Во имя короля

Захаживать в королевские покои стало обыденностью. Куда бы ни свернула нога Чимина, все дороги, будто старинным механизмом передвигаемые, выстраивались к заученным вплоть до потертостей дверям. Замок вбирал в себя утренний воздух и выдыхал, мелодичным свистом пуская его по петляющим коридорам. Бормотание ветра, как ангельский голосок окарины, звучало повсюду и упрашивало проведать Его Величество. Изнутри распирала волчья тоска, и желание, Чимином не признаваемое. Естество, от и до, яро рвалось туда, где пестрили дорогие одеяния и торжественно играл оркестр, однако вина противилась этим ненасытным чувствам. Королевская семья не переставала гневиться и печься о Юнги — и любой опрометчивый шаг поднял бы из полупрозрачного дыма страшное пламя, а на Чимина, как на «дьявольское отродье с нечеловеческой силой», оно перекинулось бы в мгновение — таков был общественный закон. Молчание берегло, да уши всё же внимали словам Его Величества с особой чуткостью: вдруг тот обмолвится приятным известием — приглашением на бал вопреки всему. С порога дыхание участилось. Волнение, что заразнее кори, передалось в секунду, когда перед глазами предстал встревоженный Юнги, который растирал тыльную сторону дрожавшей ладони и ходил по кругу. Заметив вошедшего Чимина, он остановился возле кровати, и пальцы его побелели. Солнце с рассветом любило теплить королевское тело, подсвечивать его, точно факелом в ночи молочную реку, оттого пробуждалась непомерная жажда — хотелось губами прильнуть и вдоволь испить. Взгляд цеплялся за рюши ночного платья, волнами сползавшего все ниже и ниже по плечу. Кожа по сей день обтягивала ключицы, словно надавишь пальцем — и треснет, как ткань по швам, и уже не поймешь, было ли так до лихорадки. — Вас беспокоит сегодняшний бал, Ваше Величество? — Чимин, не торопясь, ступал туфлями по ковру. Звуки шагов утопали в ткани, и в покоях слышалось лишь, как стучали колеса телег на улице и как Юнги, напрягая живот, старался выдыхать медленно и ровно. — Королю не должно быть такое свойственно, однако ж… — смял тонкую лямку, что спала, и грубо впился пальцами в плечо, — я не привык видеть в замке столько знатных людей, вот сердцу-то и неспокойно. Папа твердит, что всё придет с годами, и до тех пор остается смиряться. — Что вы, — Чимин подошел совсем близко. — Короли тоже люди. Почему им не может быть свойственно беспокойство? Цветочный аромат, яркий и пьянящий, будто окунал в усеянную лилиями пустошь, и сладкая пыльца пропитывала слюну. Утешение нередко таилось в полях, где прохлада трав унимала жжение свежих ран: Чимину мягче спалось, и притупленный страх растворялся в шуршании листьев с концами. Быть может, в одну из таких ночей деревья и растения склонял не ветер, а ангел, ведомый любопытством, что выпутался из завитков синих облаков и босыми ногами спрыгнул к нему. Мерцая, как роса, сквозь которую пробивался луч, руками касался зелени — и она всякий раз превращалась в цветы. Темнота отчаянно желала поцеловать его ступни, но тот не давался: он точно был сыном луны, поэтому шлейфом за ним шла дорожка света. Сколько Чимин бы ни следовал за спиной Юнги, всегда ощущал себя странником на подбитом плоту, который уворачивался от свирепствующих волн и плыл к маяку. Разве это не подтверждало, что сны становились явью? Чимин думал и о том, как тело Юнги отзывалось на его целительный дар, как все горело и жглось и какие узоры вырисовывались на обнаженной спине. Вдруг у истоков бескрайней родословной затерялось упоминание