Во имя короля

Из окна скошенными стрелами падали лучи: в них витали скопления белых мушек. В гостевых покоях стоял запах подпалённой травы и лесного ветерка. От стука колес по камням и властных криков Чимин проснулся: звуки в смешении возвращали мыслями в барак с колючей подкладкой из сена вместо перин. Он оттолкнулся от кровати рывком и забрался рукой под слой дутых подушек, пальцы подцепили кожаную ручку и вытянули сумку. Заломы на ней становились заметнее, но оттого её старинный вид приобретал большую ценность. Чимин прощупал жёсткие углы — и его страх, обострённый воспоминаниями, утих. Дневник отца был на месте. На прикроватной банкетке по обыкновению лежала белоснежная рубашка, кюлоты и чулки. Камзол Чимин никогда не трогал, что дозволялось лишь королю. Но разве он как будущий муж Юнги не имел права на несколько безобидных вольностей? Чимин ловко застегнул одной рукой пуговицы рубашки, подходя к окну, и увидел, как неподалеку от башни с острой, как перо копья, крышей, собралась вереница телег. Они доверху были заставлены ящиками, и из верхнего в куче выглядывал угол яркой ткани, защемленной деревянными дощечками. Трое гвардейцев, чьи рукоятки сабель и пуговицы бликовали под палящим солнцем, осматривали содержимое ящиков и проверяли кучеров. Среди смуглых лиц Чимин разглядел одно знакомое: Чонгук, издалека казавшийся мальком, широко размахивал руками, раздавая приказы, и его высокая шляпа со страусиным пером сползала назад. Заправив под край жабо ручку сумки, Чимин вышел из покоев. Его шаг был торопливым, плитка исчезала под носками туфель, она то загоралась под падающем пластом солнечных фигур, то теряла краску под тенью ваз и стен. Коридоры, переплетенные и бескрайние, бежали за спиной волнами, точно лента, и длинный пол змееподобно изгибался. Чимину следовало поспешить, ибо Чонгук, озабоченный неприкосновенностью Юнги, нередко заявлялся незваным гостем и прерывал симфонию двух душ мерзким щелканьем клешней. Непригляднейшая из встреч осталась тонким порезом на шее, и он заживал бы долго, не будь Чимин искусным лекарем. Статуи слуг ожили, едва завидев его вдали. Пожилой коренастый мужчина поклонился и приоткрыл дверь в покои короля. В коридор вырвался искрящийся свет и, чем шире становилась щель, тем больше искр рассыпалось в воздухе. Чимин знал, что здесь не таилось никакой загадки: всего-то пыль вздымалась от резких движений, но ангельское нутро Юнги привносило толику волшебства даже в вещи незатейливые. Перешагнув порог, Чимин ожидал увидеть утопающего в подушках короля — птенца, нежащегося в лоснящихся перьях наседки, однако постель пустовала, а по ковру расплывался грациозный силуэт. Струи солнечного света лились по плечам короля, обтекали его шею, наполовину сокрытую стоячим воротничком, и мерцали на подрагивающих прядях, как далекие огни костров. Юнги стоял у окна, и всё его тело принимало открытую позу, словно напитывалось небесной силой и ласковыми потоками воздуха. Белую кожу легко было спутать с зеркалом, и она от него отличалась лишь нежным золотистым подтоном. В тишине покоев, овеянных дыханием утра, шаги Чимина сливались с щебетанием птиц, и Юнги, завороженный видом, не оборачивался. — Ваше Величество, — рысью приблизился к статной фигуре короля и указательным пальцем дотронулся охваченного пламенем плеча осторожно, будто бы боясь обжечься, — я пришел провести пару необходимых лечебных процедур. Юнги, прежде напоминавший живой мрамор, вздрогнул. Тени украсили чуть испуганное лицо; его ресницы на концах были точно перья жар-птицы, и губы поджались, прилипая друг к другу. Во взгляде проявилась растерянность: зрачки округлились, и блики в них опустились на донья. — Чимин? — сжал резьбу подоконника и посмотрел на него. — Нынче ты рано. Солнце только взошло. — Я всегда прихожу с рассветом в надежде застать вас спящим. Я полон уверенности, что во сне вы подобны утомленному ангелу, что прилег на край кучерявого облака, но вы опережаете солнце и меня… — пальцы в перчатках давно взмокли от волнения, поскольку вот уже долгие секунды покоились на плече короля. Они стали горячими и, наверняка, жгли чувствительную кожу под тонкой рубашкой. Отчего-то Юнги не приказывал их убрать. — После свадьбы насмотришься вдоволь. А до тех пор любуйся издалека. Лучи зыбкие поблёкли — солнце укуталось в ватное небо. Лицо Юнги покинули контрастные тени, и кожа