Завтра обещают конец света

      На обратном пути, Казутора крепче прижимается к Чифую, видя как высотки наступают. И чего они такие пиздец страшные, построить что ли поменьше не могли? Единственное что его отвлекает — мысль о том, что сегодня у него много супер важных дел. Только вышел, а уже дела навалились, будто поджидали его все эти восемь лет за дверью колонии. Пиздец какой-то, не иначе.       Они подъезжают к центру города, время близится к девяти, а на улице появляется всё больше людей. Прохожие упорно прут против колюще-режущего ветра, пока они стоят в маленькой пробке, а Ханемия жадно ловит глазами незнакомые лица. Всё надеется выцепить из толпы старых знакомцев. Взгляд цепляется за какого-то низкого старшеклассника, крашеного в блондинистый. Эта светлая макушка напоминает Казуторе одного очень важного человека. Одного из множества других очень важных людей, перед которыми он должен извиниться. Хотя такое не прощают.       — Чифую, а где сейчас Майки? — вопрос звучит тихо, и Ханемия уже думает, что его не услышали из-за рёва мотора, однако младший отвечает.       — В Йемене, — Мацуно пожимает плечами с таким видом, будто это что-то само собой разумеющееся. Будто Майки всю жизнь мечтал быть в Йемене и каждая собака в подворотне об этом знает. Казутора моргает, на секунду проглотив все свои вопросы. Пытается вспомнить, где находится этот самый Йемен. Через пару секунду понимает, что и не знал этого никогда.       — А где это? — всё же решает уточнить, чувствуя себя дуркаком. Вдруг все знают, где этот Йемен, а Казутора один такой тупица и задаёт идиотские вопросы?       — Хрен его знает, — фыркает парень, прибавляя газ, когда видит, что светофор начинает мигать зелёным. Ханемия покрепче цепляется за него, не желая пока наёбываться с байка — он ведь ещё не выяснил, где находится блядский Йемен. — Военные как раз выясняют это сейчас. Кто победит, тот и решит, в каком государстве находится Йемен, и кто там будет жить. Ну а так он где-то на ближнем Востоке.       — А Майки там что забыл? — заторможенно спрашивает Казутора, чувствуя, что дико тупит. В голове проносятся тысячи мыслей по поводу того, что за эти восемь лет случилось с Манджиро и как он оказался в Йемене, который находится хуй знает где. Понятно лишь то, что ничего хорошего в этом Йемене не происходит.       — Бля, извини, ты же не знаешь, — спохватывается Чифую, стукнув себя по лбу. Руль слегка виляет от резкого движения, а Ханемия материт тех, кто принял у Чифую экзамен по вождению и выдал ему права. Оставили бы хоть его на ещё одну пересдачу — Казуторе может было бы поспокойнее, сидеть на байке, которым управляет Чифую Мацуно. Хотя может инструктор просто не хотел, чтобы Мацуно второй раз катал его так же с ветерком по городу, и поставил ему зачёт. Казутора его теперь вполне понимает. — Майки работает военным корреспондентом. Типа лезет в самый пиздец и занозой в заднице торчит у военных. Вообще не работа, а какой-то капец. Его однажды в два часа ночи, когда мы бухали вызвали, сказали что у него через пару часов командировка и билеты на самолёт уже куплены. А он так спокойненько подакал, покивал и сгонял домой за сумкой. У него оказывается под кроватью всегда заранее сложена сумка на такой случай, видимо не впервые. А вообще у него это хорошо выходит, такой молодой, а уже его по всем задницам мира таскают.       — Охереть, — глубокомысленно соглашается Казутора, выдыхая это куда-то в шею Чифую. Тот слегка дёргается, и Ханемия думает, что вот сейчас они точно врежутся в тот фонарный столб. Но вроде бы не врезаются. Зато мужик из соседней охуенной иномарки опускает стекло и материт их на чём свет стоит. Мацуно уже хотел было отвлечся, чтобы услужливо обьяснить мужику на всемизвсетном языке жестов, что он по этому поводу думает, но Казутора придерживает, его за руку, чтобы он эту самую руку не отнимал от руля, и сам показывает водиле средний палец, прибавив пару ласковых. Жить то всё-таки ещё немного пока хочется, хотя Ханемия похоже уже начинает привыкать к стилю вождения Чифую. Тот, успокоившись и почувствовав себя отомщённым, продолжает:       — Но знаешь, Майки очень подходит эта профессия. Тогда, после смерти Эмы, он как-то поменялся, закрылся в себе, распустил Свастонов, почти перестал общаться с ребятами. Ну его дед к рукам прибрал, кое-как в университет запихнул, хотя баллы у него хорошие были. Он там отмучился, и в итоге вообще пошёл работать не по профессии. Как-то попробовал себя в журналистике, и его уже там заметили и к себе прибрали. Вот теперь бродит по всему миру, во всех пиздецах бывает, всех военных достаёт своими вопросами, в самых горячих точках снимает. Ещё свой блог ведёт. Я как-то посмотрел пару роликов и понял почему людям нравится. Это такой охуительный контраст, когда сначала Майки улыбается, шуточки шутит, корчит рожицы, и по-детски жалуется, что в очередной жопе мира нет Макдака. А потом приделывает эту камеру себе на лоб, выходит в точку боевых действий и начинается пиздец. Он тут же становится будто другим человеком. Таким серьёзным и собранным. Его один раз прямо во время прямого эфира в ногу ранило, так Майки только поморщился и по-быстренькому рану перебинтовал. Себя он в обиду военным не даёт — всё-таки его навыки из прошлого пригождаются. Зато зрители в восторге. Они переживают за "милашку Майки", жалуются на его босса, что посылает парня в такие передряги и требуют для него отпуск и бесплатный абонемент в Макдак на год. Но они-то не подозревают, что их "милашке" в кайф ловить пули и находится на грани смерти. Что поделать, у всех разные предпочтениям, — Чифую коротко смеётся, когда они сбавляют скорость и подъезжают к парковке спального района. Здесь значительно тише и дома всего пятиэтажные. Казутора немного успокаивается и фыркает:       — "Милашка Майки"? Знали бы они, как этот самый Майки несколько лет назад заправлял половиной Токио и отправлял в травмпункт всех слишком выёбистых гопников, — они слазят с байка, решив заскочить в магазин, чтобы что-нибудь приготовить. Чифую уверяет, что сегодня чуть ли не праздник, и надо как-то отметить освобождение Ханемии. Тот не спорит.       — Да он и сейчас иногда на досуге отправляет туда некоторых непрятных личностей, — Мацуно сосредоточенно выбирает продукты, проверяя срок годности, пока Казутора зависает в отделе со всякой всячиной. Мельком смотрит на обложки журналов, просматривает прилавки с товарами и впитывает в себя всю эту информацию, словно губка. Чифую находит его спустя пять минут, пожирающего взглядом краску для волос светлого оттенка. — Детство в жопе заиграло? — интересуется парень, взяв с полки краску и пробежавшись взглядом по способу применения. — Хорошо берём, сегодня же твой праздник.       — Чифую, да не надо мне её, я просто взглянул, а ты уже сразу подумал, что мне оно надо, — как-то не особо убедительно отнекивается Ханемия, когда они стоят у кассы, а продавец уже пробивает их покупки.       — Что ты пиздишь, я же вижу по глазам, что ты снова хочешь заебать светлой краски на волосы, — прерывает весь поток лживых возмущений Мацуно, когда они уже выходят из магазина. Казутора на это молчит, знает же, что он прав.       Старший немного медлит, когда они заходят в знакомый подъезд и чувствует будто пакеты с продуктами становятся в разы тяжелее, когда они поднимаются на второй этаж. В этом доме жил Баджи на пятом этаже. Интересно, его мать всё ещё живёт в той квартире или уже давно съехала?       