Та, кто будет помнить

Висок пульсирует, будто в него ввинтили тонкую ледяную иглу, прокрутити и протолкнули еще чуточку глубже. Алтан хочет застонать и обматерить Дракона, но чьи-то пальцы проводят ему по губам жестом, запирающим рот на невидимый замок, и стон глохнет внутри. — Нет-нет, молодой человек, вам пока лучше полежать и помолчать. — Пос-слушать нас-с. Четыре размытых силуэта возвышаются над ним. Не то чтобы угрожающие, но он чувствует чуждость от них, какую-то неправильность, как отражение, которое поднимает ту же руку, что и ты, как узор на стене, складывающийся в пугающие лица. Загадку, ответ на которую человеческий мозг до жути не хочет искать, дергает за натянутые нервы, требует отвернуться. Заставить себя не подчинится — задачка не из простых, попробуй не задержать дыхание, ныряя в воду, запрети себе рефлексы, благодаря которым все еще жив. Но Алтан почему-то вспоминает Леру и делает глубокий вдох, готовясь захлебнуться. Впрочем, не почему-то. Он знает причину, кожей чует родство или, правильнее сказать, подобие, раз речь идет не о кровных связях. Да и не о людях вовсе. (Уверен ли он, что Лера не человек? Нравится ли ему эта мысль каким-то болезненным, нездоровым образом?) — Удивительная семейка, конечно. Своего дуболома защитили, а о наследничке даже не побеспокоились. — Нас-следничка мы и так не тронем. — Какая жалость. Нет, ты уверен, дорогой братец? В конце концов, если он обидит нашу сестру — можно и забыть обо всех договорённостях. — Ес-сли обидит… — кивает самая высокая фигура из четверки, и Алтану мерещится длинный рептильный язык в не самой дружелюбной улыбке. Но видение рассеивается мгновенно почти, оставляя вместо себя те же очертания, напоминающие скорее тени, что-то, что испуганный одинокий ребенок может увидеть в глубине шкафа. Алтан давно вырос, конечно, но чувство, что его оставили с кошмарами наедине, что никто не поверит ему, вязнет в запечатанном рту. Как он вообще оказался здесь? Почему собственная спальня тонет в сгустившемся сумраке, почему мысли путаются и не получается разглядеть дверь за плечами названных гостей? Это похоже на сон, только вот и вспомнить, когда же он отправился спать тоже не выходит. Он помнит… Он помнит Леру, верно. Привкус железа от прикушенной губы — вместо то ли поцелуя, то ли чего-то более хищного и мясного, на что он все равно готов был согласиться. Помнит несвоевременное — да что там — непозволительно нахальное вторжение Дракона. — Ты забываешься, — сверкает глазами Алтан. Ему бы сейчас гнаться за той, которую отыскал под птичьей маской, как его предок гнался за своим чудовищем, сквозь заснеженные леса, без талисманов, смысла, заговоренных стрел и колдовских слов. Падать в грязь, в саму серую суть этого города, чувствуя, как гордость утекает из разорванного горла. Просить: будь моим монстром, давай убьем Разумовского вместе. Молчать о чем-то совсем другом. — Ошибаетесь, золотейшество. Я-то отлично помню, в чем моя работа заключается. И снова тот же взгляд, после которого дверца клетки всегда захлопывается. Очередное напоминание, кто и зачем приставил к Алтану сторожа. Очередное напоминание, что с чужими псами не нужно и пытаться водить дружбу. — Вадим! — маленький принц высокомерно кривит рот, держится за свое эфемерное совершенно положение. Не чувствует, какими скользкими стали ступени к трону. Широкая ладонь опускается ему на плечо, и выражение лица Вадима неправильное какое-то, то, что стоило оставить в заболоченном прошлом, когда казалось, что они смогут стать друг другу… не чужими что ли. И все же Алтан давится ругательствами под слишком прямым взглядом, слишком понимающим, слишком лишенным привычного второго — третьего — и еще, еще — дна. — Не мое дело, с кем ты на свидание бегаешь. Молодо-зелено, все понимаю. Но если захочешь засунуть член в мясорубку — или что похуже — тут мне уже придется вмешаться. Уловил аналогию? Алтан морщится и от очередной порции похабщины и от резкого перехода на ты. Неуместное панибратство, которое легко принять за искреннюю заботу — но он не попадется на эту