояснице до хруста, заставляет откинуться назад, опираясь на зафиксированные руки, запрокинуть голову и сорваться на первый громкий, несдержанный стон. — Я так рад тебя слышать, — Чан обводит взглядом блестящую от пота напряжённую грудь и шею. Такую открытую, выставленную напоказ, с этим подрагивающим кадыком и парой капель влаги, которые собираются у ключиц прежде, чем скользнуть к солнечному сплетению, и улыбается. Хёнджин ёрзает бёдрами, толкается нетерпеливо, как может, под чужую ногу, прочёсывает горячими яйцами по ламинату и сжимает в себе игрушку так, что его передёргивает всего — до хриплого дыхания и рваного всхлипа, до болезненно закушенной губы. Хван сгибается дугой, жмёт подбородок к груди и пытается сесть немного иначе — так, чтобы вибрация не так напрямую била по самому чувствительному внутри, не выбивала каждым колебанием тихие, почти мучительные стоны от слишком грубой стимуляции, но без шансов — он сам заталкивал в себя это виброяйцо, сам разместил его аккурат у простаты, так хотел почувствовать что-то быстрее. Теперь чувствует. Хёнджин стонет, почти всхлипывает, извивается в ногах и крупно вздрагивает, пока чужие пальцы привычным жестом ложатся на подбородок, приподнимают голову. "Тише." Беззвучное, покровительственное, одними губами. На этот раз Чан не сдерживается — оглаживает большим пальцем по идеально гладкой, немного влажной щеке и плавится сам: Хёнджин, дерзкий, свободолюбивый Хёнджин под его пальцами мелко дрожит и бессознательно ластится к касанию, просит в каждом еле слышном стоне, прогибается и закатывает глаза так, что это ёбанный рай. Крис давит прохладной стопой на чувствительную головку — самым подъёмом, где выемка и кожа нежнее и мягче, прокатывает по всей длине на проверку и наблюдает — Хёнджин распахивает губы в стоне, запрокидывает голову и прячет тёмную радужку под веко, но не издаёт ни звука. Держится, впивается ногтями в ладонь до боли, но держится — знает, что если позволит себе звучать, будет громко. Будет очень громко, несдержанно, сбивчиво — через скулёж и маты сквозь зубы, кровь из искусанных, сухих от дыхания губ и севший на завтра голос. Достаточно громко, чтобы пришлось потом расплачиваться за чужую минутную неловкость просьбами, чтобы пришлось извиняться за вольность и умолять о разрядке. — "Отец хочет..." — Я не особо в настроении... Ладно. Пауза звенит в воздухе, это ощущает даже Хван — пусть потерянный в ощущениях, пусть почти не помнящий себя — ощущает на уровне животных инстинктов, замирает, бросает будто на секунду более осознанный взгляд на чужое лицо. Хёнджин изучил каждое его выражение за годы рядом. — Привет. Всё прекрасно. Чан тёплый; за ним следует тяжёлое закатное солнце из родного дома: почти алое, выкрашенное в тёплые, тёмные тона, — насыщенным бордовым, акцентным коричневым, — какое бывает накануне ветреного дня. Он поджимает пухлые губы и склоняет голову по-птичьи. — Я сказал — всё прекрасно. За Феликсом, например, тоже следует большое австралийское солнце, но его — совсем другое — брызжет из-под пальцев, разливается рваными бликами на всё вокруг. Тёплый Чан умеет держать своё тепло при себе; в его голосе сейчас потрескивающий северный ветер —колючий, одинокий. Хван думает, что так звучат зарубцованные уже старые разочарования. Для Хёнджина чаново солнце всегда было цвета запёкшейся крови. Он принимает этот холод на себя, вместо говорящего впитывает порами из воздуха и зажимается, — Бан Чан реагирует мгновенно. Пальцы перемещаются на шею, поглаживают мокрый, скользкий от пота загривок, мягко зарываются в волосы и чуть сжимают мышцы по обе стороны от позвонков, — слишком привычно, комфортно, слишком обезоруживающе, — он знает как касаться Хёнджина, как сыграть на нём любую из мелодий. — "Так… Значит, вот, да…" Они закатывают глаза одновременно: Чан — откровенно заёбанно, как будто ему снова 15, как будто отец снова стоит посреди его комнаты и ищет очередной тупой повод задержаться, снова рассказать как надо и следует, как мимо реальной жизни Крис существует; Хван — шумно втягивая воздух, толкаясь бёдрами как-то почти отчаянно, морщась от грубой стимуляции, но слишком желая ещё, чтобы сдержаться. — Это всё? Чан напряжён, сглатывает медленно и беззвучно горькую слюну так, что острый кадык под кожей проходится вверх-вниз; сильнее склоняется над мелко