внеземных существ? Перчаткой Чимин дотронулся королевских волос, что даже сквозь плотную ткань на ощупь напоминали шерстку меж кошачьих ушей. Юнги же, оробев, не произнес ни слова. Тогда вольнолюбие, как настырный родитель, подтолкнуло еще дальше — Чимин провел подушечкой пальца к уху и задел короткие, немного колющиеся волосы у виска. Лицо Юнги наполовину лежало в его руке, на щеках проглядывал нежный пушок, тонкий и светлый, точно цыплячий, что от солнца походил на осыпавшиеся искры костра. Губы вблизи казались меньше, и потому притягательнее: они бы всецело отдались глубокому и чувственному поцелую, когда для него настало бы время. К удивлению, Юнги не спешил осечь за своенравие. Он отводил взгляд к окну, выискивая метавшимися зрачками упору — предмет, который мог бы привлечь внимание и, словно сброшенный канат, вытянуть из вскопанной ямы, однако ничего не находилось. Его указательный палец нервно стучал по предплечью, носки поджались. Слабости были чернозёмом для уточненной души: как бы Юнги их ни стыдился, неосознанными движениями и сбитым дыханием измерялось не только волнение, но и близость с Чимином: толпы мраморных слуг расходились стенами, и созданная ими тропа выкладывалась к королю. Ничем не прикрытый, он неуверенно обнимал себя руками, и корона лежала где-то у ног, отсвечивая цветным огнями драгоценных камней. Лишь в этот миг Чимин продвигался вглубь, прежде чем преграды возведутся снова. — Как ваше самочувствие? — прятать улыбку уставала челюсть, и уголки рта незаметно вздымались, ибо Юнги — прелесть, какую не сыщешь. Чимин с ним заигрывался временами, ведь от смущенного вида Его Величества сердце обволакивало топленой карамелью, словно яблоко, и оно теплело. — Напрашиваешься на похвалу, негодник? — резкий выдох выдал усмешку. — Впрочем, ты ее заслужил. Я здоров, мне давно полегчало. Ты сотворил чудо, пусть это будет твоим заслуженным поводом для гордости. — Ваше Величество, — страшась немилости, он поначалу робко коснулся его подбородка. В глазах Юнги, над тенью пролегавшей вдоль нижних век, виднелись отражения пола и блестящих золотыми нитями ковров, что было отнюдь не многословно. Никакого затерявшегося блика, никакой вереницы огоньков, показавшихся помимо королевской воли в карем омуте. Чимин сглотнул, но не замолк. — Мой одинокий лотос, прилегший на черную гладь, что сияет белизной многочисленных лепестков, точно охваченная высокой травой упавшая наземь звезда… О вашей справедливости я прознал лично, узрел воочию беспрекословность ваших решений… — язык чесался выпросить проход на бал, но совесть заглушила рвущиеся чувства. Он запнулся: не смел просить столь большого, глядя в эти глаза. — Чимин, — Юнги кончиком пальца стряхнул одну из спавших прядей с его лба, на котором легчайшее прикосновение запечатлелось навсегда, — не юли. Тебе б в поэты, а не льстивые речи мне посвящать. — Ваше Величество, — набрался духа вновь, но голос надломился, и произнеслось совсем другое, — а не заслужил ли я поцелуя в знак благодарности? Лицо Юнги как будто осыпало лепестками бальзамина. Веснушки — брызги неосторожной кисти солнца, что тщетно пробовало ухватить кусочек королевской красоты, — скрылись в румянце. Рукой, которую до сих пор не опустил, Юнги несмело потянулся к щеке Чимина, костяшками, чуть холодными и изящными, погладил и не торопился отвечать. В груди всё сжалось, словно ребра перевязали толстыми узлами, и каждый тяжкий вдох хотелось тратить на сладковатый аромат цветов. Час от часу крепчали их чувства. Не