Та, кто будет помнить

От их скрещенных взглядов воздух металлом должен зазвенеть или ржавчиной осыпаться. Лера облизывает губы, на них, немеющих, коркой обязана та же ржавчина застывать. На языке — соленое, железистое, такой на вкус верность должна быть? предательство? /Осмелела бы достаточно — ткнулась бы в Олега, узнала бы наверняка, ему виднее, он с этим живет точно дольше нее./ Мышцы пружинят привычно, тело помнит, еще б ему не помнить, столько лет его гоняют, но чувство это дурное, дурацкое. Хуже недозаживших травм, скорее кошмары колючим крупным песком изнутри налипают и теперь сыпятся-осыпаются от каждого движения. Несвобода зудит на коже, хочется уже дернуться, так, чтоб коконы и поводки лопнули, чтоб искры из глаз и связки, натянутые до предела. Она частенько слышит, что хорошая драка должна быть на танец похожа: грация выверенных шажков, близость с партнером, дыхание против правил и дистанций яремную впадинку влажно щекочет. Пиздят или драки нормальной не видели ни разу. Лера, может, подобную дичь несла бы, пока весь ее опыт в стенах спортивного зала умещался, где падать — мягко, где проигрывать — улыбаться примирительно и руку сопернику жать. Сейчас напротив нее сталь порхает, и нельзя быть уверенной на на грош, кончится ли это столкновение прежним худым миром или парой сантиметров под бок. Еще один нож в ее руку (честно — дрожащую немного) ложится немым ответом, признанием, что правила сегодня не действуют, а судья, способный их по разным углам растащить, вышел покурить. Не боевые, не спортивные, даже не «бабочки» с херовым балансом в сомнительной лавочке купленные, обычные кухонные ножи, которыми, вполне вероятно, Олег овощи режет, очередной семейный ужин готовя. Потому что должна из чего угодно оружие сделать: хоть ножик с лазерной заточкой, хоть ветка, хоть бутылка, хоть шарф с народной вышивкой. Потому что должна сдохнуть, но доказать, что в ней не ошиблись, не прогадали с кандидатом. Воздух свистит, ее обжигает холодом, близостью лезвия. Лера отскакивает в последнее мгновение, не пытаясь парировать. Ее тело, вот незадача, не хочет проигрывать, чует запах металла, пытается цельной оболочкой остаться, раз уж до сих пор у них выходит с переменным успехом. Вот только дурная голова (только бы покоя не давала) услужливо подкидывает варианты, последующие за ее победой. Ебаные два стула, Лерочка — то есть, один другого не лучше, конечно. Умудриться бы выйти на ничью или хотя бы разыграть ее достаточно правдоподобно. Жаль, актриса из нее куда хуже, чем мстительница в маске, вспомнить, как Разумовский мучался, реплики для своей речи с тобой записывая. Впрочем, ему помучиться полезно должно быть время от времени. — Не приплясывай так, себя только вымотаешь. А люди любят чужими слабостями пользоваться. — Любят. Например ты. — Например я, — соглашается он, даже не торгуясь, не словоблудствуя в привычной манере. Нехороший знак. У Леры за спиной несколько метров свободного пространства, а ощущение все равно, будто в угол уже зажали и все пути к отступлению методично отрезают. Всегда следи, что за спиной творится, даже если некому вроде удар исподтишка нанести. Потому что кажется, будто Разумовского всегда чуть больше одного. Близость, которую она не хочет, о которой не просила (проплаченное насилие, Лер, а ты еще эскорта боялась) чиркает под грудью, где-то там, где под свитером резинка спортивного топа проходит. Она молчит, дыхание экономит, но видит, как у Разумовского язык чешется. Вот такой у него способ поговорить — под угрозами кровью истечь. Он с высоты своей поехавшей крыши вполне понимает, что его тоже пырнуть могут — и тем более понимает, что с Лерой будет тогда — и готов на жертву во имя откровенности. — Как ты выбралась с того склада, Лерочка? — еще один выпад, буквальный и метафоричный, в ее сторону. Приторная