Book of scary tales

Когда адвокат, сидя в своем кожаном кресле, говорил «богатое наследство», на ум приходили счета в банке, машины, квартира в центре Нью-Йорка. Ви улыбался улыбкой Чарли, нашедшего в шоколадке золотой билет, крутил в пальцах ручку-перо, бестактно стянутую с чужого стола, готовясь подписывать любые документы, сулящие пропуск в богатую жизнь. Короткий росчерк подписи ранит бумагу слишком быстро, ни взгляда на текст. Радость надежд меркнет, когда на край стола ложится рассохшаяся деревянная шкатулка, похоже, ждавшая своего часа не один год, вместо ключей от новой машины или номера счета в банке вместе с новенькой чековой книжкой. - Это такая шутка? – говорит он внезапно севшим голосом. Забирает со стола свое «наследство» от едва ли не двоюродного дяди. В коробке – ключ и письмо. Адрес дома в нем – местечко где-то в богом забытой Англии. Ви не вчитывается в текст. Все, что ему причитается, летит в карман пиджака. Ключ остается где-то в пиджаке, в прихожей. Ви не вспоминает на нем, пока есть более ощутимые проблемы. Пока ругается с арендодателем, повышая голос. Пока читает письмо из университета, заполняя небольшое помещение густым сигаретным дымом. Пока звонит кому-то, уговаривая, прося, наконец, разразившись совершенно не лестными эпитетами и со звоном бросая трубку на золоченые рычажки, отирая ладонями лицо. Он боролся с мыслью о том, что придется покинуть большой, но знакомый город, всеми доступными методами. Но неизбежно проигрывал обстоятельствам, не имея работы или хотя бы стипендии. Едва ли помнил, когда все пошло не очень хорошо. Служили ли причинами богатые вечеринки, утопающие в алкоголе, несмотря на сухой закон или прочие увлечения, порошком умещающиеся в небольшом металлическом футляре в кармане. Калейдоскоп событий последнего года теперь плыл перед глазами пестрым битым стеклом, которое уже не собрать в единое целое. Надежда на наследство была чем-то, на что хотелось бы безответственно положиться, как на решение всех неприятностей. Он задумывается о поездке, когда ситуация становится критической. Когда денег хватает только на билет туда, где Ви никогда не был. Любой вариант был лучше, чем оказаться на улице в большом городе. До места назначения он добирается глубокой ночью. Ценой золотой цепочки для часов и красивого кольца с замысловатым рисунком, украшавшим безымянный палец. В оплату за машину из ближайшего небольшого городка. Возможность открыть ржавые ворота приходится искать наощупь, пачкая руки осыпающимися рыжими хлопьями. Он не видит ни того, как выглядит сам дом, ни территории, окружающей его. Только темную громаду, заслонившую звезды. В кромешной темноте, окутавшей дом изнутри, Ви чиркает спичками, высвечивая пространство холла. Рука победно вскидывается к стене, к выключателю, выхваченному дрожащим оранжевым светом из темноты. На смену бледному огоньку спички приходит ровный свет ламп. По крайней мере, кто-то позаботился о том, чтобы провести сюда электричество. *** Утром первым делом Ви осматривает свои владения. Внутри больше комнат, чем он мог бы себе когда-нибудь позволить, больше вещей, чем у него было за всю жизнь в Нью-Йорке. Все имущество из богатого большого города поместилось в средних размеров чемодан, одиноко забытый в гостиной. Мысль собрать отсюда все, что может представлять ценность, и вернуться в город, кажется соблазнительной и достаточно рациональной. Портреты на стенах, старинные вазы и подсвечники. Мелочи и предметы, на деньги с которых можно было бы жить месяцами. Правда, в карман они не влезут. И поиски покупателя могут занять время. Роскошь викторианской эпохи заметно обесценилась. Беглый осмотр выявляет еще один неприятный факт: двери, ведущие в северное крыло особняка, заперты. И ключ, полученный в наследство, к ним не подходит, явно отпирая только входной замок. Причина находится снаружи. Особняк выглядит действительно огромным. Величественный и строгий, как образчик викторианского великолепия. Увы, тронутого временем, сорвавший былой лоск с внешней отделки, годами омываемой дождями. И пожаром. Часть здания с пустыми окнами и следами сажи на них говорят за себя слишком красноречиво. Похоже, пострадавшую от огня часть дома даже не пытались восстановить. Осматривая территорию, он делает еще одно открытие. Неподалеку от дома, за заросшим садом расположилась часовня и домашний склеп. Имена на табличках не выглядят знакомыми. Зато из сада в дом Ви приносит яблок. Красивых, красных, как с рекламного плаката