Та, кто будет помнить

Что там говорят об одинаковости счастливых семей?.. Алтан не может сказать достаточно убедительно, относится ли его семья, обмелевшая от смертей, к счастливым хоть в какой-то мере или к несчастливым, хоть и в не самом привычном смысле. Но он помнит свое детство с достаточной ясностью, чтобы знать: для них с Юмой через годы не так уж много изменилось. У сестры, сколько он ее знает, всегда была не по-девчачьи стальная хватка — никто, кажется, ни минуты в их жизнях не сомневался, кому в конце концов перейдут дела Дагбаевых — и когда речь шла о бизнесе, и когда шла о близких. Дело, правда, растет и крепнет, чего не скажешь о семье. Алтану иногда до дрожи хочется знать: мелькает ли в мыслях Юмы слово «цена», почти кощунственное, удовлетворительно-болезненное, будто лезвие, стиснутое в кулаке; лезвие, которое проигнорировали безликие контроллеры со стеклянными глазами, то ли по недосмотру, то ли в приступе садистского любопытства к трепыхающимся смертным. Алтан знает, что люди вроде них — да и люди в целом, пожалуй — не меняются практически. Их забота друг о друге — залитый формалином клубок змей, попытка то ли обнять, то ли придушить прежде, чем кто-то другой доберется до родной шеи. И весь этот коктейль сдобрен таким количеством льда, которое сводит на нет все шансы на безобидные братско-сестринские разборки, щенячью грызню, где шума больше, чем риска быть укушенным. С самого детства Юма не пытается задирать его, как положено старшим в приступах ревности, не отнимает его любимые игрушки. Алтан сам притаскивает их ей. То ли как откуп, то ли как подношение. Сказать точно, чего в этом было больше: «люби меня, пожалуйста» или «оставь меня в покое», он все еще не способен. В любом случае, Юма всегда дает братцу наиграться вдоволь, у них обоюдный условный рефлекс и своеобразное понятие о личных границах. На этот раз привычная схема дает сбой, не удосужившись выдать какого-нибудь предупредительного сигнала. Красный огонек шустро ползет по артериям дорог, подмигивая, как озорная холестериновая бляшка, решившая объявить организму носителя увлекательную игру в «пронесет или нет». Ничего особенного, но Алтан драконьи выдыхает цветочно-пряный пар сквозь зубы и продолжает следить, как его машину несет каким-то совсем неправильным течением. С чего бы Вадиму, который без мыла отыщет лазейку на трассе даже в десятибальных пробках, сейчас выруливать на окружной маршрут? Захотел покатать Чумную Докторку, сбросить хвост? Что ж, незакрытый — точнее, недобитый — гештальт, возможно, портит ему душевное равновесие, но завершать начатое в наглую и без указа Дракон не станет, слишком хороша дагбаевская кормушка. Избегать же наблюдателей им по большей части смысла нет — не так уж сложно узнать, на кого работает высоченный блондинистый наемник и на встречу с кем он может везти девчонку, а там хоть сбрасывай хвост, хоть нет. Критику выдерживает только одно объяснение происходящего. Приказ, бьющий любые указания Алтана на раз, заставляет сейчас его автомобиль нарезать круги по карте города. Драгоценная сестрица знает, как запустить свои коготки в любое дело, даже с другого конца света. Слова, похожие на «то, что тебе важно» и «что дорого» колеблются облачком пара, но так и не срываются с языка — только мысли морозным чем-то обдают. Нет, ему… ему, Лера, пожалуй, интересна. О том, что она удобный способ добраться до Разумовского, Алтан напоминает себе запоздало и как-то неохотно. Да и едва ли девчонка для того на что-то большее, чем человеческий расходник тянет — так себе из нее приманка. Вадим тем временем не берет трубку, сообщения повисают непрочитанными, и злость внутри поднимается темной волной, от которой в висках стучит, а глаза, дагбаевски-винные, будто плотнее краснотой заливает. Метаться в четырех стенах и таком же геометричном чувстве собственной беспомощности ему не нравится совсем. Очередное напоминание и от Юмы, и от Вадима, чтоб не зарывался, змеенок, помнил, что тут на птичьих правах, да с волчьим билетом практически. Не глава клана, не полноправный заместитель даже — но пока королева в изгнании, сгодится и дурной принц, чтобы место в северной столице не пустовало. Бокал вина под рукой, привычно то ли полупустой, то