ласковость, фальшивое «мы же не чужие люди» между строк, от которого блевать тянет. Ей не хочется уклоняться, хочется кинуться вперед, точно на лезвие насаживаясь, заорать: ты не должен спрашивать, это вы меня вытащить должны были, не бросать там подыхать ради ваших фальшивых идеалов. Такая себе песенка, птичка. Может и складная, но обреченная последней оказаться. — Очень уж умирать не хотелось. Вы же в меня столько вложили, некрасиво было бы все дивиденды по ветру пустить. Он щурится то ли зло, то ли насмешливо. Слишком длинная реплика, ма шери, слишком тяжело тебе дается в такой момент. Короткое движение вперед, и Разумовский почти что ее за грудки хватает, почти к себе привлекает. Что же ты, милая, голову воротишь, сглатываешь тяжело так, совесть комом в горле собралась? Это «почти» ее и спасает в последний момент, у драки, как и истории, с оговорками и сослагательным наклонением дела не очень обстоят. Лера вытекает из-под пальцев, и те только воздух комкают. Неправильно все, кости будто жидкие, не держат совсем и этой слабости отдаться с головой бы. Нож над ее ухом пролетает, и тонкая прядь и без того коротких волос на плечо падает. Тянет всхлипнуть-засмеяться нервно: думала же асимметрию сделать, вот тебе сам Сергей Разумовский в качестве стилиста. Но Лера губы поджимает, слова-дыхание не выпускает — плечо чужой рубашки (он даже переодеться не удосужился, сразу ее на разборки потащил, господи) вспарывает. Могла бы немного в сторону удар повести, чтоб в рабочую руку, чтоб малой кровью отделаться и все сейчас остановить. Почему-то не делает, позволяет им снова разойтись на десяток шагов, по-дуэлянтски. — Лера-Лерочка, мы же тебя не обижали, честную сделку предложили. Разве нет? Лера, если и могла из себя что-то выдавать, то сейчас совсем дар речи теряет. Блять. Блять. Разумовский же действительно в это верит. Меценатом себя считает, подобрал девочку с проблемами, решил их, дал цель в жизни. В упор не видит, что не так в их «отношениях». Олег вот понимает, просто не вмешивается, принимает меньшее зло, Разумовского своего принимает. Поэтому его тут нет сейчас, потому что рявкнул бы хриплое «Серый!», оттащил бы его от Леры, ножи отобрал и по разным углам рассадил. /Если бы, конечно, сам не решил, что она их предала./ Она не принцесса в башне, чтоб ждать, когда хоть принц, хоть серый волк придут ее спасать. Надо самой вертеться, как может, как умеет. Рывок вперед, на /не/золотой блеск этого взгляда, на память о чужих шрамах, таких глубоких, что никогда зажить нормально не смогут. Крест-на-крест, по контуру, который под сиреневой тканью, чередой пуговиц не видно, но Лера помнит отлично: достаточно Разумовский перед ней без футболки оказывался, достаточно от него сейчас кровью несет, пускай раны и старые. Давай, так в детстве по прописям буквы выводить учились: по намеченным заранее точкам, по полупрозрачным очертаниям. Пусть рука следует по проложенной уже траектории. Крестом, знаком икса в нерешаемом уравнении, дотянись и пометь его, знаешь, как тот ангел, что отмечает двери людских домов. Будто и на всей истории с Разумовским вот так же крест поставить можно. Но план, спонтанный, спинным мозгом сочиненный, выгорает все-таки. Она видит страх и узнавание, именно в такой последовательности. А в ней видят что-то, к чему под угрозой расстрела не возвращаться бы. Конечно, ранить не выходит — Разумовский все еще слишком хорош, а Лера не слишком-то сильно этого хочет. Ранить не выходит, а вот задеть… Короткий удар по руке заставляет нож выронить, холодные (после всех их телодвижений?) пальцы смыкаются у Леры на челюсти, за лицо держат накрепко. По расширенным зрачкам и сведенным бровям она пытается понять, что такое видит сейчас Сергей. Кажется, у него волосы шевелятся, будто под водой. Кажется, им обоим сейчас дышать