удочку. (Больше нет). — Исчезни. — Прости… Это должно было быть просто. Собрать крупинки власти в горсть, сжать кулаки, дать отпор если не тем, кто хочет держать его не на цепи — декоративной цепочке, легче паутины, дороже чистейшего золота, — то хотя бы тому, кто им подчиняется, кто позвякивает натянутой цепочкой так легко, напоминая о том, что разорвать ее не выйдет. Выместить весь тот гнев, раздробить стакан с бурей в стеклянное крошево. Фраза, которой они с Лерой перебросились вместо прощания, оседает на языке ощущением неисправности… неисправимости? Алтан мысленно вертит слоги, как цветные ячейки кубика рубика, силится найти в них смысл. Нужный. Хоть какой-то. Находит только понимание: что-то изменилось в нем самом и изменилось в мире. Катастрофически и вместе с тем практически неуловимо. Если бы все вокруг затопило, выше небоскребов, выше памятников, распахнувших смиренно руки в пародии на объятия, выше заснеженных гор, но — вот совпадение — неизвестная сила одарила тебя способностью под водой дышать… Какое дело бы тебе было до тех, кто выплыть не сумел. — …те, но служба — службой, — тянет Вадим, и на секунду — всего на секунду — его лицо застит тень усталости. А после приходит настоящая тьма и скрывает от Алтана все, даже запоздало отыгранное сожаление. И вот, он приходит в себя, когда сумрак за окнами густой и серый, будто молоком разбавлен. В компании тех, кто больше напоминает ожившие тени, облачившиеся в человеческие тела кошмары — сидят неплохо, если не приглядываться. Не искать, где расходится шов, где бурым пятном мелькает подкладка, где топорщится неловко материя, силясь вместить что-то неправильной формы. Приходит в себя и приводит с собой гостей. Четыре пары глаз наблюдают пристально, с фосфоресцирующим любопытством, считают, кажется, сколько раз вздымается его грудь, собьется ли сердечко с ритма. Враждебности от них не ощущается, но Алтан знает достаточно, чтобы понимать: вражда возможна между теми, кто считает себя сколько-то равными. Паук же не враждует с мухой, он всего лишь… Паук. Кривоватые пальцы очерчивают воздух совсем близко от его лица. — Мы понимаем, что она в тебе нашла, — и Алтан одновременно чувствует по этим текучим равнодушным интонациям и кто такая «она», и что сказанное — не комплимент ему. Так оценивают мясо на рынке, так смотрят, когда еще не голодны, но уже прикидывают, каким окажется блюдо на вкус и по цене. — И понимаем, как ты можешь ее разочаровать, — добавляет другой. Они будто бы и не похожи вовсе, но только внешне. Стоит моргнуть, и четверо перед Алтаном расплываются — сливаются в нечто единое. Отступившее было головокружение возвращается с новой силой и приносит с собой что-то еще. Ясное и холодное, скребущееся в глубине самых костей, многоголосое, беспощадное к тому, кто отвернется, заткнет уши, постарается бежать. Только ли Лера отыскала свое в той проруби, куда они нырнули? Мог ли он оставаться лишь проводником, когда кровь гудела, пела, звала? Возможно, это Дракон вколол ему какую-то дрянь, чтоб отрубить, и не рассчитал дозы. Возможно — не рассчитал силу удара. У Алтана не выходит отыскать в тусклых воспоминаниях ту самую склейку кадров между сценами. Он знает, что после сегодняшнего ему потребуется другая охрана — плевать на мнение Юмы. И что решать за себя он больше не позволит. Если, конечно, уцелеет. — Ты же понимаешь, кто мы, маленький шаман? Обойдемся без долгих лекций? — Какой из него шаман, — посмеивается другой в ответ, его смех звучит сразу приторно и колко, как острые-острые осколки сахарной карамели. — Дагбаевы давно стали торгашами, и даже то, что торгуют они не только с людьми, шаманами их не делает. — А мы ничего против торговли и сделок не имеем. Да и потенциал у юноши… — нечеловечески длинный, мертвецки-сизый язык, виднеющийся в глубине рта, прицокивает вполне по-человечески, — имеется. Какой-никакой. Да и что же вы, дорогие мои, к вопросам перешли, а ответить не дали. Шелкают у алтанового рта пальцы с нанизанными на них перстнями, тяжелыми, громоздкими, разномастными. Как будто трофеи