так давно подобное могло лишь сниться… — Вы покраснели. — Прекрати болтать глупости, — сказал беззлобно и привстал на носки, невесомо оперевшись на плечо, — возможно, ты и заслужил чего-то большего, — и вожделенные губы прижались к скуле неловко, но ласково; их ощущение не сходило никак, будто живопись, увековеченная в сырой штукатурке храмов. Тут-то Чимин объял его, гордо стоявшего вблизи, и прислонил к себе: неукротимый змей, услышав в глубоком голосе несвойственную лукавость, взмыл вверх и пополз к своему дражайшему заклинателю. Пшеничные волосы Юнги, по утру торчавшие острыми прядками в стороны, покалывали впутавшиеся в них пальцы и щекотали фаланги, когда он уперся руками в Чимина и встряхнул головой. Ветерок, с любопытством захаживавший в покои, теребил кружевные края ночного платья и забирался мурашками по коленям и ляжкам: их точно обдавало каплями плескавшегося моря. — Плут… — Погодите, прошу вас, дайте мне шанс передать вам свою поддержку! Душой я всегда с вами. — Я так-то неспроста тебя ожидал сегодня, — сердце Юнги стучало так, что отдавало по телу. Подушечки пальцев его скользнули по груди, нечаянно тормоша толстые уголки распахнутого ворота и пару пуговиц. Одежды Чимина, грубые и шершавые, казалось, могли навредить обнаженным плечам короля, ранить, как покрытый измельченным стеклом пергамент, оттого он не склонялся и не давил, направлял всё ещё опасливо, не более. — По сей день ты не отбыл своего наказания. Вы с Чонгуком меня изводите нескончаемыми перепалками, а я слово держу. Ты немедля отправишься в трапезную, на кухню, где Джинсу обучит вас уважению и командной работе. — Но Ваше Величество… — от упоминания Чонгука крыло носа дернулось. Не того явно жаждал услышать Чимин, обнимаясь с возлюбленным. — Я делаю все, что в моих силах, дабы моя семья приняла тебя. И ты, прошу, — вздохнул и отпрял, — не преступай черты, не создавай им иных поводов тебя недолюбливать. Нам вместе жить. Сейчас такое время… Сердце по-своему болит у каждого. Но понимание других освобождает от тревог. Эмоции и чувства не одно и то же, я тебе скажу. Эмоции заложены в нутро с рождения… Они твое нечеловеческое. А вот чувства — то, как ты эти эмоции осознаешь. Возвысься над ними, посмотри на других как достойный короля муж, как внемлющий боли ближнего и сострадающий, как тот, кого я искренне полюблю… Тогда вся злоба и неправедная гордость изойдут и не останется места обидам. Ни папа, ни Чонгук, ни брат — никто не желает тебе несчастья. Их напористость и недоверие задевают, я знаю, однако они так пытаются уберечь меня, — Юнги говорил вкрадчиво, будто сдерживал печаль. Чимин осмыслял его слова, однако не все до него доходило. Почему принимать недостатки других должен был он? Чимин больше не раб, не привязанная кобыла в руках сумасшедшего пьяницы, так с чего ему надобно пресмыкаться, смиряться, терпеть? Ради хрупкого мира с теми, кто его презирает с порога? Что Чонгук, косо смотрящий, что Его Высочество Тэхён и Мунхо — они не хотели в нем видеть личности: Чимин в их глазах был не человеком, а ходячим грехом. Всякое скверное качество оглавляло страницы его жизни, им не известной и в дурных пересказах не раз исковерканной. Замок как будто распахивал врата для гостей лишь на маскарад, и на лицах вошедших отныне застывала гримаса, по которой читали фальшивую душу. Один блудник, второй скряга, а третий — плут. — Дай им прожить перемены, и вскоре все наладится. — Ваша воля, — его пылкость угасла. Обида застревала комом несказанного в горле.