нечем. Отстраняется он резко, отпускает стоять самостоятельно на ватных ногах. И цедит короткое тихое «показалось». — А говорил, ничего экстремального… — выдыхает Лера, опускаясь на корточки — лучше, чем совсем безвольно сползти на пол. — Не думал, что простая тренировка так измучает тебя, ма шери. Отлично, теперь он делает вид, что ничего особенного не случилось. Честно говоря, от этих биполярных плясок у Леры уже голова кругом. Ножи валяются где-то на полу, бесполезные, потемневшие от неудовлетворенной жажды. — Я не в форме для тренировки, стоило подождать… — Те люди не будут ждать, Лера! Думаешь, они расшаркаются вежливо и согласятся вернуться, когда ты почувствуешь себя лучше? Лера еле сдерживает горькую усмешку. Так, доступным языком ей говорят, что между «друзьями» и «врагами» в ее положении разница невелика. Гениальная, блять, в своей простоте мысль. — Ты живучая и способная, но этого самого по себе мало. В нынешней ситуации… Хочу знать, что не ошибся, поставив на тебя. Нервничает. И будто бы опасается ее, черт знает, что такое усмотрев за время игры в гляделки. И торопится. Ему одному видимый счетчик поджимает, видимо, тикает на ухо многообещающе. Лера трет переносицу с таким отчаянием, будто сама себе нос сломать пытается, будто только такая боль отрезвит и в реальность вернет. Текущая ей пиздецки не нравится, да и кажется такой… плывущей по краям, болотно-зыбкой. — Сергей, у нас соглашение. Нарушать которое мне после всего… случившегося… не просто не выгодно — крайне тупо будет, — она добавляет злое и решающее, потому что убежденным Разумовский не выглядит: — Если бы я хотела вас подставить или типа того — у меня уже было достаточно возможностей. Давайте просто признаем, что все мы поставили на доверие. Он хмыкает невнятное что-то и опускается рядом, так, что можно разглядеть, как под глазами следы усталости и бессонных ночей расползаются. Косится на виднеющиеся лерины синяки с подобием сочувствия. Слишком ничтожным, чтобы на что-то по-настоящему повлиять. Но, можно сказать, после взаимного выбивания дури лед немного тронулся. Возможно, не только лед. — Доверие — такая штука, Лерочка, в договоры, увы, нельзя вписать. И ей, пожалуй, нечего на это ответить. Только непонятное чувство вины поднимается изнутри, как будто что-то все же нарушила, где-то предала. Лера не отводит /предельно честного/ взгляда от Разумовского, но видит не его совсем. *** Она видит перед собой Алтана и поверить глазам не может. И в нем тоже всплеск удивления, быстро спрятанный, но Лера разглядеть успевает. Чувствует, будто они два зеркала, друг к другу приставленные. Странная ловушка. Размытые границы. Не мог же он случайно сюда забрести? Хочется до одури, чтоб Алтан со своими невозможно-бордовыми радужками и замашками, то ли самурая, то ли ронина, с призрачной невинностью, по лицу скользящей, как отсветы далеких огней — оказался вампиром, тварью какой-нибудь, ограниченной законами сложнее и одновременно проще тех, что где-то записаны. Чтоб застыл, не в силах переступить через чужой порог без приглашения. Чтоб отшатнулся, заметив на чужих щеках разводы соли — высушенных слез. Жаль, он человечен насколько, насколько вообще может. И все нечеловеческое ему чуждо. Но Алтан почему-то действительно не спешит заходить. Что-то робкое в нем, конечно же, мерещится, разве что этот морок мучительнее прошлых в реальность пытается встроиться. У Леры голова холодная, она не лихорадочно совсем прикидывает, что делать будет, справится ли с Алтаном один на один, обошелся ли мальчик и на этот раз без подмоги и что ей делать, если все-таки не обошелся. Она не может себе ответить сейчас, готовилась бы к драке, будь в квартире Разумовский вместо Волкова. Зато точно может ответить, что Волков сейчас не боец от слова совсем, и второй казни тут Лера не даст развернуться. Алтан