о пользе свежих фруктов. Когда зубы вонзаются в гладкий яркий бок, хруст кожицы спелого плода мешается с мягким сырым чавканьем серой склизкой сердцевины. Ви выплевывает откушенную, тянущуюся липкими нитями мякоть. Его тошнит тут же, на кухне, в фарфоровую раковину с золотыми завитками вдоль края. Горький вкус гнилого не сходит с языка, даже после того, как он полощет рот несколько раз. Желание ходить в сад отпадает само собой. Кошмары приходят не сразу. Сначала сон в стенах дома просто кажется раздражающе-тревожным. Ви просыпается от шума ветра, от крика ночной птицы в саду. Дышит часто, слушает, не заскрипит ли где-то в коридоре половица. Но каждый раз слышит только биение собственного сердца и все те естественные звуки, присущие старому зданию. Ему снится, что он не может отсюда выбраться. Что стены смыкаются вокруг, а двери появляются там, где их раньше не было. Во сне дверные проемы липкие, мягкие, сочащиеся рыжими каплями гнилой влаги, и все темные коридоры, которые он пробегает, приводят в никуда. К темным комнатам, полным старой мебели, со вздувшимися от сырости обоями, к новым дверям. После таких снов Ви просыпается с надсадным хрипом, словно от приступа удушья. Выбирается на улицу, прихватывая пачку сигарет и небольшую серебристую шкатулку, чтобы успокоить сонное сознание тем, что выход есть и никуда не исчез за ночь. Курит долго, но не возвращается в постель. После кокаина, безусловно, лучше, но сон уже не идет. Он объясняет кошмары просто: желанием уехать, разросшимся до немыслимых форм. Дом, пусть и обжитой визитом наследника, не казался дружелюбным. Вечером электрические лампы часто тревожно звенели, мигая, угрожая погаснуть. И Ви каждый раз обещал себе, что спустится в подвал и посмотрит, что там с проводкой. И каждый раз откладывает визит туда на потом, ощущая полчище мурашек вдоль позвоночника, думая о том, что туда, в темноту, придется спускаться, держа в руках керосиновый светильник с жалким, дрожащим язычком пламени за стеклом. И без этой проблемы с лихвой хватало возни с дровами. Прогревались помещения не слишком хорошо и даже дружелюбно трещащее пламя не радовало, отбрасывая тревожные блики на стены гостиной и на большой семейный портрет прямо над камином. Похоже, сырость всегда была проклятьем этого имения, а запустение в холодное время года сделало свое дело. Семью, изображенную на портретах, было не различить из-за подтеков черной плесени. Угадывалась изящная фигура женщины, широкий, крепкий силуэт мужчины. Лучше всего сохранились изображения детей. Близнецов с очень светлыми волосами. Один из мальчиков радостно улыбался с траченного временем полотна. Не по годам серьезное лицо другого – наполовину изуродовал темный подтек. Ви кажется, что следы плесени везде. Черные пятнышки-следы на стене там, где немного отошли от стены обои. Белый пушистый налет за обитым красным бархатом диваном. Желто-зеленые разводы в ванной комнате, в углах, пятнающие когда-то белый кафель. От одного взгляда на нее чешется кожа. И Ви чешет, морщась, задирая рукава рубашки, оставляя следы ногтей. Его не радует даже то, что обнаруженная «плесень» не всегда, но очень часто оказывается плодом разыгравшегося воображения. Хочет уехать скорее. Но исследование дома идет безобразно медленно. Слишком много вещей, свидетелей чужой жизни. Он больше разглядывает, читает и раскладывает, чем собирает на продажу. Одна из спален явно женская. С гобеленами на стенах, кроватью с пыльным, местами дырявым балдахином. Со старинным трюмо, на котором нетронутыми остались украшенные металлическим кружевом флаконы со старыми, потемневшими от времени духами. И шкатулкой с украшениями. К ней Ви присматривается особенно, забирает ее с собой, чувствуя себя мародером, но не испытывая чувства вины. Безымянный палец теперь венчает новое кольцо. Тоже серебряное, но намного более изящное, чем то, с которым пришлось расстаться. *** В одной из комнат в дальнем углу Ви находит записную книжку в кожаном переплете, небрежно заброшенную подальше. Эти покои выглядят самыми «свежими». Не из-за ремонта или отсутствия пыли. Мебели тут почти нет, если, конечно, не считать ей армию бутылок от лекарств-эликсиров и алкоголя. Кентуккийский Виски, ставший редкостью на родине, Джин, Бренди. Самое малое, что различает Ви по знакомым этикеткам. И все они не слишком старые. Граммофон от «Паттэ» с коллекцией пластинок вовсе выглядит новым и кажется рабочим. Кто бы ни жил там, наверху, вкус в выборе музыки у него