***

Трапезная по узорам на потолках и стенах походившая на мраморный сад не переставала восхищать. От просторов вздохи удлинялись, и вместе с ними ноздри цеплял запах вареной вишни для каши и выпечки. К завтраку стол устлали серебром: пустые блюдца чередовались с котелками, дымящимися струями пара. Натертые, словно бокалы, фрукты лежали на ярусах этажерки, и ягоды винограда свисали вниз, будто едва державшаяся за лист осоки роса. Слуги с высокими воротниками в праздничных рубашках уже выносили подносы, и все выходили из дальных дверей. Непримечательные, почти сливающиеся с цветом стен, они располагались в углу зала, поодаль от колонны. За ними проглядывали метавшиеся люди в фартуках и гулявший выше голов дым. Внутри, невзирая на широту помещения, как муравьи, торопливо ходили от плиты к плите повара. С потолков трубы спускались к кипящим кастрюлям, в которых в пузырях крутились почищенные головки лука и морковь; громкий стук ножей и цокот металлических крышек сливался с плеядой голосов. От духоты люди здесь подворачивали рукава и промакивали полотенцами лица. На лбу в миг выступал пот, потому что жар охватывал целиком и жёг кожу, глаза слезились. Чимин огибал пролетавшие рядом с ним широкие плечи и чрез узкий коридор старался протиснуться к единственному знакомому человеку — Чонгуку, чьи прилипшие темные волосы напоминали осьминожьи чернила, что плеснули из ведра на лысину. Возле него же стоял низкорослый мужчина с поредевшей полосой усов под носом и высоким колпаком. Они разговаривали о чём-то, и, судя по всему, того самого Джинсу беспрестанно перебивали склонявшиеся пред ним повара помельче. — Прощу прощения за беспокойство, Его Величество Мин Юнги просил меня показаться на кухне, — взор королевского цербера устремлялся к Чимину, что ощущалось и плечами, и шеей, оттого подбородок вздымался, как заготовленное перед сечей копье. — О, Вашество! Я вас ждал, меня обо всём оповестили, — по пористым красным щеками пробежался блик от растянувшейся улыбки. Увесистой ладонью Джинсу показал на крайний стол, что занимал Чонгук, и задорно произнес: — Тут вы, мои хорошие, и начнете свое знакомство с местной кухней! Королевская семья обожает дары морей: все возможные устрицы, крабы и куда же без сочной рыбы. У побитой деревянной ножки стояла дубовая бочка, опоясанная парой металлических пластов. Джинсу снял с неё плоскую крышку — и среди крупных кристаллов соли показались хвосты с чешуей, переливающейся розовым цветом. Чимин сморщился: кухню окутал «прелестнейший» аромат водорослей и рыбы, что легко было спутать с запахом Чонгука. Видно, покойный король откопал слугу со дна морского вместе с пахучей живностью. — Мы должны будем её почистить? — избалованный жизнью почетного гостя, Чимин скоро отвыкал от изнурительных работ и лишений. Холодные амбары, свистящая плеть и летняя роскошь — горстка лесных ягод, что он растягивал на день, становились пугающим прошлым, от которого удалось сбежать далеко: оно блекло в тумане горизонта. Всё словно и не с Чимином случалось. Сейчас же простейшая задача вызывала отторжение. Или, быть может, дело в Чонгуке и обиде на наказание? — Так велели и вам, и мне. Но не тревожьтесь, я объяснил Чонгуку, как правильно, а он уж научит вас всему. Хотя я удивлен видеть вас и личного слугу Его Высочества здесь, — вновь улыбнулся, — но это, конечно же, не моего ума дело. На толстых досках лежали заточенные ножи, виднелись разбросанные кусочки оранжевого мяса форели и головы с желтыми выпуклыми глазами. В блестящих, точно намасленных, руках Чонгук грозно держал распахнутые ножницы, которым ловко отрезал хрустящие плавники, пока к его кистям лепесточками липла почищенная чешуя. В отдельном тазу он горкой складывал позвонки с острыми