то ли слабо улыбается, то ли собирается что-то сказать, но его крайне вовремя покрывает донесшееся из спальни: — Валер, кто там? — Никто, ерунду какую-то продать пытались! — говорит она, слишком поспешно, слишком громко, и голос срывается на последних словах. Остается надеяться, что Волков не в том состоянии, чтоб идти проверять. Хоть раз его звериное чутье же может дать сбой в нужный момент? Алтан наблюдает за всем происходящим с воистину змеиным спокойствием, разве что моргать не забывает. Если в нем и можно было углядеть следы удивления и смущения, то сейчас все эксперты в мимике и языке тела должны мозги сломать, чтобы понять, что под этими тугими косами творится. Он тянется в карман пальто, медленно-медленно, стараясь руки на виду держать, будто Леру спугнуть не хочет. Не то чтобы это помогает: за каждым его движением она следит напряженно и неотрывно. Едва ли он пистолет там прячет или какое-нибудь существенное оружие, но менее тревожно от этого не становится. Извлекает из бездонных, судя по затратам времени, карманов Алтан всего лишь смартфон. Золотой, конечно же. Пальцы мелькают над сенсорным экраном, который тут же разворачивают в сторону Леры. Она, честно, на минуту подозревает у себя открывшуюся внезапно дислексию, потому что буквы упорно не хотят в осмысленные предложениями складываться. Кажется, ей в них проще какие-нибудь заблудшие стихотворные строчки вычитать, чем то, что действительно там написано. «Жду внизу через час. Не делай глупостей, мы просто поговорим». То ли ей в той драке по голове пролетело сильнее, чем кажется, то ли Алтану прическа доступ крови к мозгу перекрыла. В предложение, мягко говоря, не верится, все разумное, что в Лере есть, волком воет, что ловушка, наеб и вообще надо вглубь квартиры забиваться и Разумовского с его гулянок вызванивать. …только вряд ли он Леру похвалит, за то что она невольно их обиталище выдала. И не факт, что поверит в «невольно». Она шипит нечленораздельное что-то, не задумываясь, долетит звук до Волкова или нет. Кивает и быстро выталкивает Алтана вместе с его «яблочным» телефоном и уникальным предложением за дверь. И, только замки заново заперев, выдыхает и поражается своей наглости. Впрочем, сработало же пока. Грех жаловаться. К Олегу она возвращается с аптечкой и непробиваемым спокойствием, под которым мысли роятся и роятся. Главное, не допускать брешей в броне, почувствуют, дотянутся, расковыряют. Лера накладывает повязки с усталым раздражением доброго доктора, которому сердобольность в очередной раз аукается. /и все равно иначе не может./ Пялится вместе с Волковым, как на экране ноутбука кто-то блевотно-розовым кремом коржи покрывает. Делает им чай, в отсутствие Разумовского — крепкий, сладкий настолько, что по народной присказке что-то слипнуться должно. Волков вздыхает что-то о домашнем варенье, и от его теплой уютности отшатнуться б как от кипятка. Слишком хорошо Лера знает, каким еще он может быть. Слишком неправильной себя чувствует, когда все так — в состоянии покоя зафиксировано. Отведенный Алтаном час меж тем стремительно истекает. — Олег? — он косится с легким удивлением: Лера редко к ним по именам обращается, когда без этого можно обойтись. Еще одна черта обороны, бесполезная по сути. — Когда Сергей вернется? Снаружи после обеда уже предзимняя темень, абсолютное безвременье города. Только цифры на часах продолжают двигаться, и беспокойство Леры движется вслед за ними, извиваясь между органами. И все, что хотела спросить и сделать, кажется неважным совсем, но Волков отвечает, помедлив немного. — Часа через три. Пока интересные ему места не закроются. Лера не решается уточнить, что именно там интересно Разумовскому. Сомнительные бары? Подпольные бои? Компьютерные клубы? Лишняя совершенно информация. — Сможешь прикрыть меня ненадолго? Вернусь