Darkness

За ним наблюдает каждый лист. Глаза появляются в его снах, — лживые, будто нарисованные черными маркерами, но пожирающие его немигающим взглядом, чего-то ожидающие. Он бежит от них. Бежит куда-то вперед, дальше, боится оглядываться, не смотрит даже вниз, ломая ветки деревьев и раздирая колени в кровь. По земле змеей стелется холод, но Чуя привык. Привык вскакивать с холодного мха, привык мчаться куда-то в туман, чтобы успокоить бешено бьющееся сердце, привык пытаться разжечь огонь ворованными спичками. К глазам тоже — почти привык. И к граю воронов над головой — привык. Уже не пытается их разгонять. Только ждет дня, когда придет их предвестие. Когда он не сможет дать отпор — когда он умрет. У него уже и без того нет смысла — он бежал из города. Он, как викинг в Вальхалле, — просто ждет конца. В городе глаз было больше. Не только бумажных и нарисованных — механических, прожигающих тебя насквозь, наблюдающих из каждого угла. Чуя чувствовал это — видел установленные кем-то камеры, ощущал взгляды даже в квартире. Это были взгляды не людей — машин. Ловящих каждый вздох, ежедневно измеряющих показатели и собирающих данные. Он не собирался так жить. В лесу проще — в лесу сложнее. Лес пугает — лес скрывает ярко-красные следы. Он показывает только темно-зеленую траву и деревья, позволяет дремать на мхе. Кажется, в нем даже теплее, чем во всем мире. И этого жуткого серого йокогамского снега тут нет. И, — немного, — лес помогает дышать.

***

Они выходят в город. Еще на окраину — к полускрытым туманом домам, где время течет чуть медленнее, чем в центре, — но этого достаточно, чтобы привлечь внимание. Чтобы засветиться на камерах, чтобы позволить программам опознать их лица. Но по-другому нельзя. Кеку меняет лес — позволяет ей собрать у ручья глину, помогает чуть поменять прическу, распуская вечную косу. И это важно, — она идет за провизией. Она одна, кому можно это доверить. Единственная. Они договариваются встретиться через три часа. (Знают — пройдут все пять). Дазай с Ацуши идут в бар. Накаджиме уже восемнадцать — так что ничего противозаконного. На стене висит телевизор. Тоже ничего противозаконного, так что Дазай просит бармена его включить. Из-за тумана картинка передается неточно, с помехами, — но им все равно. Главное, узнать, что происходит сейчас. Канал как всегда один — никаких фильмов, никаких развлекательных программ. Только новости. Нет, не так. Только хорошие новости. "Фабрика "Мир тесен" создала новую модель электронных часов. С ними вам станет проще составлять распорядок дня, а также следовать ему". Дазай презрительно фыркает. Улыбается в тон говорящей с экрана девушке и тихо шепчет Ацуши: — Оцени распорядок. Родился-работал-куда-определили-женился-на-ком-сказали-был-почти-идеальным-умер. А, и еще не забывал носить улыбку и думать только о хорошем. — Он сплевывает на пол. Бармен сопровождает это спокойным взглядом. Дазай мило ему улыбается и снова шепчет: — Даже не удивился. Че-ло-век. Новость сменяется другой. Теперь уже какой-то диктор рассказывает об огне. Говорит о спасенных, благодарит пожарную систему и спасателей. И улыбается-улыбается-улыбается. Счастливо рассказывает, что пострадали только стены, и что правительство уже выделило деньги на ремонт. И что, может быть, все-таки поменяют проводку — на всякий случай, чтобы ничего плохого не повторилось. На пол летит стакан. Осколки разлетаются во все стороны. Ацуши понимает: пора. Дазай лезет со своей улыбкой. Не к нему — он давно уже привык к этим кривляньям. К людям. Хочет вывести на эмоции, вызвать хотя бы раздражение. И смотрит на разбитое стекло с деланным сожалением. — А жаль, виски был ничего такой... — Кажется, его не волнует ни хозяин бара, ни тянущий к выходу Ацуши. Конечно, в этом спектакле его волнует примерно ничего. — Почему?.. — тихо спрашивает бармен. Дазай не отвечает — нагло перебивает: — А можно мне новый за счет заведения? Бармен выглядит растерянно. Краснеет, дыхание сбивается. Дазай с широкой усмешкой ждет. Но ничего. Наваждение проходит, — и тот снова кивает. Улыбается, как идеально хороший человек, достает такой же стакан и наливает еще одну порцию виски со льдом. — Прошу. Губы Дазая кривятся, но он натягивает улыбку снова. Ацуши кивает ему — все сделано правильно. Они привлекли достаточно внимания, чтобы с Кекой все было хорошо. Нужно только дождаться роботов — (или кто в этом городе назначен спасателями?), — и все точно пройдет по плану. В том, что спасатели придут, никто не сомневается — "эта людская психика, сломать которую слишком просто", — смеется Дазай. По крайней мере, когда есть внешний раздражитель. А сейчас он есть, — радостно машет рукой в камеру, игнорируя стоящий на барной стойке стакан. Ждет. И они приезжают — где-то через девять минут. Может, чуть больше в реальности окраин. Громко, на белой машине с яркими огнями и жутким воем. И это должно бы собрать толпу любопытных — но любопытства здесь нет. Всем все равно. Все выполняют свою работу, идет по своим делам. К спасателям здесь привыкли — просто знают, что они всех спасут. Как глупо. Бедного бармена уводят — Дазай смеется, что вправлять мозги. Усмешка выходит надрывной. — Сдавайтесь! — тихо произносит один из них. Ацуши понимает, что Дазай ошибся — это не роботы, это люди, — и идеальный план дает трещину. Ацуши не собирается их убивать. Не собирается быть ближе к Тигру. По крайней мере, точно не так. Он не станет активировать эту бомбу. — А то что? — Мы будем вынуждены вас остановить. — И каким же образом? С милыми улыбками попросите нас сдаться еще раз? Старайтесь сильнее, и может быть, мы подумаем. От ножа в спину Ацуши уклоняется только благодаря чутью. — Ай-яй-яй, как нехорошо. Дазаю в ответ улыбаются. И действительно, — мило: — Дан приказ привести вас живыми. Но Достоевский вряд ли будет против, если вас немного покалечат. И что самое страшное — улыбка выходит искренней.