окрасилась в привычные теплые цвета. Веки были чуть розоватыми, как опущенные лепестки герани. Он моргал медленно, сказочный пейзаж отпечатывался на его глазах: облака с неба переплыли в них, усеяли плеядой лодок и сделали яркими, будто жемчуг. Вдали, далеко за высокими вратами, виднелись вершины гор, погруженные в покрывало тумана, а пред ними торчали пучки леса с островами деревень между петляющих троп и заплаток полей. Всё это привлекало взор Юнги, словно в глубине души жаждущего свободы. Он вспорхнул бы в окно, да общипанным крыльям не хватало веса и силы, чтобы взлететь. — До коронации я едва ли видел жизнь королевства за пределами замка. Чонгук втайне от отца водил меня на ярмарки и местный рынок, однако я с трудом припоминаю эти мгновения, хотя они мне дороги, — Юнги приподнялся на носках и свел плечи, чуть выглядывая из-за оконной рамы. Лучи, пробившиеся сквозь пелену облаков, осветили его лоб и кончик носа. Белый блеск горел на скулах и верхней губе. — Я восхищаюсь простотой природы. Её гармония — ценный урок для человека. Как удержать в себе противоборствующие элементы и не дать небу надломить линию горизонта? Этой гармонии куда больше в сельских полях и среди покосившихся деревушек… ступить бы на колышущуюся траву босыми ногами и… — ладонь, некрепко держащаяся за подоконник, вдруг соскользнула. В испуге Чимин обхватил обеими руками плечи Юнги, сжимая их так, что ткань рубашки покрылась грубыми полосами. Он осознать не успел, как прижал к груди задрожавшее тело и невольно дотронулся губами уха, кончик которого стал бордовым. Воротничок Юнги согнулся, и мурашки, выступившие на шее, стали видны; грудь его вздымалась так высоко, что вместе с ней содрогались предплечья. Запах лилии щекотал нос, словно бархат, и впитывался в кожу. Чимин разгладил волны на одеянии Юнги и отпустил его, пока на губах теплилась память робкого прикосновения. — Ваше Величество, Господи, мое сердце сейчас вот-вот о ребра ударится. Вы в порядке? — Полноте, — встряхнул воротник, подушечками пальцев вытягивая его края. Краснота не сходила с его ушей. — Ничего страшного со мной не сотворилось бы, — языки пламени в мечтательном взгляде сплелись и дымом удушили блеск, мальчонка бессильно забился об толстые стекла зрачков. — Рассудка я пока не лишен, потому схватился бы за раму, если бы тело окончательно потеряло равновесие, и я… — бесстрастный голос сменился бормотанием, Юнги сбился и поджал губы. Он непрестанно вспоминал о королевском величии, и не свойственное ему чванство вырывалось, когда стальная оболочка с треском в груди разламывалась. Неужто стыдился своей слабости? — Я переживаю за вас, Ваше Величество. Лихорадка сказалась на вашем самочувствии… И не сочтите мою излишнюю откровенность за грубость, однако ж я вижу, как тщетно вы пытаетесь утаить ваше состояние от чужих глаз, — большим пальцем Чимин провел по изящному изгибу плеча Юнги. Страх, пробежавшийся по позвоночнику и пояснице точеными кинжалами, взбудоражил и придал смелости. — Почему вы так опрометчиво прячетесь от моего взора? Почему бы вам не довериться мне — вашему покорному слуге и лекарю? Молчание ведь усугубит болезнь, а я, так и не узнавший о том, что вас беспокоило, не смогу помочь. Я ведь простой лекарь, а не всевидящий. Тонкая спина, облаченная шелком, выпрямилась, и под тканью растаяли очертания острых лопаток. Плечо выскользнуло из-под пальцев Чимина, и во взгляде Юнги, под дрожащим веером ресниц, тревожно замелькали уплывающие блики и толика грусти тёмными волнами смешалась с решимостью. Королевская рука вспорхнула над Чимином, он с невиданной быстротой зажмурился, будто готовясь подставить щеку под удар, но не успел раскрыть век, как ладонь ласковая коснулась его подбородка. Лицо короля, округлившееся и румяное, находилось так близко, что дыхание жаром оседало на губах. Близость подобная становилась опаснее ежесекундно, потому что отвага, объявшая Чимина, подталкивала его к безрассудным поступкам. Губы Юнги, покрытые солнечным сиянием, так заманчиво липли друг к другу, что хотелось поцеловать их, с трепетом разомкнуть языком и облизать сухую кожицу, которая смотрелась так грубо и, без всякого сомнения, царапалась. От Юнги исходила неописуемая сила — сила милосердной властности, которой он очаровывал. — Спасибо, что поймал, — эти сладкие губы вдруг приоткрылись, но более не проронили ни слова. Неожиданная