Он уйдëт

      Зелёный рис воткнут в землю, как копья в труп молоденького чунина. Погода стабилизируется на четвёртый месяц сезона, рисоводы выдыхают спокойно и постепенно готовятся к сборке урожая, подумывая о повышении цен для деревень-закупщиков. В саду Кисаме упустил возможность что-то посадить, но в порядок его почти полностью привёл, сделав приятным глазу. Жаль, Хироко этого не отмечает — не помнит, как выглядел сад «до».       — Настоичку? — лукаво предлагает она, шаркая тапком по терассе, где свежо воссоздаются воспоминания о загорании с Итачи и ироничном чтении творений ушлого Саннина.       — Откажусь, — с непривычки сводит зубы. Сам не знает, отчего впервые за долгое время решается отодвинуть от себя выпивку. Возможно, причина в том, что надо остаться при уме, чтобы помочь Итачи с уборкой.       Чтобы не выкинуть при нём ничего лишнего.       — Тогда сигаретку? — подрасстроившись, подбивает в бок соседа женщина и сама жарко целует примятую самокрутку.       — Я бросил.       — Вот те раз!       Взрыв рук, рухнувших на висящее декольте — шоку Хироко нет предела. Кисаме пропускает всё это мимо ушей, елозя по пустым карманам. Сам не в восторге. Но просто решил.       Не очень приятным отзывается то, как морщится нос Итачи, если Кисаме, вопреки принципам собственным, вторгается в его личное пространство и воняет перегаром.       В последнее время всё принимает странные обороты.       — Мальчик, да? — хищно щурится Хироко, захлёбываясь дымком при смехе и пробивая кулаком в толстых кольцах грудь. — Свои порядки наводит?       — Ничего он не наводит, — ворчит Кисаме, отворачивая лицо. — Минутку, какой мальчик?       Очередь щуриться уже его.       — Как какой?! Какой-какой... Твой. Итачи-сан.       Одно слово режет слух, и Хошигаки клыками шоркает щёку изнутри. Ставит на теме крест встряхиванием руки, как бы непринуждённым.       Запомнила его, значит.       В июле, распаренный пьяностью, Кисаме позволил себе с Итачи немного больше из того, чего никогда бы не сделал на трезвую голову и чего по-настоящему хотел. Нет, он не забывал всё — более того, был преимущественно в рассудке и помнил мелкие детали, как, например, прикосновение тёплой ладони к губам и падающие на язык, нарочно прильнувший к чужой коже, сладкие горошины. Помнил и не знал, зачем помнил, зачем сделал вообще.       Итачи давал силы. Вернее, Кисаме сам их брал. Они прижились друг к другу (Хошигаки еле урвал момент на перекур с Хироко), но отчего-то не уставали от этого. Хотя Кисаме предвещал, что это должно случиться, что Итачи должен уйти.       Между ними словно бы что-то росло. Непонятное чувство заливало кипятком пространство между органами. Казалось, оно незаметно нарастало в нём всё это время и вдруг зашипело ни с того ни с сего, из ушей, из ноздрей, изо рта полезло неуместными фразочками и поступками. Хошигаки не озвучивал его, потому что честно не знал, какое название этому дать. Но то, что Итачи сейчас знакомо идентичное, отрицал.       Учиха дарил блаженность одним своим видом. Это всё, что можно было точно сказать.       Не считая и того, что он обязан уйти. Что наступит миг, когда дом Хошигаки перестанет быть ему нужным, как и сам хозяин, интерес к которому неизбежно угаснет.       Почему Кисаме действительно считал так? Это не было пустым наговариванием. Просто он знал себя, к сожалению, лучше, чем кто-либо иной. Ещё он знал, что такое влюблённость. Это была не она.       Не может найти себе места у кладовки, перетаптывается с ноги на ногу. Раздаётся бумажный хруст под пяткой. Даже прекращает Кисаме скребстись в дверь, выдумывая глупенький повод, чтобы заглянуть к Итачи и застать его невозмутимо читающим. Присаживается на корточки, берёт конверт и угрюмо изучает его.       Открывается дверь. Тень Итачи набрасывается сверху.       — Ваше, Итачи-сан?       Защёлкиваются звучно суставы: Хошигаки вырастает почти до потолка и протягивает чуть помятое письмецо, видно, что сложенное по-шинобьи в свёрток когда-то. Учиха его настороженно принимает, пощупывает уголки, зачем-то нюхает. Вдруг пролазит между дверным проёмом и стеной-сожителем, потеревшись о Кисаме грудью, и бредёт к распахнутым в сад сёдзи. Ворона с красным пустым креплением на лапке дважды клюёт воздух и постукивает коготком по доскам трижды — знак. Вспархивает, уносится без карканья.       — Моё, — уверенно подтверждает Итачи.       Кисаме ловит его за локоть прежде, чем тот успевает запереться у себя.       — Не думаете, что задолжали мне объяснения? Или секретничаете с птицами от того, что с людьми не вяжется? Может быть, доносите на меня?       Итачи медленно освобождает свой локоть, зрачки подпрыгивают в анализирующем надзоре.       — Хорошо.       Хорошо?       Итачи стоически ждёт, пока Кисаме переборет внутреннее ощущение лишнего человека и зайдёт. Ничуть не похоже на замызганную комнатушку, с которой Кисаме был знаком и которую зеваючи кличил кладовой. Он кажется себе неуместным шкафом в таком стеснённом, но чистом и, скажем, человеческом месте. Стеллажи расставлены по периметру, розоватое свечение светильника на покоцанной тумбе задевает раскачивающийся гамак. Стопки произведений и рукописей прямо на полу. Въелся в воздух запах пыли, бумаги, древесины и немножко Итачи (нечто специфическое, похожее на пересоленный куриный суп).       — Садитесь.       — А выдержит?       Не отвечая, Итачи пододвигает светильник ближе к краю, чтобы свет обозревал большее пространство и раздражающе бил в глаза. Вздыхая, Кисаме с опаской бухается на гамак.       Итачи следом. Притиснуты друг к другу. Тепло боковины чужого тела и её твёрдость отвлекают, но несильно. Всё больше дело скатывается в сюр.       Без предысловий Итачи распечатывает конверт — в буквальном смысле снимает печать замысловатой последовательностью фигур из пальцев. По старой памяти Кисаме проникается тем, как активированная чакра гудит в очаге Учихи и испаряется от его кожи теплом.       — Это послание моего товарища.       — Вас выследили? — напрягается Кисаме, непроизвольно отталкиваясь мыском от пола и раскачивая гамак.       — Выследили, и это хорошо. Шисуи проследит, чтобы Коноха не обнаружила меня после него. Ему можно доверять.       Хошигаки поскрипывает зубами, из уважения отводит фокус, когда листок с крупным почерком раскладывается и обнажает в свету несколько фактологических бездушных предложений.       «Часть рукописей под камнем анонимно опубликована. Тебя сняли с подозрения. Народу сказали, что отправили на одиночную секретную миссию. В списках нукенинов официально не числишься до октября. Саске закрывается в себе. Возвращайся».       Письмо скукожено — писалось под дождём. Наверняка на какой-нибудь миссии второпях. От Кисаме не укрывается, как Итачи поджимает губу в пародии улыбки.       Педантично заворачивая письмо, начинает свой рассказ. Опускает засекреченные подробности того, как был предотвращён переворот пятилетней давности. План с глазом Шисуи сработал, но если клан усмирить удалось, то недоверие деревни тихо росло. Внутренняя политика загнивала. Итачи не посчастливилось вариться в её эпицентре и не только наблюдать, но и участвовать в ней прямым образом. Представление мирной идеальной деревни стремительно осыпалось. Итачи поручали такие задания, которые он не мог ни забыть, ни поделиться под угрозой казни за выдачу тайн деревни.       Он понял, все шиноби — убийцы. И скрытые деревни априори не могут быть «хорошими», пока играют роль террористических организаций под красивым завуалированным названием «селения шиноби». Все плохи.       Кроме гражданского народа, который держат в неведении для собственной выгоды, лёгкой манипуляции и беспрепятственного совершения удобных и оплачиваемых истреблений.       Недовольство копилось и нашло выход на бумаге. Своим именем подписываться было опрометчиво. Капитану АНБУ ничего не стоит незаметно подкидывать на прилавки провокационную поэзию неизвестного автора, выворачивающую грязное бельё политических дрязг.       То, что зародилось в клане Учиха и было подавлено, медленно-верно находило новое начало и отклик в сердцах простых граждан. Революция. Итачи нравилось контролировать население по-своему, и он знал, что не был лучше тех же самых старейшин, просто идущих иными путями.       Ведь все плохи.       Данзо стал подозревать. И ему не то чтобы было это не на руку. Поднять народ, вовремя выдвинуть свою кандидатуру и сместить засидевшегося старикашку-Хирузена. Он дал это понять, когда с жирной патокой в голосе наставил Итачи выследить анонимного беспризорника и покарать за антиполитическую пропаганду.       И Итачи ушёл. Отчасти вдохновлённый примером Джирайи, а отчасти...       уставший. Он не хотел содействовать Данзо. Не хотел смещать Третьего. Он хотел, чтобы жители знали.       Потому что было беспочвенное представление, что будет только хуже, если он станет дрожаще утаивать правду, разыгрывать не свою роль и взваливать всё на себя.       Учиха смачивает горло слюной, Кисаме молчит. Уныло скрипит натянутый под потолком гамак, пока окончательно не останавливается.       — Контракт, который здешние рисоводы подписывают со скрытыми деревнями на правах торговых отношений, отличается от моего.       Хошигаки говорит без цели и пусто глядит на сытого паука в дальнем углу.       — Формулировка другая, но на самом деле я числюсь здесь на правах... раба. Я сбежал из Скрытого Тумана. Что бы вы мне ни рассказывали, в Конохе лучше, чем там. Везде лучше, чем там.       Отталкивается одной ногой. Курить хочется. Смекалистый Итачи подсовывает ему остро заточенный кунаем карандаш, и Хошигаки вставляет его между пальцев, как сигарету. Прокатывает.       — Хотел скрыться в Стране Огня. Уличил небольшую бойню, чтобы Коноха поймала быстрее Кири. Так и случилось, загремел под стражу. Деревни враждовали тогда особенно сильно и, ну, поделить меня не могли. Компромиссом была казнь. Я это знал.       Знал, ждал, надеялся.       — Но Коноха под маской светленькой и миролюбивой деревни смилостивилась, — с отвращением сплёвывает он. — Сослали меня в эту дыру. Только год назад круглосуточную охрану отозвали, вот я и надумал улизнуть, не арендовать в следующем году участок. Осточертело.       Потому что Скрытый Лист поместил его сюда с голой жопой. Денег нет, а за жильё платить надо. За еду, за медленное самоубийство в виде сигарет и выпивки. Рухнул оползень на следующий же год — все разумные люди съехали, а Кисаме попросту не мог.       — А хотели? — внезапно вклинивается в монолог Итачи.       — Чё?       — Покинуть это место по-настоящему хотели? Из составленного мною вашего психологического портрета сомневаюсь, что даже будь у вас возможность, вы бы сбежали.       Кисаме даже прекращает покручивать карандаш и больно впиваться его концом в подушечки на ладони. Голову задорно вскидывает, смеётся, разваливается.       — Интересно! Что ж это за портрет?       Из-за того, что Хошигаки отклоняется, его бедро немного залезает на колено Итачи. Тот что-то прикидывает в уме почти с целую минуту и, решив, перегибается, чтобы вынуть из тумбы скреплённые листы.       — Читайте. Вслух.       С надменным настроем и очевидным смехом Кисаме вырывает листы, щурится, чтобы вчитаться в множество раз переписанный, отполированный текст. Даже бумага девственно гладка. Подготовлена.       Сунув в зубы карандаш, съехавший из-за ехидной ухмылки набок, Кисаме с азартом начинает читать.       — Дождливость мая размыла дороги и рисовые поля. Столь напоминающая джунгли растительность сползла на необъятную тропу, ведущую к верхнему полузаброшенному полю.       Читает без запинок. С удивлением узнаёт в описании собственный участок в соответствующей реальности обстановке мая-июня и заинтересовывается достаточно, чтобы не заметить, как облегчается гамак, лишаясь веса вставшего Итачи.       Кисаме никогда не был увлекателен для того, чтобы отражаться в чьём-то творчестве.       Скрипит половица. Дальше листа Хошигаки не видит.       — На залитом водой поле работают двое, обнажённые по пояс. Голубо-серая кожа Хошигаки Кисаме, привыкшего вытеснять мыслительный процесс ручным трудом, обливается искрящимся потом. Соломенная шляпа на голове Учихи Итачи скрывает его взгляд, застрявший на роскошной спине другого мужчины.       У Кисаме всё ещё проблемы с понимаем текста сразу после его чтения. Но ладонь, прямолинейно ложащуюся на его пах, он разобрать в силах.       Проглатывает язык.       — Итачи-сан?       Ладонь, без сомнения, его. Легко лежит на штанах.       — Продолжайте читать. У вас получается всё лучше.       Железобетонный, звенящий авторитетностью голос пускает в разгул мурашки по шее. Кисаме судорожно находит строчку, на которой задержался. Напрягает бёдра, чтобы не вскинуть ими случайно. Судя по расползшейся по стене тени, Итачи сидит на коленях между его ног, лицо не видно за бумагами. Голос Хошигаки становится поневоле тише и объёмнее, будто, прежде чем снизойти с голосовых связок, прокатывается несколько раз по горлу и собирает все хриплые от слюны тона.       — На закате дня брюнет отвлекается уборкой. Учиха Итачи шерстит губкой по дну деревянного умывальника, а перед глазами произведение покатых плеч и жилистого спуска голубоватой спины. Он сжимает губку. Пузырящаяся пена вздувается из-под кулака.       Глаза подсыхают по мере того, сколько времени Кисаме не может смочить их веками и держит наполовину выпучеными, диковато хватающими выведенные чернилами слова.       — Вы заедаете слова, Кисаме-сан. Вернитесь и прочтите заново, — в учительском тоне приказывает Итачи, а ладонь его тем временем перемещается выше.       Перечитывает.       Холодные кончики пальцев забираются под край футболки, трогают горячий всколыхнувшийся живот. Основание ладони давит на лобок.       Блять.       Боится моргнуть и узреть, что всё исчезнет. И продолжает читать.       — Однотипные движения, растирающие пену, помогают ему избавиться от запретных образов. Концентрируясь лишь на них, Итачи натирает одни и те же места.       Импульсы проходят по члену, согреваемому костистой ладонью. Цепкие пальцы поддевают резинку штанов и трусов одновременно, ведут вниз. С отрывистым выдохом Кисаме приподнимает таз, но как только прекращает чтение, прекращается и всё остальное.       — Итачи-сан, — требовательно, чувствуя, как гудят уже яйца.       Нет ответа. Сдаваясь, Хошигаки принимает правила. Скопление нервно-возбуждённых разрядов со всех клеточек опускается в одну точку, отбирает концентрацию. Пиздец как хочется курить. Вкус грифеля и древесины карандаша тает в слюне.       — Резкий толчок сзади велит выронить губку и упереться рукой в кран. Спина... подминается давящим мужским телом. Две крепкие ладони с щиплющей болью разводят ягодицы... Эрекция вдавливается сзади через ткань домашних штанов.       Член встаёт едва ли не быстрее, чем в пятнадцать. Хошигаки раздражённо портит идеальность листа тем, как злостно впиваются в него пальцы, сминая, и как экспрессивно потеют они, оставляя отметины. Итачи стаскивает штаны и трусы Кисаме до колен, опаляет жарким выдохом и, кажется, перевязывает хвост.       — Твою мать...       Забываются прежние серьёзные разговоры, забывается в углу паук и забывается даже потребность пережить шок. Ноет так блядски сладко и невероятно в полнейшем смысле этого слова, что Кисаме встряхивает головой, лишь бы разобрать написанное.       Бёдра легонько качаются на гамаке вперёд, чтобы найти чужое лицо и ласку рта, рук — чего угодно.       — Возбуждённый Кисаме самовольно наваливается на Итачи сверху и... — глоток слюны, Итачи сплёвывает точно на член, затвердевший до такой степени, что его скоро можно будет обозвать статуей. Слюна стекает с красной головки. Звук плевка смачно отражается от стен, — и придавливает так, что дерево потрескивает. Случайно... случайно плещет вода. Одежда и волосы Учихи... С-сука...       Итачи без предупреждения берёт за щеку и больше не двигается. Для этого ему нужно слышать чтение Кисаме.       — Одежда и волосы Учихи намокают в холодной жидкости. Кисаме наматывает отяжелевшие от воды чёрные волосы на ладонь. Больно сжимает. Фиксирует. Ему нравитс-ся взять контроль если не над своей жизнью, то над чужой-й-й...       Хошигаки растягивает слова, что-то додумывает сам и на смысле уже внимание удержать не может, потому что член восхитительно-упруго обволакивает тягучая, словно мёдом намазанная полость рта. С одной стороны упирается щека, податливо расстягивающаяся от плавных движений, с другой греет подвижный язык и поцарапывают небольно зубы.       Какие колкие замечания и заумные речи слетают с этого рта, такие же отточенные и умелые ласки производятся им, насаженным на толстый хер.       — Ки... Кисаме нач-чинает фрик... Итачи-са-а-ан...       Губы чувственно целуют и посасывают головку, но отрываются, чтобы задушенно-беспрекословно напомнить:       — Не отвлекайтесь.       Хошигаки под давлением желания и нетерпения раскусывает карандаш надвое, когда язык частыми старательными полизываниями водит по уретре. Аванс. Хошигаки выплёвывает карандаш, отдавший по зубам ломотой.       — ...фрикции. Баночки со специями на полках трясутся. Итачи врезается в стену лбом и рукой. Он пытается нащупать губку и вернуться к уборке.       Не видится, что Учиха заводит руки за спину и специально работает лишь ртом. Бесконечные причмокивания, не самые приятные, пошло-грязные, рассыпаются по вмиг уплотнившемуся воздуху кладовой комнаты.       — Губка сама попадается ему в руку. Пена прилипает к коже. Пузыри от неё... ф-ф-ф... поднимаются вверх и быстро... лопаются.       — Говорите внятнее, Кисаме-сан.       Кольцо губ растягивает кожицу члена, повторяет его обхват алой дугой. Набухшая вена, идущая от головки, ускоренно качает кровь, касаясь шершавого языка. Итачи насаживается глубже и глубже — размер Кисаме сложно без достаточной практики охватить.       Не как девчонки, пару раз опускающиеся перед ним в переулке. То, что Кисаме делает минет мужчина, по-неправильному возбуждает вразы сильнее. Язык ворочается знающе, понимая, как мужчина мужчине, где будет приятнее провести, где будет нужнее надавить.       Не просто мужчина, нет. Итачи-сан.       — Хошигаки Кисаме вбивается через одежду.       Ломается голос, как ветвь под неосторожным шагом генина в засаде.       — Его предэякулят оставляет мокрые пятна на штанах Итачи.       Половину звуков он бесстыдно выстанывает. Итачи зычно выпускает член, чтобы перевести дыхание, но согласно правилам не останавливается, тут же приникает ниже и посасывает налившиеся яйца, без сложностей вбирая их в рот практически полностью и полизывая, как кот.       — Ёбаный... Итачи-сан...       — Дальше.       — Я не вытерплю.       — Вы попробуйте. И помните о правилах вашего дома. Шуметь нельзя.       Сукин сын. Чертыхаясь, Кисаме перелистывает. Осипше озвучивает текст, сглатывает через каждое слово.       — Стонов нет. Хошигаки впечатывает бёдра Итачи в себя. Особенно сильный толчок. Всё-таки падает баночка специй и рассыпается цветной пылью по полке. Так же, как...       Звенят проклятые серьги от движений головой. Гамак в темпе качается. Итачи берёт полностью. Бардовые губы белеют на углах от растянутости. Нос сталкивается с порослью чёрных волосков. Головка упирается в мягкое растраханное горло, ствол ужимается втянутыми щеками и стимулируется слюной, вытекающей с нижней губы к поджатой мошонке. Задерживая дыхание, Итачи осторожно сглатывает, и Хошигаки плывёт, изнемождённо шипя. Член чуть изгибается, проникая по горлу дальше, встречая объятие его склизких стенок и единичный рвотный позыв, от которого Итачи, захлебнувшись, выпускает хер изо рта.       Вдыхает так громко и несдержанно.       — Итачи-сан? Нормально всё?       Рука Кисаме давно висит в пределах около головы Учихи, желая где-то направить, где-то прижать, где-то помочь, но так и не решаясь ни на что из этого.       Ему немного страшно выглядывать за бумагу по неясным причинам.       — Неприятно? Горло болит? Давайте закончим.       Слышно, как долго Итачи восстанавливает дыхание и с читающейся в движениях усталостью вытирает щёки о колено Кисаме. От этого веет заплесневелой нежностью, или Хошигаки просто хочет так думать.       — Давайте закончим, — соглашается, откашливается Итачи. — Заканчивайте. Дочитывайте.       Кисаме щёлкает языком.       — Уверены?       — Я не бываю не уверен.       — Язвить можете — это хорошо... — Кисаме блаженно вдыхает ноздрями, когда ладонь Учихи смыкается на всё ещё активной эрекции. Быстро находит последний абзац, перечитывает: — Всё-таки падает баночка специй и рассыпается цветной пылью по полке. Так же, как — быстрее... — сперма, выстрелившая на скат прогнутой в удовольствии спины.       Сметает лист на пол и объедает глазами вид на нового Итачи. На Итачи с наэлектризованными волосами, припухшими зацветшими губами, очаровательным румянцем у скул. На Итачи, сидящим перед ним на коленях и помогающим закончить быстрой рукой.       Итачи, посмотревшего прямо в глаза с таким раскрепощённым вызовом и тайным удовольствием.       Этого достаточно, чтобы Кисаме пошёл трещинами в мимических мышцах, задвигал в судороге тазом под ритм и, стискивая материал гамака, кончил стукающими по полу белыми каплями. Зная, что Итачи на него смотрит без очков, впитывает.       И испытывая неуместную благодарность, удваивающую забытые ощущения и делающую их на порядок сильнее.       Послеоргазменная истома остывает быстро. Пряча глаза, Хошигаки как-то пристыженно подтягивает штаны, завязывает шнурки потуже. Не вставая, нагибается, чтобы поднять листы и положить на место ровно; натянутые под потолком крепления гамака трещат, а Учиха не меняет положения. Слегка дезориентированный, потрепавшийся и румяный. Красивый какой-то.       Становится вдруг неестественно тихо, но это не заставляет пожалеть о случившемся — не той Хошигаки породы. Дотянуться до бумаг ему не помогают, а рассматривают лицо его вблизи. Итачи и Кисаме случайно притираются щеками. Прежде чем отстраняется, захватив листы, Кисаме думает, что да, Итачи странно пахнет куриным супом.       — Вы что-то готовили? — спрашивает он.       — Не успел. Был занят письмом. — Немного расфокусированным взглядом Итачи указывает на исписанные (и с перехваченным дыханием прочтённые недавно) листы. — Извините. Что-то приготовить?       По-честному, было бы неплохо — желудок давненько сосёт от голода, и после хорошенького минета Кисаме, себя зная, обязательно захочет набить его для полного комплекта. Когда найдёт силы встать.       Но... Он смотрит на штаны Итачи. Хмурится.       — А вам разве не нужно?..       Покашляв в кулак и расправив плечи, Учиха подцепляет ленту челки и за ухом её утрамбовывает. Это ничуть не помогает тому, каким беспорядочным он выглядит.       — Нет.       — Вы не возбудились? — то ли уточняет, то ли утверждает, но, зная, что реакции больше не получит, только откладывает листы на тумбу.       Там же, на тумбе, — вовремя снятые очки. Без всяких внутренних метаний Кисаме подбирает их, фиксирует за подбородок голову с интересом, как ему кажется, не сопротивляющегося Учихи и надевает на него очки. Тот пересаживает их на переносице так, как надо, промаргивается и вонзается в Кисаме видящим взором.       Откуда-то приходит желание ему хвост подтянуть, перекинуть, чёлку оправить да ворот с плеча подтянуть. Однако Итачи проделывает всё это сам. Конечно, Итачи проделывает всё это сам. Смешно даже.       — Точно, эм, не болит? — осведомляется Хошигаки. Итачи коротко отрицательно кивает. — Позволите вопрос?.. Зачем было делать это, если я вас не привлекаю?       — Почему же? Привлекаете. Я получил другого рода удовольствие. Мне понравилось описывать вас, Кисаме-сан.       Хошигаки встаёт, чтобы подтереть пол и притвориться, что ответ не заводит его в тупик, но тряпки на прежнем месте не находится. Итачи поднимается следом и, смекая его цель, достает тряпку с верхней полки одного из стеллажей. Как будто Хошигаки у него в гостях, а не наоборот.       — Я сделал это, если вы желаете знать, с целью лучше разобрать вашу психологию. — Учиха невозмутимо подтирает капли спермы с пола. Поднимает голову и снова смотрит на Кисаме с колен. — Вы помогли мне понять, что я могу испытывать возбуждение лишь к идеализированному типу мужчины на бумаге. Многое из того, что приносит мне удовольствие, касается письма. Ради него я и хочу попросить вас рассказать. Есть ли у вас предрассудки насчёт произошедшего? Какие-нибудь барьеры? Сравнимо ли это было с обыкновенным бесчувственным сексом, или что-то внутри колыхнулось? Я смог вас расслабить?       От такой наглой прямоты Кисаме... нет, не впадает в ступор, не бесится. Он усмехается. Это то, чего и можно было от Учихи Итачи ожидать. Никогда не знаешь, чего именно, никогда не сможешь подготовиться, но ждёшь с уверенностью, что выкинет что-то, разуму не поддающееся, и диву даёшься меньше.       Максимум необычного здесь — то, что ему действительно интересно. Это видно по тому, что на лице нет кукольной улыбки, что тёмные глаза смотрят выжидающе. «Я интересен ему», — с каким-то сожалением и подозрением резюмирует Хошигаки.       — Даже если бы хотел, Итачи-сан, — медленно, вдумываясь на ходу, объясняется Кисаме, — я бы не ответил на эти вопросы. Я не знаю ответов на них.       Окутанный усталостью (физической или моральной — трудно отделить; вселенской), он разворачивается к выходу и потёмками души своей ожидает, что его остановят. Но этого не происходит.       Уже на улице, под навесом, слушая возню уборки из недр дома и любуясь на ухоженный сад, зубы ломит от желания прикурить и растравить лёгкие никотином. Но вместо сигареты на губах появляется улыбка, направленная куда-то в облачное небо. Слабая такая, зато искренняя и удовлетворённая.       Он сгрызает её клыками и ерошит волосы.       В поведении Итачи не меняется. Кисаме, наверное, тоже, но внутри творится полный кавардак. Что у одного, что у второго.       Бояться упустить и знать, что так и будет — жутко. Слишком давно у Кисаме не было чего-то ценного, чтобы не желать это терять. Да и называть Итачи ценностью язык не поворачивается. Он, скорее, рычаг к тому, что всё вокруг эту ценность приобретает. Золото, что придаёт весомости деньгам.       Но всё меняется и не меняется одновременно ничего — сколько ни противься, мелкая надежда, что Итачи останется, продирается изнутри. Кисаме начинает считать дни, начинает верить, что с ним может быть интересно. Его не волнует, что Итачи не возбудился тогда. Его волнует причина, по которой Итачи на это пошёл так спонтанно и чётко.       Всё это подталкивает предложить впервые за несколько лет выйти в люди.       — Рынок? — В Итачи даже мелькает удивление, застеленное кофейной дымкой.       — Подумал, лишним не будет.       За будничным тоном и чересчур явным игнорированием умывальника скрывается боязнь упустить, допустить оплошность и найти пустой гамак под утро.       С одной стороны, Итачи кажется таким стабильным и верным, что раз изъявил в открытую симпатию — так и прирастёт. Но с другой... С другой стороны поджидает зарытая на самое дно скверной душонки Кисаме неуверенность и его так и не вынесенный приговор — пожизненное одиночество.       — Ладно, — просто соглашается Итачи, великодушно решая не в своё дело не лезть.       Правило сожительства, что уж там.       Так они оказываются на животрепещущем рынке. Итачи под маскировкой. Бушующие толки муравьиной толпой забираются в уши. Толкающихся и торгующихся, цветными пятнами смешивающихся людей так много, что приходится выхватывать друг друга из толпы за рукава. Кисаме моментально вспоминает, почему ненавидит это место.       — Вы здесь, наверное, лучше меня разбираетесь, Итачи-сан.       Приняв намёк, Итачи берёт контроль над ситуацией на себя. Своим даром убеждать одним выверенным словечком он выбивает им сумку продуктов по дешёвке.       — Сделаю удон с курицей, — при виде скрючившегося от траты ежегодных накоплений носа Кисаме Итачи примыкает близко и отчётливо говорит на ухо для того, чтобы расслышалось среди народного гама.       Со всех сторон их обтекает бесконечный человеческий поток, в окружении которого Итачи после сказанного не отстраняется, а даже вжимается сильней. Для приличия Кисаме хочет поворчать на то, что можно было бы обойтись чем попроще и, главное, подешевле, только Учиха резко хватает его за шею, себя заслоняя и в самое ухо выцеживая:       — Молчите.       Глаза его чрезвычайно близко. Кисаме прослеживает, как они перемещаются направо, но смотрят мимо него. Траектории взгляда соответствуют детские голоса за спиной, которые умудряются чудным образом перекричать прочие говоры.       — Саске, засранец! Это я заплатил за конкурс, отдай маску! — ломающийся напыщенный голосок.       — Выбил приз-то я, — насмешливый, но твёрдый в ответ.       Внимательный, даже не дышащий Итачи опускает плечи в облегчённом выдохе. Хошигаки промаргивается, однако нет, не померещилось. Итачи улыбается.       Не так, как раньше. Широко тянутся губы, приподнимаясь над рядом белых зубов. Невозможно не засмотреться.       Удаляются и вконец стихают яркие голоса. Улыбка сворачивается в обыкновенно-покойное состояние губ. Итачи больше не прижимается, убирает руку, но сразу же находит ею руку Кисаме и без возражений уводит его в противоположную сторону.       Не нужно спрашивать, что это было.       Ужин получается на славу, но Кисаме мало думает о его вкусе. Он не верит в знаки и прочую чепуху, но по тому, каким красиво-осчастливленным, омолодившимся даже сделалось лицо Итачи в момент, когда они стояли нос к носу, загороженные собственными капюшонами, и слушали детские голоса, он ощутил — конец близко. И это совсем не про сезон, хотя проросший стройными стенами рис терпеливо ждёт своего часа.       Прошлое Итачи хочет его назад. И Итачи хочет его назад тоже. Хошигаки убеждается в этом, когда за ужином выпаливает:       — Вы только этому мальчонку про то, что я его пластырь использовал, не говорите. Он кажется злобным.       Убеждается по тому, что Итачи на эту реплику протирает улыбку салфеткой.       — Он славный ребёнок.       