костями и рыбьи внутренности, и лицо его не выражало ничего, кроме угрюмой сосредоточенности. — Я сам разберусь, — Чимина, привыкшего к виду крови и рваной кожи, отчего-то все равно передергивало. Он схватился за ножницы и уловил пристальный взгляд на своих перчатках. Да, точно. Неохотно стянул их и заправил за пояс кюлот. Руки привыкли скрываться в ткани, ведь так было надежнее и легче, и без перчаток они выделялись краснотой по сравнению с запястьями, потому что прели. В духоте кухни и подавно. Растерев их, Чимин за жабры перетащил одну из толстых рыб на доску. Пальцы, покрытые мелким складками, проезжались по скользкой чешуе и пачкались в склизкой влаге. От ударов ножом потряхивало стол, гул, как удар по бронзовому диску гонга, расходился по помещению и отвлекал безмерно, ладони чесались от подтаявшей соли и жира — и все кругом начинало злить. Сколько он ни хватал форель за хвост, она, точно до сих пор не умерщвленная, уползала то вбок, то вперед. — Нет, неправильно, — вдруг раздалось над ухом. Спокойствие Чонгука выводило из себя куда сильнее, чем его придирки. — Резать нужно под плавником. Их гостям как деликатес предлагать не будут, — концом ножа, царапая и поднимая чешую, провел до рыбьей головы. Вдоль прорезанной линии показалась тёмно-серая очищенная кожа. — Прислушиваться надо, когда тебе дают советы, а не фыркать. Здесь вспарываешь ножницами брюхо, чистишь изнутри, как срежешь плавники, под позвоночником надрезаешь с обеих сторон и вынимаешь кости. Порубишь на куски — и в таз, — плечом толкнул вполсилы без былой спеси и добавил: — Сам же потом уплетать за обедом будешь, чего рожу корчишь. — Ты бы так лучше за собой и Его Высочеством ненаглядным следил, а не за мной. Неприязнь к друг другу у них появилась с самого начала. Чонгук — щенок, воображающий себе могучие клыки и остервенелый лай, на деле топтался по замку за королевской семьей и, тявкая, похлопывал общипанным хвостом. Он притворялся будто не нуждается во власти и имеет предостаточно, а сам у ног Его Величества крутился и вылизывал то подошву, то босые ноги как бы невзначай. Чонгук не меньший плут, чем сам Чимин. С чего ему такие привилегии! И Юнги благосклонен, и Тэхён под ручку всюду водит, и даже неумолчный Мунхо с ним подозрительно тих. Чимин жизнь короля спас, а его по сей день провожают недоброжелательными взглядами. За что к ним, в целом так похожим, настолько разнилось отношение? — Что ты только что сказал про Его Высочество? — на рукояти побелел кулак, когда Чонгук замахнулся и вонзил в форель нож, приколотив её к доске. Всё, якобы, для удобства — чистить чешую быстрее. Со свистом, почти не различимым в шуме, вздохнул. — Ты же его слуга, верно? — не подал виду, хотя в плечах не проходило напряжение. — Так вот и служи ему, а не меня по всему замку вынюхивай, как свинья трюфели. — Я выполняю поручения королевской семьи, и твое мнение мне безразлично. Ногти вонзились нечаянно в шершавый бок рыбы. Чимин гулял взглядом понизу, где-то у жилистых рук Чонгука и грязной доски, словно способен был распилить конечности одним внутренним негодованием. Ехидство слова оборачивало в ветви терновника, оттого они слетали из уст с тяжестью, будто скребли по губам. И не жалость мешала гневу, а просьба Его Величества, затолкнувшая гордость в закоулки разума и вставшая грудью перед ней, к пререканиями других немощной. Однако она не замолкла — верещание слышалось всюду. — Так скажи тому, кто тебя послал, угря такого, что нечего следить за мной. Я ничего не скрываю, — вырвалось все же. — Даже то, что ты бывший раб, а Юнги тебя освободил? — Чонгук щелкнул ножницами у брюха форели — и мелкий плавник отскочил им в ноги. Под туфлями, в щелях пола и в углах плит, собирались крошки, попадавшие