Времени на эти мысли не остаётся, потому что Чифую нащупывает в горшке ключи, открывает двери и заталкивает растерянного Казутору в квартиру, шурша пакетами. Заталкивает в жизнь свою незамысловато, но настойчиво. Типо: «Чего встал на пороге? Проходи». И вот Казутора незаметно сам для себя где-то уже у самого сердца Чифую, пригревшись там и отсчитывая чужой пульс, чужую жизнь. Дверь захлопывается и он оказывается на неизвестной территории, словно на минном поле. Мацуно прекрасно знает, где заложена взрывчатка, и поэтому ходит уверенно, привычно, а вот Ханемия боится сделать лишний шаг и вздох. Чувствует лишь как начинает оттаивать после улицы, пальцы колет от тепла словно сотнями иголок, конечности немеют.       Им навстречу выбегает толстый пушистый чёрный кот, которого Казутора опознаёт как Пеке Джея. Кот радостно гладится о ноги Чифую, ластится к нему, прежде, чем осторожно подойти к Ханемии и принюхаться. Потом оборачивается на своего хозяина, взглядом будто спрашивая: «Это ты откуда такого привёл? Он теперь с нами тоже будет?». Мацуно кивает со всей важностью момента, и Пеке Джей вроде оказывается не против, убегая куда-то на кухню.       — А где твоя мама? — интересуется Казутора, пристраивая свою невзрачную серую ветровку на вешалку. Разувается, неловко топчась у порога.       — Отсыпается. У неё вчера была ночная смена, только недавно домой пришла, — поясняет Чифую, уже скрывшись на кухне с пакетами продуктов и возвращаясь спустя пять минут с краской для волос. — Ну что, тебя красить или всё ещё будешь отнекиваться? — Казутора вздыхает, не видит в этом больше смысла и кивает. А ещё чувствует себя по-детски и немного тупо. Ну потому что ему уже двадцать три, а он как какой-то пацан в пубертате решил покраситься.       Однако Мацуно со всей серьёзностью относится к этому делу, устраивая Ханемию в ванной комнате и не совсем умело занимаясь покраской, глянув перед этим пару обучающих роликов. Так они осветляют Казуторе пряди, обрамляющие лицо, и ещё выборочно пару локонов. Они ждут, когда краска подействует, и за эти пару часов готовят удон, лениво съедают его под какой-то фильм, а потом Ханемию изгоняют в душ. Оттуда он возвращается уже окрашенным и пару минут разглядывает своё отражение в зеркале. Чувствует себя ебанутым подростком, вот только кое-чего не хватает. Роется в сумке, с которой вышел из колонии, и на дне находит серьгу, которую проносил всё юношество. Цепляет на правую мочку уха как раньше, и серёжка приветствует его мягким звоном, радуясь своему владельцу. За всем этим с улыбкой наблюдает Чифую. Наблюдает за тем, как Казутора оживает, как вновь становится собой.       Потом Мацуно ведёт его в свою комнату. Ханемия чувствует, будто вторгается туда, где ему быть запрещено, будто подглядывая в прошлое Чифую. Скользит взглядом по корешкам манги, останавливается на старой стерео-системе. Сам Чифую в это время плюхается на свою кровать, оттуда с интересом наблюдая за робкими движениями Казуторы. Он как кот, которого приволокли в новое незнакомое место — также с оторожностью осматривается на наличие возможной угрозы, изучает местность.       Не зная куда себя деть, чтобы столбом не стоять посреди комнаты, Казутора в итоге приземляется на коврик прямо там, где стоял. Коврик пушистый, и он готов спать на таком, радуясь его мягкости.       — Иди сюда, чего ты на полу уселся, — младший хлопает ладонью рядом с собой, подзывая другого парня словно кота. Ханемия ложится на кровать рядом, когда Мацуно прижимается к стенке. Места мало, они соприкасаются плечами и немного неловко руками. В душе щемит, поселяется тепло и покой, пока они лежат в тишине, и солнце стыдливо подглядывает сквозь полупрозрачные шторы, желая узреть любовь. Кажется настал конец света, раз ощущение, что они остались в мире только вдвоём. Чифую нащупывает руку Казуторы, зацепив его мизинец своим и повернув голову в сторону парня. Тонет в расплавленном золоте и расширенных зрачках, когда ловит ответный взгляд. Тонет в растрепавшихся окрашенных и чуть отросших волосах, в которых потерялись солнечные лучи. Тонет в мелочах, в ссадинах на костяшках, тонком шраме на скуле и родинке под глазом. Тонет и его уже не спасти. — Казутора, — зовёт Мацуно, прерывая тишину своим негромким голосом. Будто боится разбить это мгновение. Казутора во все глаза смотрит на парня, чувствуя, что ему срывает тормоза, когда Чифую зовёт его так. — Пообещай мне, что ты не умрёшь, — о, это излюбленная привычка Мацуно — брать с близких людей обещания, которые они потом не выполняют. Так по-детски и наивно, но до боли в сердце необходимо. Ханемия молчит, раздумывает пару мгновений, но это лишь пустая трата времени. Ответ повисает где-то между ними в этих десяти сантиметрах в тишине ещё до того, как слова сорвутся с губ:       — Обещаю, — сжимает в ответ чужой мизинец, чувствуя как Мацуно заметно расслабляется, а после притягивает его ладонь к себе и трепетно целует костяшки пальцев. Потом целует Казутору в нос, в уголок губ, прежде чем поцеловать нормально. Это лениво, мягко, по-домашнему. Они валяются на кровати, нежась в лучах проглядывающего через стекло солнца, путаются пальцами в волосах и целуются, зная, что у них впереди целая вечность, а может быть даже две. Сердце стучит быстрее, от этого осознания, а кожа, где её касались чужие губы, горит отметинами и прикосновениями. Чифую задыхается от счастья, нежности и любви, думая, что это не такая уж и плохая смерть, и совершенно точно зная, что Казутора чувствует то же самое, когда заваливается на него сверху, нависая и внимательно вглядываясь в лицо. Мацуно фыркает, когда волосы свисают, щекоча ему лицо, щёки, шею, и тут же стонет от неожиданности, стоит чужому колену мягко уперется в пах. Щёки раскраснелись, когда он стыдливо поднимает глаза, пытаясь поймать взгляд Ханемии, понимая, что позорно быстро возбудился, слишком ярко реагируя на прикосновения.       — Казутора, ты что творишь? У меня мама... В соседней комнате спит, — чувствует как дыхание сбивается, и задыхается он уже не от чувств, а от того, как другой парень спускается ниже, нырнув под край чёрной водолазки и осыпая живот цепочкой поцелуев. Давится вздохом и от неожиданности слегка зажимает Казутору между коленей, когда тот прикусывает Чифую за тазобедренную косточку. Ханемия всегда любил кусаться в постели и оставлять всевозможные следы, но эта его особенность всегда проявлялась внезапно, выбивая Мацуно из кольи или из разума.       — Мы ей не помешаем, если ты будешь потише, — парень наконец выныривает из-под водолазки, пальцем очерчивая чужой ощутимый пресс и приятную жёсткость мышц под кожей. Младший ловит взгляд Казуторы, выдерживая его и слегка кивая, давая согласие на все непотребства мира. Ханемия удовлетворённо хмыкает, слегка подтянувшись и поцеловав Чифую в губы напоследок, нежно звякнув серёжкой в повисшей тишине, прежде чем спуститься вниз, одной рукой потянувшись к ширинке, а другой найдя чужую ладонь и несильно сжав её. Мацуно со вздохом, падает головой на подушку, сглотнув и сжав ладонь Казуторы в ответ.       Сердце гулко бьётся в груди, и Мацуно Чифую наконец понимает, что вовсе не хочет, чтобы сегодня наступал конец света. Чтобы сегодня всё человечество охуевало от метеорита, а они с Казуторой летели с обрыва на тачке. Чифую хочет жить дальше, отпуская наконец прошлое и позволяя будущему заскользнуть в нутро при следующем вдохе, чтобы надёжно там поселиться и обосноваться.       