раньше него, обещаю. Вдох-выдох, спокойствие все еще держится на честном слове, но держится. Лера смотрит на Волкова максимально открыто: смотри, я безобидна, я ничего не задумала, просто одолжение. Пытается прочитать, что там во взъерошенной после дней в постели голове творится. /Вряд ли что-то хорошее для тебя, Лерочка, давай честно./ Олег хрипло вздыхает. — Учеба? — Личное, — и сердце пропускает удар в тревоге? странном предчувствии? Она все еще не врет, у лжи всегда отдача болезненная, уклониться не выйдет. Что может быть более личным, чем встреча с привкусом неслучившегося убийства? Пауза тягостная настолько, что Лера близка к срыву и признанию всех своих грехов. — Беги давай. Не развалюсь без надзора. Искренняя благодарность горчит, никаким сладким-переслащенным чаем не перебить. Может, Олег не видит разницы между доверием и привычкой, между доверием и усталостью, от которой любое слово свинцовое, ко дну утягивающее. Может, ему просто одному побыть нужно, а Лере совсем не нужно его доверие. И все равно — горько. Лера справляется со шнуровкой ботинок, замком на куртке, с тем, чтобы неловко прикоснуться к плечу Волкова, горячему, как печка (он смотрит на ее руку долго и странно, Лере кажется: стряхнуть хочет). Умудряется не пропахать носом ступени, по которым вниз несется на неоправданно отчаянной скорости. И только перед самой подъездной дверью, навалившейся от холода, дышит морозом и железом, медленно, тяжело. Пытается успокоиться. А колени-то дрожат, будто на свидание на перекрестке спешит. Человеческое, непонятное, неподконтрольное оседает комом в легких, хрипом и рисунком изморози рвется наружу. Лера думает, что если на четвереньки рухнуть, скрутить себя дугой, удастся его отхаркать с кровью вперемешку. Потому что копаться в себе она не вывозит сейчас совершенно. Но по-мюнгхаузеновски берет себя за шкирку, выталкивает за дверь, не оставляя времени для дальнейших торгов. Щурится на мгновение, мерещится, что по векам мажет солнцем, золотым, летним, пахнущим солью и свободой. Только мерещится, конечно, просто фонари в этом городе тоже желтые. Иллюзия тепла, человеческая попытка извечную хмарь разогнать. Смотри на лампы, пей витамин Д, не замечай подмены. Машину Алтана не заметить сложнее. Она выглядит змеино-вытянутой, хищной и блестит безупречно-черным, будто дорожная слякоть на ней следов не оставляет. Да и сам Алтан вот, прислонился к капоту и пускает вверх колечки, к вейпу прикладываясь — будто небо и без него недостаточно серое. Фантомный сигаретный запах дерет горло, и что-то обжигает Леру, словно сама до фильтра докурила и не заметила. Под ее резким шагом шипит-трескается подмерзшая грязь. Расстояние между ней и Алтаном оказывается смешным, когда злость подгоняет. А толчок в грудь, плотным свитером обтянутую — неожиданно сильным. Еще немного, и обернулся б самым настоящим ударом, но пока Алтана только назад откидывает немного, и из его губ дым тонкой струйкой вырывается. Как у дракона. — Если хотел меня убить, то можно было что попроще придумать. Если подставить — недостаточно постарался, — она голос до последнего держит так, чтоб ни одной ноткой не выдать эмоций. Простые реплики, предельно честные, достаточно ультимативные. Но под теплой одеждой Леру все равно трясет мелко, она надеется лишь, что со стороны не очень заметно. Зачем-то протягивает руку и помогает Алтану подняться из полулежачего с его машины. То ли в знак того, что их вилами на воде написанное перемирие еще в силе, то ли чтоб самой дистанцию контролировать. Хотя какая тут дистанция… Его дыхание сладким дымом сожженных на безымянном алтаре цветов пахнет, щекочет ей лицо, способное, надо же, на холоде еще что-то чувствовать. Ресницы, тяжелые, смоляные, трепещут так, как не должны у убийцы. /Лера чувствует, что он боится, но не может понять, ее