***

Чуя снова бежит — снова вороны следуют за ним. Но вороны настоящие, и даже если пугают, — то с этим можно бороться. Вороны не кажутся глазами — вороны кажутся предвестниками. Его самого, или чего-то другого — непонятно. Туман перед ним растворяется, как по щелчку пальцев. Все еще не видно дальше пары метров, но Чуя понимает, — что-то меняется. Он не знает, куда вышел. Вороны затихают. Слышно только хлопающие крылья. Кто-то садится ему на плечо. Кажется, один из них. Теперь точно замолкает все. Вместо звуков природы — тишина. И это давит. Чуя делает шаг вперед, сминая ногой траву, вызывая тихий шорох, и туман отступает от него. Тоже — на шаг. Кажется, ничего не пытается его убить — кажется, он идет правильно. Даже глаза будто отдаляются. Будто ему удается от них скрыться. И когда перед ним вырастают каменные стены — он не удивляется. Знает, что все хорошо. И что это не ловушка. Понимает, что предвещали вороны. Впервые — не беду. Чуя обходит стену на расстоянии вытянутой руки. Кажется, что если подойдёт чуть ближе — станет единым с этой громадой, превратится в куклу на каменных шарнирах, поросшую мхом. Это точно выдумки, но холодный камень страшит. Будто тоже смотрит — спокойно, — ещё не знает, считать его своим другом или врагом. Стены бело-рыжие — кажется, им несколько сотен лет. Они сыреют от постоянных лесных туманов, становятся убежищем для животных. Чуя натыкается на вход. Пройти сквозь сгнившие обломки досок, когда-то бывших дверьми, оказывается не сложно. Сложнее не выбежать из них, только бросив взгляд на стены. Сложнее не поддаться ужасу, охватывающему сердце, стоит только увидеть рисунки. Хочется сбежать. Бежать-бежать-бежать — далеко, долго, пока его лёгкие не откажутся ему подчиняться, пока он не запнется о собственную ногу. Пока он просто не умрёт. Он не трус — только не может сдвинуться с места, видя на стенах преследующие его глаза. Он не может пошевелиться — сотни взглядов пригвождают его к полу, не оставляя и шанса. Он не может победить. Он не может ничего объяснить — и это оказывается страшнее всего. Он не может бороться, когда не знает, с кем. А в том, что глаза — его враги, он не с о м н е в а е т с я. Ворон впивается когтями в его плечо. Отрезвляет, — Чуя уже успел о нём забыть. Отрезвляет настолько, что он может сбежать. За спиной — хлопают крылья, разрезая, разбивая воздух на кусочки, за спиной — каркают птицы, резко отзывая обратно, к себе. Но Чуя их слушать больше не собирается. Вороны оказываются предвестниками глаз, и у Чуи больше нет смысла им верить. У Чуи есть смысл бежать.

***

Дазай кривит губы в усмешке. Скрывает за волосами стеклянный глаз и жуткие шрамы. Становится больше похожим на того же [не]человека. Предлагает Ацуши стать зверем — действию нужно противодействие, отлаженной системе нужен верный знак. Стоять на своем глупо. Ему не позволят устранить самого себя — так что становится все равно. Дазай не считает "им" его. Он считает "им" их обоих — и это верно. — Вернешься, — шепчет Дазай. Не обещает. Констатирует факт. Ацуши кивает. Больше ему точно некуда деться. Просыпается Тигр. Город не умирает только потому, что в городе есть Дазай. Город сужается до маленького бара на окраине. Туман заползает в открытую дверь — Дазай улыбается, чувствуя появление союзника. Люди не двигаются, пока Тигр тихо рычит. — Не волнуйся, Ацуши-кун, — смеется Дазай, — они не причинят никому вреда. Это не сегодняшний бой, сегодняшнюю битву им нужно было проиграть. — Вы так в этом уверены? — Кто-то снова наставляет на него оружие. — Собираешься убить меня? Давай. — Он убирает волосы с лица, снова открывая светлые жуткие шрамы. Раскрывает руки навстречу, будто открывает себя. Вскидывая их резко, заставляя отпрянуть. — Вас же на это запрограммировали, не так ли? Убивать неправильных. Правильно, с вежливой улыбкой, делая им одолжение. — Он щурится. Осматривает помещение из-под прикрытых век. И кричит, распахивая глаза с сумасшедшей улыбкой: — Так давай! Окажи мне эту услугу, прерви бессмысленное существование. Исполни. Свою. Цель. Тигр бьет лапой наотмашь. Выстрел царапает пол, рикошетит в кого-то из своих — все оказывается слишком просто. На улице темнеет. Февраль обесцвечивает улицы туманом. Помогает уйти. Тигр снова бежит в лес.