Пускай неделю назад Вселенная выебнулась и появилась Земля, пускай вчера динозавры охуели от метеорита, и может быть завтра на них упадёт очередной космический булыжник, а жизнь Чифую и Казуторы лишь три мгновения для Вселенной, но эти три секунды длиною в жизнь, Мацуно хочет прожить как можно ярче. И динозавры не так уж и охуенные по сравнения с Ханемией. Это действительно пустяки, пока они готовы разделить эти три секунды вместе, горя как звёзды и пламя, и посылая нахуй конец света.       Когда-нибудь эти три секунды закончатся, и Чифую обязательно там в Аду, или Раю, или где-нибудь ещё вместе с Казуторой встретят Баджи, и хорошенько врежут ему, за то, что он такой урод бесчувственный и хотел как лучше, а получилось как всегда. Врежут, а потом крепко обнимут. Потому что этот путь принятия настоящего и своих чувств длиною в восемь лет был блядски долгим, но то, что получилось из двух разбитых осколков, хоть и кривовато, но вполне сносно. Без Баджи, не было бы этого всего, и пускай он там усмехается, смотря на них сверху. Усмехается, будто бы знал к чему это всё в конечном итоге приведёт.       А пока конец света подождёт.       Подождёт, ведь у них в запасе есть три секунды, или две вечности, или одна жизнь на двоих. И пока у них это есть, они будут жить, чувствовать и любить, нисколько не жалея о случившемся.       Чифую улыбается своим мыслям.       Апиздохуительный план.       Вообщем-то, как и все его планы.       Он уверен, что Казутора согласится, а если нет, то у него будет в запасе вечность, чтобы подумать.       А потом ещё.       Ещё.       И ещё.       Вплоть до самого конца света, вплоть до гибели миллиардов звёзд и Вселенной.       В общем дохуя времени.       Им должно хватит, Чифую уверен.

* * *

      Майки вытирает пот со лба, сидя на жухлой, повявшей траве и пересматривая материал на камере, который успел отснять за сегодня. В Йемене наступает вечер, и садится палящее солнце, отчего-то здесь слишком огромное и жестокое. Каждый закат в этом месте напоминает ядерный взрыв, конец Вселенной, мировую гибель всего человечества — настолько он обжигающе прекрасен. Словно что-то опасное, но неумолимо величественное. Теперь Манджиро нисколько не удивляет, что несколько тысяч лет назад египтяне поклонялись солнцу. Если бы такое каждое утро всходило и садилось на пустынных степях, утопая в песках или море, но каждый следующий день возвращаясь вновь, он бы тоже преклонился перед чем-то столь опасным, пугающим, но вместе с тем неумолимо красивым.       В Йемене это светило почти никогда не скрывается за тучами и здесь безжалостно жарко, хотя на улице вообще-то конец декабря. Душно, дождей давно не было, и пыль на дорогах поднимается от малейшего движения, оседая на коже и в волосах. Трава начала засыхать, а сам Йемен медленно превращаться в пустыню вплоть до очередного сезона дождей, когда всё оживает. Но из-за военного конфликта здесь кажется в этом году будто стало ещё жарче.       — Это вам, мистер Сано, — к нему подбегает загорелый мальчишка из той семьи, у которой он поселился на время. Ноги босые, ладони чумазые, а в больших глазах интерес и не скрытое любопытство. Майки усмехается. Конечно, из-за его японской внешности, почти каждый встречный оглядывается. Дети так вообще будто видят второе пришествие Христа, когда смотрят на него. Мальчишка протягивает конверт, который Сано забирает, с благодарностью кивнув. Топчется ещё какое-то время, прежде чем сказать: — Мама приготовила ужин. Вы пойдёте есть?       — Нет, спасибо, я сегодня не голодный, — Майки вежливо отказывается, улыбнувшись. Мальчик кивает, прежде чем убежать в сторону кирпичных зданий, представляющих собой наполовину обломки былого величия. Город местами разрушен войной, превращенный в руины, кирпичную крошку и пыль, но люди продолжают жить здесь как и раньше, свыкаясь с разрухой, останками зданий, которые они теперь называют домом. Привыкая к военным с автоматами, которые снуют по остаткам цивилизаций, иногда переругиваясь между собой и никогда не давая уличным мальчишкам подержать в руках оружие. Привыкая к звукам выстрелов и изредка звукам взрывов, привыкая к войне, в конце концов воспринимая её как нечто обыденное. Как что-то само собой разумеющееся. Именно эта особенность всегда привлекала Манджиро в людях осажденных городов, в людях привыкших к смерти и войне, продолжая жить своей жизнью, каждый день вставать утром, чтобы натаскать из колодца воды, прокормить себя, встретить новый день со свистом пуль. Во всех горячих военных точках жизнь и смерть сплетаются во что-то единое, обыденное, когда ты обедаешь с семьёй, а город бомбят, разрывая в щепки соседнее здание. Эта способность адаптироваться даже к Аду, наступившему на Земле, всегда восхищала Майки в людях.       Парень откладывает камеру, поудобнее устроившись на пыльном валуне, нагретом за день солнцем. Слегка морщится, когда военные в бронежилете проходят мимо, позвякивая прикреплёнными к поясу гранатами и автоматами. Сано специально выбрал непопулярное среди населения место у разрушенного до основания здания, которое некогда было библиотекой. Обломки стен разбросаны на бывшей аллеи, сейчас заросшей пожелтевшей колючей травой. Иногда под обломками, виднеются потрёпанные корешки книг или обрывки страниц, всё более менее целое уже растащили и нашли применение. Солдаты наконец проходят мимо.       Майки вертит в руках конверт, оставляя пыльные отпечатки. Кажется в таких жарких засушливых странах, просто невозможно быть с чистыми руками, невозможно не вытряхивать каждый день из волос и обуви пыль, бетонную крошку, ощущать на языке хруст песка. На конверте стоит обратный адрес какой-то из квартир Токио. Наверняка от какого-нибудь из знакомых, но Сано уже давно забыл их адреса. Может быть это от деда, или от Кенчина. Может это Такемичи написал. Он часто пишет, каждый раз спрашивает как у Манджиро дела. Парень в свою очередь каждый раз не знает, что отвечать. Как у него могут быть дела, когда он таскается по разрушенной войной пустыне под палящим солнцем, доёбывает жителей и военных вопросами и старается не поймать пули, хотя очень хочется? Пиздец. Пиздец как охуительно. Майки нравится, если честно, но Ханагаки не поймёт. Ещё подумает, что его в заложниках держат. Типо: «Моргни, Майки-кун, если ты в плену».       Не церемонится с письмом и разрывает конверт, скомкав его и засунув в карман — вдруг бумага пригодится. Разворачивает листок и пробегается глазами по строчкам, прежде чем удивлённо выдохнуть. Вот от кого письма он точно не ожидал в ближайшие лет пять.       «5 декабря, 2014 года       Манджиро Сано,       Я не знаю с чего начать это письмо. Я вообще в душе не ебу как писать письма, это первый раз, когда занимаюсь таким. Чифую говорит, что надо просто написать в письме то, что я хотел сказать при встрече тебе, но сейчас задумываюсь и понимаю, что не могу подобрать нужных слов. Тупо, скажи же? На уме лишь одни слова: «Прости, я был идиотом», но вряд ли этой строчкой можно оправдать человека, убившего двух самых дорогих для тебя людей, то есть меня. Может ты уже хочешь выкинуть это письмо и втоптать в землю. Что ж, тебя можно понять, но если до сих пор читаешь это, то я пожалуй ещё немного измараю бумагу, потому что это уже долбанная пятая попытка написать связный текст, который ты был бы в силах понять, не посчитав меня окончательно съехавшим с катушек. Даже если сейчас это вновь не получится, то я всё равно отправлю письмо таким, потому что моя правая рука на грани того, чтобы отвалится.       