был неплохим. Комната теперь полнилась шуршанием иглы по пластинке и звуками джаза, приятно разбавляющим гнетущую тишину огромного дома мотивом, полным жизни. Внутри найденной книжки – только даты и короткие записи. Он пролистывает ее в гостиной, забрав из комнаты вместе с проигрывателем. Держит одной рукой, устраиваясь в кресле, задирая рукав одежды, проходясь ногтями чуть ниже локтя, поверх темного пятна на руке, похожего на насыщенный кровоподтек в окружении лопнувших капилляров. Таких несколько, три на руках, пять на ногах. «Просто синяки». Апатично думает Ви. «Ударился, пока возился с лестницей на чердак и не заметил». Сначала он читает записи без особенного интереса. Почерк небрежный, человека, делающего заметки от скуки. Но чем дальше ведут записи, тем тяжелее шевелится в груди дурное предчувствие, затаившееся с самого приезда в дом, оглушенное рационализмом и задушенное сигаретами, чередующимися с порошком, запас которого казался если не безграничным, то значимым. «Июль 1909 В северном крыле, восстановленном после пожара, всегда прохладно. Чертова сырость никуда не уходит, даже если я как проклятый топлю камины во всех комнатах, где они есть. Наверное, что-то пошло не так при ремонте. Знаю, что мне одному не нужно столько комнат. Но горелые провалы окон и запах гари приносили слишком много дурных воспоминаний. А теперь, черт ее дери, плесень. Я знаю, что не часто бываю в этой части дома, что, возможно, ей просто нужно больше ухода. Но черные пятна, заполонившие комнаты и столовую – это уже слишком. Октябрь 1909 Что-то не так. Я спустил денег на ремонт больше, чем стоил бы новый дом. Но плесень снова проступает через обои и штукатурку, нагло стелется, как ни в чем не бывало. Январь 1910 Решил, будь что будет. Просто закрыл двери в северное крыло, только забрал старый семейный портрет из столовой. Его успели испортить огонь и сажа во время пожара. Но это самое большое, что осталось на память. Сентябрь 1911 Теперь живу не один. Пришлось приютить девчушку из города, пока ищут ее родителей. Она говорит, что мать сказала подождать немного и ушла. Скорее всего коронер ее не найдет. Тут не так много достопримечательностей, чтобы потеряться и не вернуться за ребенком. К лучшему. Одиночество начинает сказываться слишком неприятно. Март 1912 Кажется, в северном крыле поселилось какое-то животное. Шум ночью иногда будит Пэтти. Она спрашивает, кто там скребется за дверью. В первый раз я не знал, что ей ответить. Но теперь говорю, что это, должно быть, лисица пробралась в закрытую часть дома. Меня не заботило, все ли окна этого крыла закрыты. Даже если это действительно лиса, то почему она так целенаправленно скребет ногтями возле замочной скважины? Июнь 1912 Пэтти принесла бродячую кошку, которую поймала, пока играла в саду. Кошка белая, но под шерстью местами странные пятна. Животное не выглядит здоровым. Я пробовал аккуратно выставить ее за дверь, пока Пэтти спит, но мохнатая бестия убежала в сторону северного крыла, а утром вернулась, как ни в чем не бывало. Странно. Остальные животные наоборот, словно избегают этой части дома. Даже птицы под крышей перестали гнездиться. Июль 1912 У Пэтти все руки в синяках. Это дрянное мохнатое бедствие нравится мне все меньше. Я ему, похоже, тоже не приглянулся. Облезлая горжетка шипит на меня каждый раз, когда я приближаюсь к ней слишком близко. Возможно, ей не нравится запах алкоголя. Сентябрь 1912 Пэтти слегла с болезнью. Первой появилась апатия и вялость, двоилось в глазах. Потом ей стало хуже. Синяки, чем бы они ни были, теперь не только на руках. Хуже – галлюцинации. Иногда ночью она зовет свою кошку, чем бы оно ни было. Этот ком гнилых внутренностей и серой, раздувшейся плоти, облепленный клоками грязно-белой присохшей шерсти я закопал за домом полмесяца назад. И клянусь, она шевелилась, выпучив водянистые, мутные глаза и выдыхала пыль, когда я бросал ее в яму. Шум за дверью северного крыла все громче. С ним нужно разобраться. Каждый раз, когда он начинается снова, Пэтти кричит в бреду и пытается вскочить с кровати. Я несколько раз пытался увезти ее в город. Но стоило попытаться вынести ее за ворота, как ей становилось хуже, она кричит и вырывается с силой, не свойственной маленькой девочке во время болезни. И задыхается от панических криков. Октябрь 1912 Я снова сжег северное крыло. Запах гари везде, забивает ноздри так, что от него тошнит. Огонь мог перекинуться на основное здание, но уж лучше так, чем оставить то, что