вздрагивающим телом между своих ног и отводит телефон с нечётким, сиплым чужим голосом в сторону. Он оставляет легкий, простреливающий по каждому нерву поцелуй в лоб, сцеловывает солоноватую испарину и думает, какие на вкус были бы мелкие, дрожащие на нижних ресницах чужие слёзы. Стоит, правда, проверить однажды. Чан склоняется ещё ниже, упирая локти в колени для равновесия, мажет горячими губами по ушной раковине и втекает в чужое сознание горячим влажным шёпотом прежде, чем выпрямиться и вернуться ко звонку. В тебе нет ни капли стыда, Джинни. Он пришёл к Чану сам. Всегда приходит сам: когда не вывозится уже, когда слишком, когда нужно. Когда хочется настолько, что даже гордость учтиво затыкается, уходя на второй план, а в висках единственной внятной мыслью бьётся оглушающее "хочу". Сегодня его "хочу" в чужие планы не входило, но одно провокационное "хотя можешь остаться, если устроит" — с оценивающим взглядом, с тенью улыбки на губах, — и Хван сам, закусывая мстительно губу, проталкивает в слабо растянутую дырку виброяйцо поглубже, оставляя аккурат у простаты, сам закрывает за собой дверь на замок и кладёт телефон на край чужого стола. — Пароль знаешь. — Сними всё. Чан даже взгляд от записей не отрывает — перекладывает чужой телефон ближе и ставит широкий росчерк на бумаге, а Хван глубоко вздыхает и делает без возражений — потому что уже достаточно далеко зашёл в сделке с совестью, потому что так сказано и иначе не будет. — "Так… Какие планы, сына?" Под кожей от стиснутых челюстей желваки ходят. Они всё ещё люди, каждый. Триггер Хо — когда его не слушают в компании или не считаются с профессиональным мнением, Чонин бесится и напрягается от лишних касаний, Чанбин, сука, почти непробиваем, но ровно до момента, пока ему всерьёз не помешать заниматься делами, чем бы он ни бы занят. Жёсткий триггер Бан Чана — это "сына" и немного гнусавые, сбивчивые попытки изображать заинтересованность его жизнью. — То же, что последние десять лет. Чан смотрит прямо перед собой, сверлит тяжёлым взглядом несчастную стену, и Хван почему-то уверен, что если тот переведёт взгляд ниже, его самого придавит ебалом в пол, сминая нос и щёку, без лишних слов и указаний. — «Принял. Ты крутой такой стал, музыку там пишешь, выступаете...» Чан злится, в каждой мышце под кожей почти звенящее напряжение концентрируется, но касается он так же мягко, уверенно, идеально дозирует давление и водит стопой по напряжённому члену, растирая скудную смазку с блестящей головки. Хван проникается совсем неуместным сейчас глубоким уважением и благодарностью, прежде чем запрокинуть голову, толкнуться рвано, неловко, бёдрами и провалиться в чувства снова. — «В общем, э…» — Я и был «крутой». Чан перебивает впервые. Оранжевые и алые пятна под закрытыми веками Хёнджина пропадают, теперь его острыми бликами слепит холодный, бесцветный металл. Жжётся. В голосе Бан Чана не сталь, это ртуть: давящая, обволакивающая, едкая. — Музыку писал там, песни. А потом ты перестал это замечать. Он подаётся вперёд, внимательным взглядом касается лица Хвана, только смотрит не на — через. Пальцы легко скользят от яремной ямки вверх, оглаживают подрагивающее от задавленных стонов горло, задерживаются на подбородке — подставляют чужое красивое, абсолютно потерянное лицо к свету. По губам Чана разливается тень улыбки, узловатые пальцы толкаются в чужой расслабленный рот — двигаются неспешно по подставленному мокрому языку, пачкают слюной губы. — А потом я сам перестал это замечать. Губы Хёнджина мягкие, слишком расслабленные, язык мокрый и податливый: Хван еле обводит фалангу за фалангой, вылизывает между пальцами, гадёныш, но больше просто двигается головой вперёд, даже не обхватывает кольцом из губ. Слюна собирается под языком, звучит влажно на каждом толчке и стекает крупными каплями под подбородок, попадает на взмокшую открытую грудь, бедро, капает на пол, кажется. Губы Хёнджина мягкие, и Чан злится даже — он прекрасно помнит, как тот умеет кусаться. Хочется расстегнуть ремень, откинуться на спинку стула и почувствовать эти густые капли слюны на собственном лобке, пока чужой мягкий язык будет так же скользить по длине, обводить самым кончиком под головкой, мешать смазку со слюной. Он хочет Хенджина взять. Не трахать, не нагибать, не вжимать всем телом в стол, закидывая худые