ли полуполный. Алтан не надеется найти в нем ни истины, ни покоя, но стискивает пальцы так, что стекло грозится треснуть. Как от невыносимо-высокой ноты, как от мгновенного перепада температур. Телефон по-прежнему молчит, в черном — как название того сериала о несчастных людях в плену технологий — экране собственное отражение недосягаемо, лицо утопленника с глубины, ни дозваться, ни вытащить на берег, только туда же, за ним, в глубину. Алтан отворачивается от себя же и спускается в оранжерею — чуть более торопливым шагом, чем стоило. Злость и тревога впитываются в небо горечью дубовой коры, пряным послевкусием. От вина ли? От липкого чувства, созвучного по названию? Ступени обжигают босые ступни, эта винтовая спираль вниз уходит, к его персональному подземному царству, где что-то еще расти и цвести умудряется. Куда ни подавайся, ни сбегай, все равно будет пытаться обустроить себе такой уголок покоя. То ли кладбищенского, то ли возмутительно-живого. У Алтана легкие полны влажным, пропахшим почвой воздухом, рот — вином. Проглоти следом семечко — легкие оплетет лозой изнутри. Неправильная форма ханахаки, не от любовной тоски, а от тоски по корням. Тем, что способны жажду и голод утолить, а не только к земле приковать. Они с сестрой по разные стороны стекла, оба по-своему заперты. Алтан думает, ощущает ли Юма физически свои границы? И психосоматикой, кровной связью тут же ком в горле встает, душит, на мгновение в безвоздушное и бессердечное отправляет. На этом остатки их семьи держатся — на узнавании, одиночестве и обиде, золотыми цепочками увившей горло. Обиды сейчас больше, пожалуй. Алтан смотрит на бокал в руке и видит осколки, в которые так легко, играючи, его можно превратить. — Золотейшество, ваша доставочка прибыла. За задержку прощения просим, стоит все. Вадим с похабным смешочком выделяет слово «стоит», отчего Алтан морщится и тут же быстрый взгляд на Леру бросает, бледной тенью у вадимового бока приткнувшуюся. Отпечаток брезгливости только не успевает с лица убрать, и девушка, кажется, на свой счет принимает — отвечает ему усталым, но твердым взглядом. Там такая стена, о которую кулаки в кровь стачивать. В очередной раз приходится вопросом задаться: чем ее, такую, Разумовский запугал, чем удержал? И хватило ли Дракону ума припугнуть насилием? Армейские повадки вымываются из таких хуже грязи под ногтями, и Алтан знает, что между сальными словечками, из оскала капающими, и делом тот особой разницы не видит. Нет, Лера держится прохладно, но ни запуганной, ни озлобленной не выглядит. Может, и сестра в нее еще коготки не успела запустить?.. Наивность, впрочем, давно стоило б внести в реестр новых смертных грехов. В сторону Вадима пренебрежительный жест прилетает — свободен, мол. Очередной шутовский полупоклон, и наемник действительно исчезает за стеклянными дверями. Вряд ли настолько далеко, чтоб совсем прекратить разнюхивать для Юмы, но на небольшую передышку от его сверлящего прищура можно рассчитывать. — Вина? — то, как он бокалом указывает в сторону Леры, чуть не расплескивая содержимое, слегка портит впечатление от учтивого, в общем-то предложения. Она отрицательно качает головой, хотя с уходом Вадима будто бы расслабляется самую малость. Не так непримиримо стискивает челюсти, не такие тяжелые взгляды бросает из-под широких бровей. — Ты всегда такой спокойный? Шутит, должно быть. Алтана все еще потряхивает же — от злости? обиды, такой по-детски знакомой, такой по-взрослому ожесточающей? Он отворачивается ненадолго, якобы, чтоб недопитое вино пристроить на полку, чтоб багряное пятно обличительно выступало среди припыленной зелени суккулентов. Пытается лицо держать. И понимает тогда, мурашками от основания шеи считывает, что на самом деле Лера имеет в виду. То, как зубы-осколки в чужом рту мерещатся. Это чувство — то ли опустошающего голода, то ли того, как привычная реальность натягивается до предела и грозится лопнуть. Волдыри от ожогов, оставленные ядовитой травой. И то, как она пальцами беспомощно по краю собственной человечности скребется, пока внизу не страх, нет — но такое, о чем они догадываться даже не могут. Только ощущать — лишним органом или пустотой там, где ему положено быть. — Один из моих