благодарность сдвинула заевшую шестеренку в голове Чимина, и он, прежде не решавшийся зайти дальше, теперь осознал степень близости с королем. Юнги ведь дал ему ключик от клетки, в которой запирал свое сердце. Стал бы король, пекущийся о своем статусе всесильного и непоколебимого правителя, говорить проходимцу и плуту о сокровенных грёзах? Чимин, доныне замирающий в такт размеренному дыханию Юнги, поддался лицом вперед. Его кончик носа соприкоснулся с щекой, разгоряченной от жара лучей и румянца. Юнги, к удивлению, не шевелился, словно выжидая, и только глаза его распахнулись широко и с любопытством всматривались в Чимина. Между королевских губ, складывающихся в аккуратное сердце, в тени проглядывали передние зубы, и они напоминали крохотные ряды зубов у котов, что ночевали в пустующих бочках и терлись у босых ног. — Плут ты… — Давно я не говорил вам о том, как вы прекрасны, — шепот в тишине звучал так же громко, как дрожание листьев от ураганного ветра. — Я ведь влюблюсь, и мне ничего не останется, кроме как посвятить целую жизнь моему таинственному и грациозному лебедю. Ваши губы дуются умильно, когда вы намереваетесь возмутиться мною… — уголки рта Чимина приподнялись ненароком. — Но в чём мое плутовство? Я человек не идеальный, но благороднейший, и вам ни за что на свете не солгу! Я ставлю вашу волю выше всякой, даже Божьей, и преклоняюсь пред вашим ликом, священным и упоительным… — сбился, единожды посмотрев в глаза Юнги. — О, Ваше Величество, нет моих сил… Вам ли не знать, до чего на самом деле томен ваш блуждающий по моему лицу взгляд? — Подобострастие не лучшая твоя черта, — брови опустились, делая взгляд строже, но огоньки, тревожно мечущиеся по карим зрачкам, выдавали Юнги больше, чем его втянувшийся живот и красные уши. Смущение, тончайшей пеленой покрывшее белую кожу, заставляло Чимина улыбаться. Он совсем не боялся быть наказаным, а ведь пред ним стоял король, чье слово вершило судьбы. Вероятно, незримая связь с мечтательной душой не позволяла оборваться их свиданию скоро и трагично. — Позвольте, у меня есть и достоинства, которых вы отчего-то не желаете замечать, — Чимин провёл кончиком языка между губ, казалось, раскалённых, и прислонился ими, чуть влажными, к щеке Юнги. Все тело сковала пьянящая жажда, и не получалось оторваться. Поцелуй вышел коротким, однако было в этом ощущении единства и трепета что-то нетленное, вечное. Привкус сахарной пыльцы остался на губах, и приятное жжение никак не отпускало. Та божественная сила, о которой слагали неподъёмные тома книг, заключалась вовсе не в руках магов и целителей, и даже не хранилась в пыльных свитках, она жила в человеке, чье необъятное сердце забилось громко. Юнги, у волос которого небесным ореолом мерцало солнце, отошел назад всего на шаг, и его лицо выражало неописуемое смятение. Он запястьем тонким провёл по щеке, словно стирая слезу, и, не опуская руки, посмотрел на Чимина. Пожалуй, наступило время молиться о быстрой и безболезненной казни. — Впредь… свои жгучие рвения придержи до свадьбы, — в голосе послышалось величественное спокойствие. Юнги прощупал пальцами скулу и заправил волосы у виска за ухо, точно изначально именно это и собирался сделать. Прядь выпала вновь, и Чимин, не услышавший смертного приговора, убрал её сам легким движением, как мазком тончайшей кисти для иконописи. — Как только вы признаетесь в том, что тревожит вас, я непременно внемлю приказу. Как придворный лекарь я ставлю ваше здоровье на первое место. В ином случае я не смел бы перечить вам, — Чимин без притворства волновался. Его дар, данный с рождения, исцелял любой недуг, но цена ошибки была слишком велика, поэтому он не спешил применить его и томил вопросами короля. — Разве человека губит слабость, а не ее неприятие? Пока любую боль вы топите в молчании, ни лихорадка, ни болезнь души не оставят вас. — Есть в твоих словах доля истины, да только вот ты упускаешь существенную деталь: король для подданных не человек и не божественный лик, он их утешение и надежда, потому я за недолгие годы правления уже привык бороть все человеческие слабости. Может, сердцем я понимаю, что заблуждаюсь, но мысли уже проело это стремление к совершенству, — коснулся места, куда целовал Чимин, и отвел взгляд к окну. Веки его опустились из-за яркого света. — Мой папа и слуги, несомненно, донесли тебе, что ночами я плохо сплю. По