кости и пыль. Их тряпками выскребали уборщики, что суетливо носились по кухне. — Хах! — зубами подцепил изнутри щеку за тонкую кожицу и в выдавленной усмешке прокусил чуть. — Вот тебе и причина, почему я Его Величеству предан по гроб жизни. Да и я не утаивал, что за нашим ныне общением есть предыстория, — отвернулся к бочке и снова взял рыбу. Злоба жгучая потекла по венам, их раздувая, как струи кипяченой воды. В те секунды челюсть закоченела, и от этого уши дернулись будто. Откуда Чонгуку было известно всё то, что хотелось захоронить рядом с отцом под ивой? Искал, спрашивал, моллюск гнилостный! Ненасытные торговцы и детей, и мужей за гроши отдавали. Чего стоили выдумки и сплетни больных оборванцев, доходившие до них в изуродованных формах? Заплати — они сочинят поэму, божеству дорисуют оскал и кровь на подбородке, оправдают убийцу и проклянут мессию. Нет им веры, как и Чонгуку, который наслушался гнусной дряни и пытался его расколоть. — Допустим, — движениями ножа отмерял молчание в разговоре, — а как же твои проникновенные рассказы о пытках в рабстве, как же вся эта ложь? — Я не лгал, — за что ни брался, всё сжимал яростно, что аж костяшки проступали на кистях. Тон Чонгука звучал холодно и ровно, и он мастерски вел допрос. — Кто наплел тебе это? Не ублюдок ли, что торговал соей и фруктами? — Не так важно, — ножницами вытащил из мяса продолговатую белую кость. — Раз ты не лжешь, отчего же слуги, которые захаживали по утру в гостевые покои, не видали на твоей спине не единого шрама? О тебе многое в городе сказывают: и что бездельник отъявленный, и что шарлатан, и что вор. — Пусть им зашьют их поганые рты! Они ни черта не знают, — ярость заискрилась подожженным порохом и раздула легкие. Чимин сглотнул громко, чтобы рык подкравшийся не раздался. — Мой отец жизнь посвятил им, а они мальчишку-сироту, голодного и ободранного, за жалкое яблоко сделали вещью, — уперся языком в зубы и едва не выплевывал ядовитую слюну. — Я пытался вести хозяйство, ей богу, пытался, но что целый дом, оставленный на одного ребенка? Ни огорода, ни денег. В памяти возникли навесы с торговцами и грохот колес о камни. Кругом стояли ящики, набитые заморскими плодами, и манили огромных пчел. Люди, повязанные платками, сторонились палящего солнца и держались тени, носили корзины, завешанные тканями, с ароматным хлебом и пряностями. Чимин нырял между ними, не замечая совсем ноющие ступни, что посерели от сухой земли, и выискивал у ржавых телег и рваных мешков недоеденную булочку или подавленные сапогами ягоды. Живот выл и болел, Чимин стучал по нему ладонью, однако не помогало. Так и нарвался на кладезь наливных яблок, дивно пахнувших и крупных. Выловили и за шкирку привели торговцу его, изнуренного голодом, глупого, дабы покаялся. Чимина заперли на щеколду, по рукам и ногам отхлестали, так что кожа полопалась, сено кровью под ним забрызгало и пальцы, все красные и дрожавшие, слипались. С тех пор он и потерял дарованную ему отцом свободу. — Удивительно, но от таза тобой несёт, — рявкнул Чонгуку, пока перекладывал ломти форели. Вывел из себя, гаденыш. — А Его Величество Юнги говорил мне, что мой запах его успокаивает. — Замолкни, устрица болтливая! — Тебе повезло, что Юнги за тебя так вступается. Не воспрещай он, я бы не нянчился с тобой. Но он просил быть помягче, поэтому я держусь. Ты, плющ эдакий, ему нравишься, — нож незаметно трясся в руке Чонгука, — потому только посмей навредить ему, я из твоего черепа буду потчевать гостей на свадьбе. К губам Чимина подобралась улыбка. Угрозы не пугали, оттого что пресекали несбыточное: какое безумие должно было охватить человека, чтобы он навлек беду на возлюбленного? Чонгук надзирал и осуждал неустанно, пользуясь статусом