прапрадедов был шаманом. Обязывает, наверное, в купе с буддизмом. Алтан оборачивается, чтобы поймать то слегка растерянное выражение лица: Лера понять пытается, шутит ли он или и на этот раз абсолютно серьезен. — Не особо на буддиста смахиваешь. — А на шамана, значит, вполне? — Что-то есть, — после паузы сообщает Лера. Почему-то из ее уст это звучит действительно серьезным умозаключением. Алтан не уверен, что прямо сейчас готов к грузу ответственности такого титула. — Только не изгоняй злых духов прямо сейчас, а то мне придется уйти. — Я бы понадеялся, что Вадим, наконец, пойдет займется делом. К слову, он… — легкая заминка не проходит незамеченной: Лера вскидывает на него взгляд, настороженный и пронзительный. — …вел себя прилично, пока вез тебя сюда? — Думаю, вполне, — к бледной улыбке хочется прикоснуться кончиками пальцев, поймать ее, как тающий путеводный огонек. — Попытался познакомить с твоей родственницей. Алтан мысленно чертыхается, хотя едва ли удивлен. Вот только Лера слишком уж спокойна — редко людям такое удается после общения с Юмой. — И как прошло? — Никак. Технические неполадки случились. Вадим, наверное, скоро выставит тебе счет на новый телефон. — Кажется, ты очень не хотела этого разговора, — он рад, пожалуй, и не слишком удивлен, что Лера может себя защитить и скрыть от чужого взора. Или есть кто-то еще, кто ее бережет… — Вряд ли это поможет, если твоя сестра приедет в город. — Не приедет. Насчет этого можешь не волноваться… — о том, что Юма вполне способна дотянуться до желаемого и на расстоянии, он решает умолчать. Пока что. Лере наверняка хватает поводов для беспокойства и, если он все верно понял, ее беспокойство способно вылиться в крайне необычные последствия. — В некоторых местах договоренности имеют особенную силу. Моя сестра вынуждена соблюдать свои. Отмеряющее временность всего на свете «пока что» Алтан не добавляет тоже. И так почему-то выкладывает слишком много, практически все, что самому известно. В свои дела Юма его давно не посвящает, а то, что удается вытянуть из Вадика, больше смахивает на подачки, чтоб младший братец не бесился в отмеренной ему клетке. Но то, что сестре путь сюда заказан, он знает точно. Помнит, как на рождественском балу ей даже на отдалении от пригорода было некомфортно. Те, кто следят за сохранностью клятв на этой земле, полагаются отнюдь не на честное слово. — На одного человека меньше в списке желающих меня убить. Хороший день, — резюмирует Лера со смешком, но волной ее усталости, кажется, с головой может накрыть. — На одного из таких ты работаешь, — зачем-то напоминает Алтан, и припечатывающее «знаю» даже говорить не нужно, все по упрямо нахмуренным бровям понятно. — Я могу предложить тебе больше, чем Разумовский. Он не спрашивает, разумеется. Пытается выцедить из себя подобие ультиматума, которое тут же ртутными каплям по языку прокатываются, тяжелыми, отравляющими. Но Лера зачем-то отвечает односложное: — Можешь. Алтан вскидывается с какой-то собачьей радостью, чтобы тут же от оглушающего понимания отшатнуться. Какое там змеиное хладнокровие — кровь кипит и обжигает щеки. Он не спрашивает, а Лера не отвечает — констатирует факт. Вот только факт этот ничего для нее не меняет. Что-то в голове мечется еще, полозом, пологом, надеется отыскать тот ключик или ту заговоренную монету, которыми эту девушку удастся перекупить. Прямо тут бы объявить торги за ее преданность, чтобы доказать что-то… кому-то. Разумовскому, сестре, самому себе. Недобитой героине, у которой и без птичьей маски взгляд ястребиный, у которой эта маска вместо тяжелого венца. Алтан же барахтается в своем прерафаэлитово-цветочном омуте; цветы распускаются вокруг него, по его шрамам ползут. Офелии плывут по течению и тонут в нем, таковы правила. — Пойдем отсюда, — оранжерея больше не приносит ему покоя, и злая тревога отражается в лице Леры, кругами от брошенного камня разбегается. Нельзя позволить себе отвернуться — можно упустить момент, когда эти круги алым окрасятся. По его вине? Лера принимает его протянутую руку, хотя хватка ее никак не напоминает о покорности — Пойдем, друг-Вергилий. И в них обоих отзывается мысль, что, может быть, ад — это не падение вниз, а бесконечно-долгая лестница наверх.