или чего-то другого. И по рукам себя хочет ударить, потому что тянет успокоить, коснуться щеки, обжечься о скулу, не тянуться за оружием и ему не позволить./ — Разумовский тебе угрожает все-таки? — Пока мне угрожаешь в основном ты, — устало признает Лера, и непонимания во взгляде Алтана читается столько, что можно было на латыни с ним беседовать — возможно, с большим успехом. Он ничего не отвечает, только дверь пассажирского перед ней открывает, продолжая молча данные в голове обрабатывать. С водительского места на них оборачивается мужчина невнятного возраста и панковатого стиля: взгляд быстренько отмечает ежик светлых волос, цветастую татуировку на всю шею и шрам над бровью, резкий и глубокий, как последний штрих, добавленный художником. Воздуха в салоне резко перестает хватать. Лера дышит сквозь сцепленные зубы, пока чужое лицо ускользает в расфокус. Но сомневаться, что это он тогда ее на складе швырнул расстояние до земли измерять, не приходится. Вадим, кажется. — Без маски тебе лучше, деточка, — он подмигивает похабно, а Леру от еще одного панибратски-ласкового обращения в свой адрес мутит. — Учтем ваши пожелания, — умению язвить так, чтобы ни одна мышца не дрогнула, она сейчас чертовски благодарна. Что-то подсказывает, что плевать ядом без обиняков в ее положении не стоит, но и смолчать — выше ее сил. — Наобщались? Тогда, Вадим, заводи машину, будь любезен. — Не волнуйтесь, ваше золотейшество, студенточки меня уже мало интересуют. Правда, не могу сказать тоже самого о них, — и всем его шутовским замашкам вопреки, глаза Леру в отражении изучают безучастно и пристально, в них ни намека на усмешку. Только равнодушное, механическое какое-то любопытство. Лера понимает, что он Алтана специально из себя выводит, и ее поддеть потихоньку пытается: купится, не купится, другую наживку подыскать или этой достаточно. И Алтан ведется, несмотря на свой показной дзен, как обиженный ребенок, каждую подколку воспринимая всем уязвимым нутром. Это могло быть забавным, но Лере отчего-то не смешно ни капли. Они едут быстро, огибая вечерние пробки и неловко пританцовывающих на гололеде пешеходов. Запахи кожи и чего-то мужского, тяжелого парфюма и мускуса, давят, чуть ли не заставляют в сидение вжаться, и Лера ищет хоть след аромата дыма и цветов. Что-то успокаивающее в нем есть. Знакомое. Лучше бы спросила, куда ее везут, если не поздно еще. — Так сидите, будто на похороны едем, — фыркает Вадик (более увесистое «Вадим» критически ему не подходит) и врубает какую-то танцевальную попсу, пока Алтан глазами молнии метает. — Что, птичка, ты, смотрю, Поварешкина жалеешь больше, чем его поехавший дружок? Да, на щенячий взгляд Олежи девки всегда велись. Волк, волк… как же. Лера отворачивается от его речей, утыкаясь в стекло, сдерживающее темноту снаружи. Хотя кому врать — вслушивается жадно, когда еще при ней о Волкове сплетничать будут. Но Вадим умолкает, не найдя благодарной аудитории в этом авто и постукивает по рулю в такт строкам про «глаз дракона, наблюдающий за богиней». — Думаю, им и без моей жалости нормально, — выталкивает она из себя после такой паузы, что это выглядит не диалогом, а обменом несвязными репликами. — Воот, начинаешь постигать жизнь, — Вадик смеется, оскалившись во все зубы, и даже вдруг выглядит более человечным. — Есть такие, кхм, парочки, знаешь, рядом с которыми всегда третьим лишним будешь, сколько не бегай в плащике по крышам. Так что подумай, птичка, мы не обидим, если что. Тут уже самое время насторожить ушки. Кажется, с ней все же торговаться собираются, хотя Алтан, вон, молчит стоически, разве что паром, как закипающий чайник, не свистит еще. Лера не уверена, что торг с шантажом рука об руку не пойдут, но надеется, что хоть времени немного выиграет и какие-нибудь точки над буквами расставит. Что ей еще остается.