моей спине будто розгами проходятся, когда я ворочаюсь. Это тяжело. — Вас мучают боли в спине? И вы молчали? — более не сдерживал порыва чувств. Все мышцы напряглись в одночасье, и брови, как стальные, сомкнулись у переносицы. — Я был убежден, что ты знаком с болезнью, и мое выздоровление наступит в самое ближайшее время, ведь агония, в которой я пребывал, уже прошла. — Ваше Величество, — Чимин вздохнул, раздувая грудь, — мне нужно осмотреть вашу спину. Прошу, разденьтесь. Слуги с пеленок обхаживали аристократов, потому для короля было естественно нагим предстать перед придворным, однако он сжал пальцами воротник и замялся будто. Подушечками растер ткань, тихо шурша ею, и повернулся спиной. Чимин наконец увидел причину промедления: вдоль позвоночника Юнги переплетались крест-накрест атласные ленты, их развязать без помощи слуг нелегко было. Они, как чешуйки змеи, переливались, стягивали на себя рубашку и обводили по контуру талию, созданную для кружевных корсетов. Чимин взялся за острый уголок и потянул его — бант распался и переплетения ленты ослабли. В просветах виднелась нежная кожа спины. Когда Чимин развязал рубашку, он раскрыл её, оголяя лопатки и плечи, и от увиденного губа, после невинного поцелуя горящая, задрожала. Лозы, чьи корни выжгла целебная вода ванны, цвели у позвоночника и, как ядовитые ужи, расползались. Их колючие отростки были незаметны, потому что иссохли и сливались по цвету с кожей, но лекарь, изучавший ботанику, никогда ни с чем не спутал бы эти пугающие узоры. Выпирающие витки забирались под кожу и испивали всю жизненную силу. Въелись намертво. И пусть они были поблекшие, боли приносили с лихвой. Чимин зубами сдернул с руки перчатку, чтобы не навредить своему королю неосторожным движением, и провел указательным пальцем по выступающим позвонкам и пояснице, кожа на которой проминалась и розовела, и Юнги всколыхнулся. Тревога гудела в висках. Лекарство, что использовал Чимин исцеляло недуги и пострашнее. Как могло оно не справиться с лозами инвидии? Или Чимин проглядел нечто значимое на страницах дневника? Он опустил глаза на ладонь, покрывшуюся круглыми синеватыми пятнами от волнения, пальцы тряслись и белели. Его дар, особенный и редкий, был не безвозмездным. Крупица волшебства обходилась дороже шелков и бриллиантов, платить приходилось жизнью. Чимин не знал точного расчета: скольких лет он лишится, если излечит Юнги, но он знал, что отец умер, не встретив и подножья старости, потому что отдал себя всецело другим, калекам и тяжело болеющим детям. — Ваше Величество, — в голове паутины оправданий склеивались, пока Чимин выбирал правдоподобное, — я сделаю массаж… Обещаю, он избавит от болей, только поначалу может жечь. Не опускайте головы, прошу вас, дабы… не защемило нерв какой. — Хорошо, — он приподнял подбородок. Вспотевшей ладонью Чимин дотронулся спины Юнги, которую тут же усеяли крупные мурашки, и прошептал заклинание так тихо, что губы бились друг о друга. От пальцев пробежалась нарастающая волна голубоватого сияния, состоящая из сонм звезд. Она безжалостно расщепляла сухие лозы, превращая их в исчезающую вспышку пыльцы. Слабое свечение задерживалось на коже, точно проникало внутрь, создавая на спине мерцающий ситец из огоньков, оно словно оживляло и молодило. Лихорадка ушла с последним отростком острым, что растворился в воздухе. Но тогда, когда свет должен был погаснуть, он поднялся к лопаткам, синея. Там звезды мельчайшие сложились в два глубоких следа, и Юнги свёл плечи. Чем дольше пальцы Чимина касались спины, тем отчетливее прорисовывались рваные отверстия. Болезненный стон, судорожный и тяжкий, заставил его одернуть руку. Свечение потускнело вместе с узором и пропало, однако лопатки покраснели и от них исходил жар. Ни слова об этом не было в дневнике отца. — Ваше Величество, вам больно? — схватился за перчатку и хотел было надеть её, но второй рукой о свою собственную обжегся. В груди чад жирной гарью оседал на ребрах и в лёгких. — Мне казалось, я видел что-то… — Юнги повернулся к нему. На щеках, точно персиковых, блестели дорожки подсохшие слёз, будто по ним скатывались расплавленные алмазы. Он проморгался, и туман, расплывшийся по зрачку, сошёл. — Не могу припомнить, только что же… — Кажется, это солнечный удар, — Чимин прикусил язык зубами и бережно обхватил плечо Юнги. — Пройдемте к кровати, вам лучше присесть.