***

Вот так желание быть понятой, не оформленное ни в слова, ни в четкое пожелание, ей боком выходит. Что-то щемит в ребрах, грозя то ли потрескавшимися костями, то ли чем-то евиным, новым, сквозь этот хруст изнутри (кто-то обломил сухую ветку и пустил плыть по течению?) пробиться. У нее тяжелый взгляд, который, в ровную спину Алтану упирается так, что он должен позвонками это ощущать, и легкая рука — в кончиках пальцах иглами отзывается короткое прикосновение. Слишком короткое. Через мгновение превращается будто бы в далекое воспоминание, волнами и временем отшлифованное. У него наоборот: взгляд скользит легко и холодно, красный лед, о который не один человек уже костяшки сбил; руки, способные меч держать и кого-то за горло. — Проходи, — Алтан запускает ее первой в комнату, очевидно, спальню, судя по обстановке. Запоздалое, фантомное какое-то смущение нагоняет Леру на пороге и тут же отступает. Чувство такое, из прошлой жизни. Когда приехала к красивому мальчику домой и вдруг не знаешь, чего вы друг от друга хотите вообще. Она и сейчас не знает по большому счету… Только те отголоски не могут пробиться сквозь стену чего-то глухого, нечеловеческого. Спокойствие перебивает все, сводит зубы — как студеной воды отхлебнула. Может, оно и обойдется ей дороже доступного прайса. Может, попытки отыскать что-то/кого-то в улицах, спутавшихся клубком, приведут только в тупик, лбом в стену впечатают, в спину кончиком лезвия ткнутся. А пока… Лера садится на диван, тонет в зеленом, как мох, как стоячая вода, интерьере Алтанового убежища. С облегчением, сказать по правде. Ассоциации про полозов и пологи краешком мысли задевают, но бояться как-то поздновато. Да и ей ли бояться? У Алтана в лице тревога проскальзывает: нет, не из-за Леры. Он, кажется, прислушивается, не стоит ли кто за дверью. Что ж, Вадиму он не доверяет больше необходимого, и это радует — не совсем дурак все-таки. — Разумовский знает, кто ты? — А ты знаешь? — так вскидывается на него, что позвонки хрустят. Не получается ни толики насмешки сцедить в этот вопрос, одна беспомощная надежда дрожит, от которой оружие из рук валится, от которой на врага (врага ли?) смотришь, не отрываясь, и проклятое окаменение трескается, кусками откалывается. (Под ним живое — коснуться больно). Алтан понимает. Медленно наклоняет голову — не совсем кивок, не вполне согласие, но попытка обнадежить. Робкая, по-детски наивная; Лера остро понимает, что они же подростки вчерашние, что должны друг другу украдкой сигарету передавать, дымя в и без того мутное небо, травить городские байки о чудовищах, усмешку пряча — «испугался, глупый?», а не чудовищную же правду. Но они сталкиваются не так и не там, и эта странная нежность — непозволительно дорога для обоих. — Я могу кое-что сделать… Думаю, спрашивать веришь ли ты во всякое — не нужно. — Ну давай, шаман. Они отражают слабые улыбки друг друга; плохие шутки звучат лучше, если есть, кому над ними усмехнуться. Иногда звучит лучше даже тишина, если есть с кем ее разделить. Алтан мягко движется по комнате, от одного угла к другому, будто шахматную партию на одного разыгрывает. Сквозь запахи далекие, таежные, смолой оседающие, Лера чувствует кое-что еще. Как кости в чужой ноге ноют, скрепленные металлом. Как ноют осколки семейного дара, который ни принять, ни отвергнуть не вышло. Дым благовоний и свечей постепенно заполняет комнату и легкие. Голова тяжелеет, и усталость, от которой удавалось адреналином и нечеловеческими усилиями отбиваться, нагоняет, наваливается всем весом на загривок. С поджиганием предметов, видимо, покончено, и к ногам Леры опускается деревянная чаша с водой. Что-то красное рябит на поверхности, и лучше не