Во-первых, насчёт Шиничиро. Он был классным парнем и наверняка хорошим братом. По крайней мере, я им всегда восхищался. Было в нём что-то такое, что притягивало людей. Хотя он был немного неудачником, без обид. Сейчас я понимаю, что идея была дебильной. Но тогда дарить краденный байк казалось мне верхом дружбы и преданности. Я ведь знал, что ты о таком мечтал, но мы с Баджи, повторюсь, были непроходимыми идиотами. Совершить что-то незаконное ради друга, пойти на преступление — есть в этом что-то романтичное, не находишь? Но этот идеальный план как всегда испортил я своей ебанутостью. Помню шорох в темноте, а потом кто-то схватил меня за плечо. В руке у меня был гаечный ключ, а у Шиничиро в следующую секунду — проломленный череп. Это почему-то напоминало те моменты, когда отец в приступе ярости дёргал меня, кидая на пол. Та же крепкая хватка на плече. Быть может не будь у меня такого отца, не было бы и такого рефлекса защищаться всеми силами. Но что было то было. Шиничиро Сано был убит мною. Именно мною, а не ебанутой идеей насчёт подарка. Именно мною, а не моими ебанутыми родителями. Я был тем, кто занёс гаечный ключ, со всей дури треснув им твоего брата. Когда приехала полиция и зажгли свет, я наконец понял, кого убил, и тут же пожелал не рождаться. Твои глаза были такими разбитыми и неверящими в тот день, и хоть ты никогда не орал на меня, не обвинял в убийстве, но этого взгляда хватило, чтобы меня полностью разъебало. Я взял всю вину на себя, отсидел два года в исправительной школе, и всё это время злые языки шептали, что я здесь ни за что, что во всём виноват ты.       Вторым человеком после всего этого стал Баджи, хотя должен был быть ты. Потом ты должен был быть третьим, но тупой Баджи Кейске сделал себе харакири, как самурай в героическом фильме, сказав, чтобы я не винил себя в его смерти. Эти слова нисколько не помогли мне, когда я сидел у его трупа, думая что своими руками разрушил всё. Вот этими руками, трясущимися как у столетнего пенсионера. Я даже закурить нормально не мог, чувствуя, что хочу напороться на нож и лечь здесь истекать кровью рядом с Кейске. Однако рядом с его телом сидел Мацуно Чифую. Я тогда впервые увидел его, обратил на него внимания. Раньше он был каким-то абстрактным пареньком из писем Баджи. Потом я эти его письма вообще перестал читать, выкидывая в мусорку, как только мне отдавали конверт. Я был почему-то обижен на Баджи, думал, что он меня предал. Также как ты. Сейчас, думая об этом, понимаю, насколько я был тупым идиотом. Во всех своих проблемах всегда был виноват я, и только я.       Что касается Чифую Мацуно, то я ничего о нём не думал. Может слегка злорадствовал, когда видел, как Баджи избил его, чтобы вступить в Вальгаллу. Думал, что он теперь понимает меня, чувствует себя в моей шкуре. Он ведь тоже был предан. Но к моему удивлению, Чифую всё ещё был на стороне Баджи. Он так верно сидел у его трупа, что мне даже стало неловко, когда я к нему присоединился. Я подумал, что когда все наши скроются, он изобьёт меня так сильно, что может быть выбьет всю дурь. Но он почему-то это не сделал. Только сказал, что подождёт, а потом впервые сказал то, чем я жил все последующие восемь лет. Он пообещал, что завтра настанет конец света и мы вылетим с обрыва укуренные и на охуенной тачке. В конце концов, я понял, что время это весьма расплывчатое понятие для всех, когда Чифую прибавил, что вчера на динозавров упал метеорит. Расплывчатое, потому что я не припоминаю, чтобы такое случалось вчера. На моей жизни, на динозавров вообще метеориты не падали. Но эта фраза приободрила меня. Представляешь, я как дурак все эти восемь лет ждал конца света, чтобы потом вместе с Чифую сигануть с обрыва.       