личного слуги, а теперь признавал поражение, пусть и не открыто. Да, Чимин был хорош собой, раз сумел увлечь ангела, грациозного, мудрого, сильного духом! Королевская семья может осекать, глумиться и отвергать, но чужие указания никогда не перевесят воли короля и не успокоят сердца, поддавшегося чарам чувств. — Я и не чаял спасения, когда находился в бесправии, — злость утихала, он говорил мягче, — и поверить не мог, что Его Величество, тогда еще совсем юный, устремится к рабу и заплачет о нем. Я помню его влажные пухлые щеки и детский голос, высокий, словно соловьиный, помню, как он всё спрашивал меня: «Кто с тобой сотворил это?» Я убежден, что с таким человеком королевство в надежных руках, — на мгновение Чимин уловил лицо Чонгука, пропадавшее за взмокшей от духоты чёлкой. Брови, до того расслабленные и придававшие строгости взгляду, у переносицы взмыли. В тёмных глазах промелькнуло что-то — искра или отражение ножа, и тот улыбнулся. — Его Высочество Ким Тэхён воспитал сына чудесным мальчиком. Ответственным, храбрым и добрым. Несмотря на все предрассудки обо омегах, он бы любого альфу уделал. — Поэтому королем стал он, а не брат? — Может, и поэтому. Не лезь в это все, думай о настоящем. Чимин угодил в ту редкую точку, где враждовавшие прежде, они скидывали с себя мечи и кольчуги и друг другу кланялись, пока развевавшиеся знамена непримиримых сторон опускал пропадающий ветер. Юнги единил. Утренняя просьба не покидала головы, и Чимин, казалось, начинал понимать её суть. Когда злобы чад исчезал и светлели зрачки, надрывались и нити, что вели за конечности. Предвзятость и ревность проросли чуть ли не в кости: их не выкорчевать сочувствием, однако получалось усечь. Чонгук любил Юнги по-своему, хоть и оставался придворным псом и подло пускал клешни в ход, без повода свирепея. Чимин отчего-то его прощал. Будь иным их положение, они бы дружили. Неожиданно через двери для слуг на кухню вошел Мунхо. Алый камзол отличал его от облаченных с ног до головы в белое поваров. Он, точно павлин с хвостом, раскрытым веером, двигался величаво и безымянным пальцем убирал прядь с виска. Волосы блестели, будто измазанные белком. Сколько средств ушло на такую прическу? Джинсу снял колпак и склонился низко, как и вереница работавших слуг. Мунхо положил ладонь ему на плечо и хотел было отвести поодаль, да заметил Чимина с Чонгуком. Его рот изогнулся, и губы почти пропали от того, как он их сдавил. — Неужто нашли себе подходящее место? — приблизился он и сморщил нос от запаха рыбы. Кружевное жабо касалось его подбородка и спускалось до живота вьющимися складками. Пышные кисточки на ярком поясе болтались у колена, а на туфлях блестели золотые заклёпки. Безвкусица. Или образ портило что-то другое? Чонгук молча поклонился и подтолкнул замершего Чимина, чтобы сделал так же. В груди застрял на секунды воздух, и кончики пальцев затряслись от гнева. — Отмечу себе, что рыбу на балу лучше не пробовать, — карикатурно зажал нос, и на переносице прорисовались грубые полосы. Веки прикрыл наполовину, поднял голову выше, чтобы смотреть. Мунхо, злорадный подлец, каких свет не видывал, наслаждался властью. — О, Чимин, мне так жаль, что попасть ты на него не сможешь, но ничего… кухня тоже достойная замена. Верно все, на балам место знати, а не дельцам и проходимцам. Кухня стуком и разговорами прятала тягостные вздохи Чимина. Нож на свету переливался заманчиво, подзывал им подрезать длинный язык Мунхо. Всюду проглядывали то лезвия, то топорики, то тяжелые сковороды. Руку, дернувшуюся внезапно, цепко схватил за запястье Чонгук и натянуто улыбнулся. — Желаю вам приятнейшего времяпрепровождения, Ваше Высочество. Мунхо нахмурился пуще, развернулся и вышел, убирая руку обратно в карман.