ноги на плечи, сгибая вдвое почти, — взять иначе. Тяжёлым взглядом, голосом — низким, вкрадчивым — в котором ничего кроме мягкой просьбы или предложения, но Хван никогда не посмеет ослушаться. Он хочет видеть окончательную, неотделимую преданность в чужих глазах, и Хёнджин её даёт: когда заглатывает глубже, чем позволяет опыт, давится, но двигает головой навстречу, когда обводит мокро языком пальцы, вылизывает, прикрывая мутные глаза, когда теряет контроль и только тычется бессильно в ладонь, в грубую ткань штанов, во всё, до чего способен дотянуться. Интересно, расслаблен ли Хван сейчас достаточно, чтобы усадить его затылком к стене, оттянуть двумя пальцами щёку и войти на полную длину, не сдерживаясь, взять как следует. Чан злится, и Чан улыбается почти нежно — так же, как язык сейчас проходится по пальцам. У его Хёнджина прекрасный рот — жадный и грязный. — «Детей нельзя захваливать, ты поймёшь однажды.» Хёнджину мало. Ему хочется до хрипов и сбитых стонов, чтобы в голос и не сдерживаясь. Хочется упасть ниже, испачкаться больше, сравнять моральную заёбанность с физической и перестать чувствовать хоть что-то кроме крупного члена в глотке, ногтей на саднящих сосках, уверенной ладони на горле и того как вместе с воздухом уйдёт тревога, как максимальное, предельное доверие заменит собой всё, что треплет голову и нервы. Бан Чан мог бы дать всё это, но сам не готов доверять себе так сильно. — Я годами ненавидел себя из-за тебя. Голос дрожит, на другом конце звонка в тон дрожит тишина. Хван разводит ноги шире, трётся горячими яйцами по полу и всхлипывает — Чан прижимает член стопой сильнее, заставляет остановиться, забирает едва ощутимую предоргазменную дрожь и тянет за сосок: вынуждает прогнуться, замереть, сильнее сосредоточиться на вибрации внутри, лишает всего остального, на что можно было бы отвлечься, чем можно было бы перебить это абсолютно не подконтрольное ему касание, от которого нельзя ни уйти, ни отстраниться. У Чана, кажется, влага собирается над нижним веком, губы плотно сомкнуты и пальцы мелко подрагивают — сильнее обычного; но это не его дело. Его дело послушно сглатывать стон за стоном, закатывать глаза под чужой ногой и тыкаться носом в ладонь, как единственный понятный способ поддержать — простое, примитивное желание показать, что ты рядом. Пальцы в волосах массируют затылок и перебирают отросшие пряди, пока Хёнджину остаётся только сильнее терять остатки контроля и принимать — ласку, тяжесть, мучительную вибрацию внутри и взгляд. Хван Бан Чана уже не видит за мутной пеленой перед глазами, Чан же видит его отлично. Лучше, чем когда-либо. — Детей нельзя хвалить? Знаешь, у меня их семеро. Я сам выбрал каждого, — Чан собирается, застарелая обида уже не душит — заставляет дышать. Хёнджин в его ногах беспомощно, отчаянно и слишком блядски красиво распадается еле слышимыми стонами-всхлипами. — Чанбин один из лучших рэперов поколения и талантливый автор, без него 3рачи не могло и быть; Хан спонтанный и хаотичный, но работает как проклятый над собой, хотя мог давно остановиться; Феликса знает почти каждый, он заслужил это полностью; Минхо проделал огромный путь, и это далеко не его предел ещё; Сынмин сутками сидит в студии, развивая диапазон; Чонини, младший, учится быстрее остальных, берётся за сложные задачи и добивается каждую постепенно. А Хёнджин, смазливый который, сделал себя сам: от него не отвести взгляд, пока он танцует, потому что с бесконечной страстью и от самого сердца. За каждым его движением след от бессонных ночей в студии и страха не справиться, от навыков, которые через пот и боль он заработал, а не получил с рождения. Хёнджин не разбирает толком слова: звуки мешаются с картинкой, пекут на радужке под веками, заливаются бесконтрольно в уши и ноздри, в рот, заменяя собой воздух, заглушают стоны. Хёнджин реагирует только на интонацию, — заторможенно открывает рот шире, когда чужая рука перекрывает остатки воздуха, пережимает пересохшие связки, когда собственный стон, вырываясь глухим хрипом, застревает комом в горле. Бан Чан смещает ладонь ниже под кадык, обхватывает пальцами удобнее и давит — Хван только подаётся вперёд, упирается глоткой в руку, которой доверяет, и смотрит расфокусированно куда-то перед собой. Чану кажется, что в самую его замызганную душу. — Детей нельзя захваливать? — брови