там разрослось. Днем в дверь никогда не скреблись. Старый ключ от нее всегда со мной. Как-то днем я набрался смелости (и виски) достаточно, чтобы решиться открыть и посмотреть, что внутри. Я не могу это описать. И, признаться, не слишком хочу вспоминать. Но то, что раньше было просто плесенью на стенах, разрослось до чудовищных размеров. Корни это, или грибница, оно оплело все. Разрослось, заполнив все крыло. Кресла превратились в холмы белой плесени, а стены покрылись склизким налетом. Но самое мерзкое ждало тогда, когда я прошел немного глубже, разлить горючее по полу и комнатам. Местами из переплетения этих нитей торчали останки животных, наполовину втянутые внутрь, словно запутавшиеся. Сначала я думал, что все они мертвы, пока случайно не задел одно из них брызгами горючей жидкости. Оно зашевелилось, открыв водянистые навыкате глаза, раскрыло гнилую пасть с черным раздувшимся языком в немом крике. Я поспешил закончить начатое. Кстати, с той кошкой мы снова свиделись. Ее морда, облепленная комьями земли, тоже была плодом одной из «ветвей». Меня передернуло от одной мысли о том, что она откопалась для того, чтобы приползти сюда, повинуясь неизвестным инстинктам того, что убило ее до этого. Когда я зажигал спички, мои руки тряслись. Я и сейчас не хочу думать о том, что Пэтти ждала такая же судьба, как и тех животных. Пожар бушевал до самой ночи. В его реве мне чудился чей-то вой. Все время, пока горел огонь, я провел на улице, вместе с Пэтти. Языки пламени, охватившие крышу, производили на меня успокаивающее впечатление, сдобренное знанием о том, что там сгорает. Несколько раз мне показалось, что я вижу чью-то высокую фигуру в оконном проеме, заслонившую собой ярко горящий огонь. Показалось, не иначе. Декабрь 1912 Ей не стало лучше. Лицо теперь больше похоже на черное печеное яблоко. Январь 1913 В подвале земляной пол, сквозь него удобно расти. И как я раньше об этом не подумал?» Когда Ви заканчивает читать, за окном глубокая полночь. Пластинка давно отыграла музыку и теперь с тихим мерным шорохом скребла иглой впустую. Он тянется за привычной шкатулкой и порошком в ней как за лекарством. За чем-то, что поможет упорядочить мысли, затянувшиеся петлей панического удушья. Вдыхает торопливо, давится. Чихает, прикрыв рот ладонью. И когда отнимает ее от лица, недоуменно морщится, глядя на кровь, испачкавшую кожу. Поднимается торопливо, к ванной, включая по пути электрический свет, радующий глаз больше, чем огонь, отбрасывающий тени, кажущиеся живыми. Ви умывается долго, трет лицо ладонями, смоченными в холодной воде. Закатывает рукава, рассматривая кровоподтеки на руках. Стоит, склонившись над раковиной, дожидаясь, пока кровотечение из носа прекратится. Вид крови, пятнающей яркими каплями белый мрамор, успокаивает. Он смеется сам над собой, опираясь ладонями на края раковины. Смотрит на свое отражение в зеркале. Темные, совсем немного вьющиеся волосы растрепались. Лицо – бледное, от стресса и плохого сна. Темные круги залегли под глазами. Зрачки такие широкие, что теснят хризолитово-зеленую радужку. — …ну что, напугали тебя записки какого-то сумасшедшего? Вымученно улыбается он своему отражению, коротко подмигнув. *** Хуже становится не сразу. Понятие «хуже» туманится в сознании, варьируется и искажается. «Хуже» - это когда желание уехать пропадает окончательно, а дурнота становится так ощутима, что потеря сознания в коридоре кажется закономерным итогом попыток подняться с кровати. «Хуже» - это когда отслаиваются ногти, или когда кожа медленно раздувается, приобретая серовато-трупный оттенок? «Хуже» - это когда после каждого приема пищи сначала тошнит едой, а затем белыми комьями склизкого и сгустками темно-красного, похожего на кашицу? Или когда темные пятна становятся язвами, оставляющими буро-коричневые следы на постельном белье? Или когда ему начинает казаться, что плесень вокруг, темные точки на обоях – это чьи-то чужие, закрытые глаза? Ви не знает. Не помнит даже того, зачем приехал сюда и зачем просыпается каждое утро. *** Кольцо с почерневшего и ссохшегося пальца снимают аккуратно. — Это мамино. Не могу тебе его оставить. В подвале темно и сыро. Тепло и склизко. Корни-мицелий здесь вьются вдоль стен, чувствуя себя как дома. И Ви тоже чувствует себя дома, прижимаясь спиной к стене. Едва ли слышит то, что ему говорит незнакомец, таращится в пустоту бельмами глаз. — И прости, что так вышло. Приходится его подкармливать, чтобы он не тянулся к городу в поисках пищи.