задумываться, что такого шевельнулось сейчас в отражении, если вокруг нет ни единой красной вещи. — Что мне нужно сделать? — Ничего особенного. Садись рядом, слушай мой голос. Попытайся расслабиться. Алтан улыбается одними глазами, и Лера спрашивает себя, смотрел бы он также на отрубленную голову Волкова, катящуюся по полу? Звучит ли подтекстом, тайным швом в «могу кое-что сделать» — «то, что Разумовский не сможет»? Хотя честнее было бы задаться вопросом, почему ее это так мало волнует. Почему она все еще здесь? От чаши тянет таким морозом, будто там не вода, а целый ледник. Протяни руку — отдирать придется с мясом, оставляя отпечатки пальцев смазанными узорами. Лера не знает, глядеть ли Алтану в глаза или закрыть их, ерзает, подгибая ноги под себя. Он улыбается быстро и тревожно как-то, мелькнувший двадцать пятый кадр, попытка притвориться, будто они знают, что делают. Дети в летнем лагере, затылком почувствовавшие нездешний холодок, нематериальное сверло, вгрызающееся в голову, не намекающее — визжащее — о том, что они тут не одни, к великому сожалению не одни. И вместо того, чтобы бежать, забыть, никогда не оглядываться, они к этому тянутся по-идиотски. И тянутся друг к другу. Вода не отражает ничего, прозрачная как слеза, узоры деревянного дна сквозь нее видны отлично, гипнотические спирали, бесконечно множащиеся глаза, вырезанные у лесного божества. Те, кто смотрят за ней (за нее?) не связаны ни с лесом, ни с известными богами. Алтан начинает говорить, ерунду какую-то, вообще не похожую на заклинания или что там положено зачитывать шаманам. Лера искренне пытается слушать, вот только смысл ускользает от нее. Сначала незаметно; просто задумалась, заслушалась, отвлеклась на тембр голос, упуская сами слова. Потом ей начинает казаться (казаться?), как незнакомый язык вплетается во фразы, хитро и неспешно, так, что и не заметишь сразу. По капельке, по словцу. «Заговаривает зубы», — думает она отстраненно и не чувствует метафоры, только как саднит язык во рту, оцарапанный чем-то острым. А потом она тонет. Падает лицом в злосчастную воду, глотает ее ртом, вдыхает носом жадно и не может надышаться. Ни страха, ни удушья нет, запаздывают или вовсе передумали приходить за ней — отдают кому-то другому, у кого сил и прав на нее больше. Только мелкая дрожь слишком легкое тело колотит. Будто не ела и не спала двое суток, и только переслащенный кофе обжигает горло и желудок. Разве что кофе обычно не оседает на языке вкусами железа, хвои и перегноя. Она знает, что нельзя открыть рот — в него уже не вода польется, а посыплются комья земли. Нельзя глазами смотреть, нельзя слышать, как привыкла слышать. Можно задаваться вопросом: кто смог мертвую воду похоронить заживо? Можно понадеяться, что подземные воды всегда найдут выход, размоют любую могилу… Можно попытаться принять, что здесь от Леры не оставляют почти ничего, и то, что раньше дремало — скребется все настойчивей, сопит все громче, надеется отыскать дорожку наружу. Она не вспоминает — она возвращается. К тому, как была вместе с кем-то, к тому, как не была одна, потому что они были цельным и единым. Холодные конечности, которые язык не повернется назвать «руками», утягивают на глубину, и не страшно совсем, нет. Щемит сладко-сладко, тоской о потерянном давным-давно. Как шли — текли? — сквозь лес, как приходили в ночи к зажженным кострам, и люди предлагали им свежее мясо, амулеты из костей, отдавали ценное, склоняли головы покорно, охотно заключали сделки. Человеческая плоть таяла в пасти, но человеческая память, отданная в уплату или забранная по праву силы, всегда была слаще. Там, в глубине ее размытой сути, на дне, по которому пальцами скрести беспомощно, грань