вверх, сухая и резкая усмешка губами. Он больше не ребёнок; он тот, кто стоит за своих. Тем жёстче, чем больнее не смог отстоять себя. — Я вижу каждый след, все их слёзы, стресс и боль, и сделаю всё, чтобы весь мир полюбил каждого так, как они того достойны. Ты мог бы попытаться увидеть тоже, — Чан склоняет голову, артерия под пальцами пульсирует совсем отчаянно, лицо пунцовое от прилившей крови, а по щеке горячая слеза скатывается, но теперь Чан не сомневается — он удержит на нужной грани. — Жаль ты нихуя не хотел смотреть. Наверно, Чан заканчивает звонок. Наверно, сбрасывает сам, продавливая экран пальцем сильнее нужного — за все разы, когда больше всего хотелось по-детски хлопнуть дверью комнаты, но ни воспитание, ни обстоятельства не позволяли, наверно… Хван не знает — у него перед глазами алые пятна переходят в чёрный и назад, кашель дерёт горло так, что он сгибается пополам, едва не падая лицом в пол, теряя равновесие из-за связанных рук, но тёплые, обжигающе тёплые руки удерживают. — Ты необучаем, — улыбка. Тёплая, даже немного восхищенная, солнечная. Хёнджин пропускает момент, когда стул перед ним оказывается пустым, а чужое ровное дыхание касается затылка. Бан Чан освобождает затёкшие запястья, хочется заскулить — тело требует разрядки, расшатанная нервная система — тоже. Хёнджин хотел под ногой, грязно и низко, ломая в себе остатки гордости, чтобы… — Доверяй мне. Чан стоит за спиной, ведёт мягко-мягко по ключицам вверх, пальцами легко касается контура вновь искусанных губ и ловит чужую дрожь подушечками. Ладонь снова ложится на гортань, заставляет откинуться лопатками на чановы бёдра, запрокинуть немного голову и не мешаться. У Хёнджина тонкое, хрупкое на ощупь горло, словно созданное не просто для удавок, ремней и ошейников, — именно для рук; только кожа к коже. Хёнджин весь хрупкий на вид, и только Чан знает, сколько он на самом деле способен выдержать. Но сейчас ему слишком. — Помоги мне, — Хван просит редко; слова слетают с тихим шелестом, тают в воздухе, как будто не звучали. — Помоги себе сам. Дрожащие пальцы обхватывают под головкой, сжимаются робко, пачкаются в липком и с нажимом проходятся по длине, — Чан перекрывает воздух, Хёнджин закатывает тёмные, блестящие в полумраке глаза. Он дрочит себе почти на сухую, болезненно, пропуская иногда чувствительную головку между пальцев и сбиваясь с ритма, вжимаясь спиной в чужие колени. — Я хочу чтобы ты кончил от своих рук, от вибрации игрушки, которую сам в себя вставлял, моей ладони и того, что ты задыхаешься. Кадык проходится по ладони в попытке сглотнуть и едва не срывается кашлем, но Хван сдерживается, смотрит мутно снизу, — доверяя, подставляясь, — и Чану пиздец. Полный контроль бьёт в голову, пьянит до лёгкой тошноты на периферии, как стопка крепкого алкоголя на голодный; Хёнджина бьёт крупная дрожь, колени саднят и бёдра давно затекли так, что сам он не встанет на ноги, член мелькает в ладони совсем сбивчиво, — в этом ноль эстетики, но Чану _красиво_. Хван беззвучно шепчет чужое имя, в забытьи повторяя его, как мантру, как просьбу, обвинение и благодарность, как самое терпкое и сладкое на языке. — Заканчивай, Джинни. Он реагирует раньше, чем до сознания доходит смысл слов. Тело не слушается — оно подчиняется Бан Чану, его тону и голосу, его тёплым рукам, его командам. Кончая, пачкая спермой пол и пальцы, Хёнджин дрожит и хнычет, жмётся острыми лопатками к чужим ногам и додрачивает до конца, постепенно замедляясь, сладко обмякая с каждым ленивым движением кистью. Чан присаживается на корточки рядом, поддерживает руками расслабленное, податливое тело и касается губами взмокшего виска. — Спасибо. Хёнджин не отвечает, моргает рассеянно тяжёлыми веками, пока чужая рука перехватывает удобнее его телефон и в два нажатия отключает вибрацию. Он и без того её уже не чувствовал, похуй. Хван упирает ладонь в пол и наклоняет голову так, что седьмой шейный проступает, а спутанные пряди заслоняют лицо, липнут к стынущей испарине. Замирает, дышит. За дверью ждёт каждое незаконченное дело, неидеальное движение, непошученная мельком на репетиции шутка, нерассказанная за ужином история и много искренних улыбок, на каждую из которых ответят. И он будет шутить, делать, оттачивать и стараться быть лучше. И всё будет хорошо. …а потом Хёнджин придёт снова.