Знаешь, Майки, я тут неожиданно понял, что похоже совсем не умею выбирать себе нормальных друзей, потому что все они заражают меня своими ебанутыми идеями. Но Чифую Мацуно так и не выполнил своё обещание. Не выполнил ни одно, из своих слов, сказанных чуть более восьми лет назад, ведь когда неделю назад я вышел из колонии, у него не было ни конца света, ни охуенной тачки. И мне отчего-то стало легче, стоило узнать, что гибель человечества перенесена на завтра, а охуенная тачка как-нибудь потом появится.       Я не знаю, когда наступит это завтра вместе с концом света, и мы накопим денег на тачку, но одно мне известно точно: я хочу жить, и просыпаться каждое следующее утро вместе с Чифую, радуясь, что завтра пока ещё не настало. Он как-то сказал мне, что наша жизнь для Вселенной едва ли три секунды, а может даже меньше. Так вот, я собираюсь прожить эти три секунды так, чтобы потом не жалеть, чтобы не оглядываться на прошлое. Я всё ещё никак не избавлюсь от того, что я убийца двоих человек, никак не смою все свои грехи с рук, но когда в твоей жизни появляется человек, рассказывающий тебе про звёзды, Вселенные, динозавров и три секунды, то ты просто учишся жить с этим и идти дальше, главное только найти этого человека.       Может ты ещё больше ненавидишь меня теперь за это письмо, и считаешь эгоистом. Может ты хочешь, чтобы я сдох или мучился всю жизнь. Вполне заслуженно, ведь я перед тобой виноват, но теперь извиняюсь. Пару дней назад я извинился перед матерью Баджи, и мы как два идиота сидели, обнявшись, и рыдали, но сейчас не об этом. Знаешь, что, Майки? Я желаю тебе, когда-нибудь перестать цепляться за прошлое и жить все эти три секунды в кайф рядом с особенным для тебе человеком. Если он у тебя есть, то напиши ему, потому что Чифую говорит, что ты вечно не отвечаешь на письма ребят, хотя они прекрасно знают, что ты их прочитал, просто ты ленивая задница, которая не может откопать клочок бумаги и накорябать пару строчек. Хотя, если честно, я подозреваю, что ты просто забыл как писать. Кажется раньше тебя это мало волновало и твой почерк был ужасным, а Доракен вечно всё писал за тебя и делал твою домашку, а сейчас среди иностранцев ты, наверно, и подавно забыл каково это. Я вот почти забыл и теперь тренирую руку, чтобы мои каракули не выглядели так ужасно. Сейчас я вдруг подумал: может ты вообще разучился читать по-японски и потому не отвечаешь ребятам? Может я зря тут старался и расписывал всё это на страницу, чтобы ты потом не слова не понял? Очень надеюсь, что это не так.       В любом случае, Майки, я буду рад встретиться с тобой и попросить прощение лично, ну а пока до скорого. Надеюсь ты поднимешь свою ленивую жопу и напишешь что-нибудь в ответ.       Искренне твой,       Ханемия Казутора»       — Вот урод, — бормочет Майки. Пару секунд вновь пробегается взглядом по последним словам, а потом заливается смехом до боли в животе. Смеётся и всё никак не может остановиться, и кажется он не делал этого чертовски давно. — Я то думал, что это письмо с извинениями, а меня в конце обозвали, усомнившись в моей грамотности. Вот ведь придурок! — Сано утирает выступившие в уголках глаз слёзы, а улыбка всё никак не сходит с лица. Молчит, щурясь и наблюдая за садящимся солнцем, подставляя кожу под сухой ветер и тёплые языки лучей. Бросает взгляд на письмо, думая, что почерк у Казуторы и правда отвратительный. У самого Майки ещё хуже. И вообще, это не правда. Доракен не так уж и часто писал за него. Бывало делал, конечно, домашку, но не всегда же...       Манджиро на пару минут погружается в задумчивость, а после достаёт клочок помятой бумаги и ручку. Поудобнее устраивается, положив бумагу на колено, и глубоко вздохнув. Как бы и вправду не забыть как это делается.       Кажется он давно ничего не писал Кенчину.       Надо успеть, пока часы не отсчитали три секунды и на них не упал очередной метеорит.       Время пошло.