между чудовищами и божествами растворяется совсем. Здесь, где Лера все еще на полу алтановой спальни сидит, молодой почти-шаман смотрит, будто она и то, и другое. Будто ему от этого не страшно совсем. Так смотрят на закат, отраженный в реке подтеками крови, на россыпь золота среди песка и мелкой гальки. Так не смотрят на чудовищ. И какой-то своей частью Лера пытается за этот взгляд держаться, но руки немеют, а край ощущается слишком скользким, заточенным лезвием ритуального ножа. …Их было четверо. Нет. Чувство ошибки резко и окончательно выдергивает из настоящего, швыряет туда, так далеко, так глубоко, туда, где все человеческое и юное едва ли способно существовать, не отказав самому себе в праве на существование. Время, умноженное на время минувшее, из невесомого течения превращается в непробиваемую толщу. Даже о воду можно разбиться, если попытаться нырнуть с непозволительной высоты. Но у нее (имя в потоке нащупать не получается, как что-то, что нужно отбросить, чтобы не уйти на дно окончательно), кажется, есть позволение. Их было пятеро. Не богов, потому что вере в богов свойственно иссякать. Но готовность смертных заключать сделки, эта алчность — о, они были бездонна с начала веков. И пятеро рек, чьи истоки лежали в землях мертвых, но пути — в мире живых, могли бы пить досыта, пока мир не рухнет или не изменится так, что чудовищам и чудесам в нём не останется места. Их было пятеро, их жажда была велика, но пока рядом с ними оставалась их сестра, несущая забвение и вместе с ним почти милосердие, жажда не превращалась в жадность, не оставляла за собой выжженную пустыню. Не давала самим рекам обмельчать, затянуться болотной ряской. Они могли бы заключать сделки с королями и королевами, носить золотые короны дороже всех, что когда либо венчали головы человеческих правителей. Но с ними была сестра, и они приходили к тем, кто сам взывал к мертвым водам. Забирали тех, кого мир должен отпускать легко, безболезненно. …Удушье? утопление? схватывается в легких и горле липким снегом, Лера пытается выкашлять неожиданно морозный воздух, белое и красное мешается у неё перед глазами, она хочет схватиться за что-то, чтобы не рухнуть. «Чем-то» оказывается крепкое плечо, в которое приходится вцепиться всеми когтями или тем, во что неумолимо превращаются пальцы. Чужое в своих трансформациях, текучих, неконтролируемых, тело требует, чтобы его приняли, чтобы оно продолжило свой жуткий процесс, запирая эту глупую слабую девчонку в клетке новых клыков-когтей-конечностей, множащихся под кожей зрачков, готовых вот-вот распахнуться и увидеть новую правду. Она не уверена, что хочет это видеть. Алтан стоит рядом, бок о бок, где бы они ни оказались сейчас, но что-то не дает Лере повернуться и посмотреть на него, потребовать, чтобы он прекратил свои шаманские фокусы — или что тут вообще происходит. Он как будто не чувствует боли от того, как она почти вонзается в его руку, не шелохнется даже, позволяя держаться за себя. В его молчании кроется успокаивающе откровение: все идет так, как должно. Даже если ей сейчас невыносимо жутко. Даже если жутко на самом деле им обоим. Лере не остаётся ничего кроме как смотреть. Вспоминать. Заснеженный лес устремляется ввысь, но вместо простора его стволы сжимаются как прутья клетки. Теснят двоих — человека и не. — Вы забрали мою сестру! Черты человека могли бы считаться красивыми, но морозы и горе заставили их загрубеть. А злоба напоила глаза глубокого багряного оттенка безумием, животным, густеющим кроваво. И все же Лера может видеть сходство, и узнавание пронизывает сильнее холода. Не нужно поворачиваться на Алтана — его лицо и так встает перед глазами совершенно ясно, накладывается маской на