Но на следующее утро Итачи обнаруживается на своём месте: со сна хвост пушист, неясные глаза без очков чуть слезливы с пробуждения. У Кисаме, с готовностью подающего ему забытые у чайника прошлым вечером очки, отлегает, но он всё ещё считает дни.       Вступает в свои права пора сбора урожая. Деньки тихие, без происшествий. Даже Хироко заглядывает реже, словно тоже что-то предчувствуя своим хвалёным навыком гадания и давая двоим времени наедине напоследок подольше.       Кисаме просто наслаждается, как может. Итачи копирует шаринганом метод сборки риса, и они, босые, снова загорают в полях по многу часов за работой. Хошигаки матерится на комаров, лишь бы не слышать тишины, в которой практически слышен отсчёт секунд. Итачи делается ещё тише, но ещё тактильнее. Всюду следы его присутствия издевательски воззирают на Хошигаки.       Срезать серпом небольшой пучок, связать старой полынью, вывесить на стойку и дать трансформироваться в бежевый сухой букетец за несколько дней. Каждый раз отрезая новую охапку, Кисаме вычитает мгновение.       Подкрадываются первые дни сентября. Холодает раньше обычного. Рассеянный туман стелется из вечера в ночь. Хошигаки с накинутой ветровкой простаивается снаружи, бьёт носком ботинка о землю. Собрали всё уже. Сомнения были, что в этом году урожай будет скудным, но нет, заверить можно: ещё год Кисаме продержится (к счастью или несчастью). Итачи предпочёл связать последние пучки на крыше, где он особенно полюбил сидеть в бессонные ночи. Так и сейчас. Одна нога свешивается, другая подобрана. Похрустывает рис, в приноровившихся руках аккуратно компонируемый в кучки.       По замедлившемуся шороху Кисаме смекает, что последний пучок сплетён. Вместо сигаретного дыма выдыхает просто пар от мороза. Взгляд Итачи вдавливается в лопатки.       Не выдерживает, поворачивается. Ждущий того, что оба предчувствуют, Учиха почти выводит из себя.       — Я...       — Знаю, — позволяет себе перебить, чтобы не слушать подтверждение своих многократных терзаний. — Можно потратить время ваших объяснений на кое-что другое?       Дёрнув обветрившимся концом губ, Итачи кивает. Спускает вторую ногу и разводит колени, склоняется.       Благодаря своим габаритам Кисаме хватает попросту привстать на носки. Он зацепляется за край крыши, подтягивается под её натужный стон. Куртка спадает с отвердевших плеч до локтей, дерётся ядрёная прохлада. Древняя крыша прогибается так, что скатывается с неё тот самый последний пучок и шлёпается оземь.       Итачи склоняется низко-низко. Из-за нестандартности положения их губы касаются едва-едва, зато осознанно. Кисаме мажет широко, делится влагой с внутренней стороны нижней губы. Итачи ногтями выцепляет его подбородок, корректирует наклон по своему усмотрению и запечатывает терпкий поцелуй под носом. Одна тусклая лампочка догорает под навесом, и темнота беззвёздного неба, кажется, придавливает к земле, но Кисаме висит на руках так долго, как может, удерживая холодный и нравственный поцелуй. В горной тишине, как ни странно, отнюдь не слышно одичалого пульса.       — Лучше будет...       — Сейчас, знаю-знаю, — полушёпотом обрубает его Кисаме, заземляясь и проводя по губам языком. Чувствует себя подростком. — Вы собрались?       Итачи спрыгивает, выговаривает утверждение. Утирает губы платком от не своей слюны, складывает его четыре раза и убирает в грудной карман. Забавный. Оглядывает, раздумывает, стоит ли сделать что-то ещё.       — Всё нормально, идите, — отмахивается Кисаме так, как уже много раз продумывал.       Через несколько минут Итачи выходит с сумкой на плече и в дождевике. Всё как в первый день. Подготовился. Интересно, когда?       — Я не успел убрать...       — Да ничего. Без вас же как-то всю жизнь убирался, справлюсь, — сбалтывается у Хошигаки под прикрытием желчной ухмылки само собой. — Всё?       — Пожалуй. Спасибо за то, что вошли в моё положение.       Кисаме кривится в оскале. Он, безусловно, готов, но осознание того, что они прощаются, отказывается появляться. Что нужно сделать? Спросить «И куда вы теперь?» А имеет ли он право быть в чужом будущем?       — Не за что.       Можно остановить. Попросить остаться или хотя бы вернуться на денёк-другой через десяток лет, заглянуть, как к старому товарищу, и с учтивым этим своим интересом послушать о том, как совершенно ничего не изменилось. Ну, чтобы у Хошигаки хоть какая-то мотивация осталась. «Пусть соврёт, но пообещает», — требует сердце, а не мозг.       Они могут общаться по переписке, чтобы Кисаме по прекратившимся письмам узнал, как скоро тот уйдёт из жизни (непременная концовка ниндзя, особенно такого молодого и талантливого). Можно покрыть матом. Залиться жалостью к себе. Поцеловать ещё раз.       Кисаме пощёлкивает колёсиком поломанной зажигалки в кармане.       — Что вы имели в виду, когда сказали, что не знаете ответов на мои вопросы?       Хошигаки опускает веки с короткими редкими ресницами.       — Я не знаю, чего я хочу, Итачи-сан. Вернее, не знал... до вашего прихода. Делал то, что должно, хотел того, что должно. С голоду не помереть там, отоспаться пару часов, выпить воды или выпивки... Я не слежу за своими эмоциями и до сих пор не смогу вам сказать, что тут, — по виску стучит, — творилось. Простите за то, что из меня такой некудышный подопытный кролик, — добавляет едко.       — А после моего прихода? Вы поняли, чего хотите?       Туман вокруг чёрного и не сдающего никогда позиций Итачи сглаживает его острые углы. Кисаме ухмыляется тому, что они оба знают этот мелочный и правильный ответ, что между зубов его звуками изливается так же — правильно.       — Вас. Чтобы вы убирались в моём доме, готовили нам ужин, работали со мной в полях. Читали мне свою сомнительную поэзию и... всё такое.       Свежо тут, глухо. Учиха стоит в метре. Есть возможность его коснуться или получить касание от него.       — Исходя из того, что вы перечислили, вам нужно лишь нанять слугу, Кисаме-сан.       Хошигаки прыскает и наслаждается смешинкой в его голосе. В какой-то степени Итачи прав: желания Кисаме эгоистичны, потому волю им давать он не станет и держать на поводке не будет никого.       — Посмотрим, как заработаю на том, что мы с вами тут вырастили. Может, и найму кого-нибудь. Скоро светает, Итачи-сан.       — Вы правы. Передайте Хироко-сан спасибо за серьги.       Поправив сумку, Итачи уходит. Из-за туманной тьмы его сложно разглядеть уже у подножия склона. Кисаме всматривается до последнего, а когда совсем теряет его из виду, то кладёт на сердце руку и беззвучно жмурится. Там болит, укалывает мерзотными спазмами, чуть не рвотными.       Он возвращается в дом, который, как настаивает Хироко, является отражением хозяина. Дом Кисаме, напомню, из-за потрясения природного характера наполовину стар, наполовину нов. Он никогда не меняется от его собственной руки, только внешне, в саду, чуть-чуть. Основные изменения вносятся чужаками, то забывающими пачку сигарет, как Хироко, то, как Итачи, временно наводящими в нём свои порядки. И даже оползень не смёл этот дом, от других в отличие. Таких домов, однотипных и настроенных пачками по всей стране, — тысячи. Как и их хозяев, словно бы наштампованных на одном производстве — с одинаково дряблой обёрткой и бессодержательной начинкой.       Этой ночью Кисаме рано ложится спать и поздно встаёт, нарушая свои внутренние часы. Будит его только надрывный зов Хироко со двора. Почёсывая живот, он сдвигает сёдзи с заспанным лицом и перво-наперво раскрывает ладонь.       Хироко по-крысиному сверкает глазками и туго додумывается вложить в неё сигарету с таким потерянным видом, который Кисаме не видел у неё давненько. Она же услужливо подставляет ему под нос горящую зажигалку.       Прикуривает со смаком, выталкивает из себя грязно-серые разводы.       — А еда где? Забыли?       — Зачем еда? — изумляется женщина. — Итачи-сан обленился иль забастовку устроил, готовить отказался?       — Какой Итачи-сан? — затягивается посильнее Кисаме.       — Как... какой... Кисаме, ты так не шути.       Женщина изворачивается, как обороняющаяся змея, чтобы заглянуть за старого знакомого вглубь дома и узреть причёсанную угольную макушку.       — Не было у меня отродясь никого. Опять запамятовали, Хироко-сан?       Хироко суетливо подбирает подол платья, теряется и всё-таки закуривает тоже. Понимает. В дыму прячет своё расстройство, во всех красках отразившееся на лице.       Так вот к чему она нашла чёрные серьги на пороге.       Почему ушёл? Вопрос глупый. Скоро прибудут перекупщики, представители деревни — было попросту опасно что для него, что для Хошигаки, которому явно новые проблемы с законом будут не к месту. Письмо от неведомого Шисуи, косвенная встреча с кем-то более близким и родным, чем Кисаме... Всё это напомнило Итачи, почему он задержался у Хошигаки вообще. Переворотил воспоминания, ведуя о них в кладовой да бедром к бедру прижимаясь, и вспомнил свою изначальную цель, что заключалась, к счастью, совершенно не в том, чтобы прозябать время на танада.       Кисаме больновато, но даже комфортно убедиться, что действительно не нужен настолько сильно, насколько люди могут быть нужны. «Поболит и перестанет», — повторяет про себя он.       Требуется время, чтобы убрать развешанные под потолком на нити букетики сушащихся лечебных трав — дело рук Итачи. Чтобы завернуть обратно гамак, спихнуть книги в угол и спрятать их нагромождением стеллажей, вернувшихся на место. Он правда клянётся себе их прочитать, когда неприязнь пройдёт, но то ли она не проходит, то ли обрушивается прежняя лень. Опять сменять интерьер руки не доходят. Оставляет так, как есть. Продукты постепенно кончаются. Хироко вновь посещает так же часто, как раньше, кормит, угощает и поддерживает на плаву.       И особенно грустно смотрит на сад, который Кисаме в будущем забрасывает, хотя продляет аренду ещё на год. Денег, как она себе врёт, на уход за садом не хватает: провизию Кисаме стал обменивать у перекупщиков на коноховские газеты. И чего в них нашёл? Там скучные новости о росте цен, объявления о пропаже кошек да стишки анонимных авторов в конце каждого выпуска...