лицо человека в одежде из шкур. А Лера накладывается на ту, что плавно кружит рядом с человеком. Сливается с ней, и только плечо Алтана не даёт раствориться в этой памяти окончательно. — Твоя сестра должна была погибнуть, Дагбай. Она погибла бы немного позже, но испытала бы гораздо больше боли. Причинила бы гораздо больше боли тебе… — печаль в её голосе такая нежная, такая неподдельная, что даже самое озлобленное сердце обязано расколоться и поддаться. Но Лера уже знает, что сила горя иногда оказывается сильнее забвения. Знает, что та история закончилась иначе. — Вы забрали у нас право скорбеть о ней! — Мы забрали скорбь, — мягко поправляют его и тянут тонкие руки, бледные, девичьи, совершенно обыкновенные. — Позволь, мы заберем и твою тоже. То ли снег хрустит под ногами, то ли человеческие кости под острыми-острыми зубами. Некоторые чудовища пожирают людей, некоторые — выпивают досуха, не оставляя живым не капли. И в этом, что-то в голове Леры напоминает ей, то ли насмешливо, то ли по-доброму снисходительно, тоже есть свое милосердие. Качество хорошего охотника, потому что плохие охотники, знаешь ли, долго не живут. Но пока кровь не пролилась, белое остается белым, угроза и горе в воздухе — всего лишь нотками метала в морозной свежести. Ты знаешь, что все уже произошло, как глубоко в прошлое ни вглядывайся — оно уже случилось, вспять не повернёшь. От Алтана исходит тепло, почти обжигающее, сверхъестественное, и перед этим теплом, которое не дает Лере вмерзнуть намертво в холод, в тихое осознание неотвратимости — перед ним хочется оправдаться, ради него оспорить неизменное. Только посмотреть на него не хочется? не можется? Есть ли у шамана лицо в омуте чужих видений? Не боишься, что он его тут потеряет? — Ты заключил сделку, Дагбай. Твоя семья будет жить, твой род однажды может стать очень могущественным… — ее голос течет как внезапная весна, как будто весь снег вокруг обязан обратиться звенящими ручьями, живыми, полноводными, способными напоить жаждущих. Или утопить недостойных. — Но не нужно затевать вражду со мной и моими братьями. — Твоих «братьев» тут нет, — он выплевывает это почти с отвращением, ненавистью, которая заполняет легкие, не дает закричать. Почти шепчет — шипит, и ложные видения весны прекращаются. Тревожно дрожат иглы на деревьях, тысячи крошечных стрел, разделяющие гнев шамана, не готовые примириться и подчиниться течению чужой воли. Трещит снег — будто сама земля скорбит утробно, — трещит и трескается глубокими черными ранами. Насквозь. Вглубь. Ужас, сковавший Леру, слишком невыносим для всего лишь отражения, воспоминания, смутного кошмара, от которого все же сможешь отплеваться и отдышаться к утру. Потому что проснуться не получается. Потому что чужая промерзлая земля воет доисторическим зверем и хочет одного: поглотить ту, кто… Поглотить ее. И прикосновения Алтана из тепла и опоры превращаются в оковы. Не сбежать, ни отвернуться нельзя. Ей велено смотреть, смотреть до самого конца, как человек убивает чудовище, быть и чудовищем, и человеком. Умирать и оживать, срастаться, быть рассеченной на части, и снова, и снова… Земля в конце концов похоронит обоих. Одного — с материнской нежностью, баюкая его искалеченные останки, позволяя ему прорасти зеленой травой и серебристым мхом следующей настоящей весной. Другую — пленяя, сковывая на века чужими костями, заговорами, добровольной жертвой, слишком тяжелой скорбью. Око за око, сестра за сестру. Трещины-раны затянутся, снег заметет следы, и видение, наконец, побледнеет, истончится, отпустит. Лера ныряет в забвение, бездонное почти как сама смерть, успев напоследок почувствовать: чужая хватка всё же отпускает её плечо. Позволяет упасть.