скорее, с разных людей (мертвецов? жертв?) снятые. Чувство лопнувшей на губах лески обжигает и заставляет рукой по лицу провести в попытке снять невидимые ее обрывки. — Альбины? — сквозь сумрак приходится всматриваться, разделять его взглядом на слои, и все равно незваные гости двоились, растекались и очертаниями фигур, и деталями внешности. Алтан вглядывается в хищное и неправильное, напоминающее о глубоководных рыбах, змеях, о бледных разбухших в воде телах, рыболовных крючках и мерцающих глазах, веками наблюдающих за людьми со дна. — Уханай бохолдой? — уточняет он задумчиво. Гости фыркают, кривятся, шелестят смешками в ответ на его предположения. Алтан на секунду допускает, что умудрился оскорбить их, и что момент для того, чтоб кичиться познаниями в родном фольклоре, возможно, самую малость не самый удачный. — Мелковато. Да и для того, чтоб стать утопленниками, пришлось бы утонуть, а это для нас… несколько затруднительно. — Маленький шаман с-старается. Не цепляйс-ся. — Согласен. Если бы не его сестрица, из него вышел толк. — Причем тут Юма? — он напрягается конечно, но слишком поздно — наживка не просто проглочена, она скользнула уже в глубину пищевода, и за ней следует холодящее онемение как от доброй порции лидокаина. — Мы обязательно расскажем. Сказку о мертвом птичьем боге и перьях, разлетевшихся из его могилы по всему миру. И о том, чем нам заплатили, чтобы такое перышко не прижилось в одном хвором мальчишке… Сердце колотится неровно и быстро, мечется тревожно, могло бы — закричало о том, что рядом опасность, что не просто так язык прилипает к пересохшему небу, не просто так загривок будто держит кто ледяной когтистой лапой. Но разум не осознает страха, не расшифровывает его из мешанины всех сигналов. Туман расползается из-за границ зрения, смазывает картинку и скрадывает ощущения. Успевает вспыхнуть тревожным огоньком мысль о хищниках, что успевают обезболить жертву прежде чем пожрать, но Алтан отгоняет ее прочь. Он не добыча. Тени улыбаются шире, гуинпленовыми разрезанными пастями, будто подслушав, о чем ему думается. — Расскажем — и это будет хорошим залогом для нового соглашения между нашими… семьями. — Но сейчас… — Нужно торопитьс-с-ся, шаман. Восемь рук (мерещится что их даже больше, что они вытягиваются тенями из углов, а не из рукавов одинаковых деловых костюмов) накрывают его вскрикивающее сердце, проникают могильным, колодезным холодом под ребра и толкают его, наконец, в грудь. Воздух, отяжелевший и плотный, вязнет трясиной, растягивает это падение вникуда. Алтан закрывает глаза под угасающий шепот: — Ты нужен ей. И чувствует, как в уши льется вода, заглушая последнее брошенное ему: — Пора проснуться.

***

Смотрящему на себя со стороны не нужно зеркало, как и не нужно оно тем, кто способен превратиться в зеркало сам. Лера чувствует, как кто-то переплетает сухие, как из дерева или кости вырезанные, пальцы с ее влажными и замерзшими, тянет мягко и настойчиво прочь. От застывшего с каменным лицом Волкова, от ручейков, бегущих из груди к заснеженной земле, к истокам, к ногам — хрупкими, еле приоткрывшимися бутонами. От самой себе и от дыры, расползающийся поблизости от сердца, и от серебристой амальгамы, расползающийся по лицу. Ты ведь сама хотела уйти. Если не невредимой, то хоть как-то. Небо, пропущенное через фильтр Гаусса, слепит глаза рассеянным светом, почти не оставляющим теней. Лера делает робкий шаг назад, в этом странном плоском мире, прислушивается к чавканью грязи под ногами. Почти оглушающему. Как будто все вокруг пытается в той или иной форме обезоружить ее, вытолкнуть за невидимые границы. Далекие дома пялятся неподсвеченными окнами, смотрят, но не видят. Она тянется рукой к груди, ощупывает влажный материал толстовки, но ни дыры, ни раны не обнаруживает. На пальцы взгляд опускается опасливо, с задержкой, но те не испачканы ничем, не отмечены и намеком на оттенки красного. — Олег?.. — окликает Лера и делает еще один шажок назад и немного в сторону, отходит с несуществующей уже траектории выстрела, короткой и резкой, соскользнувшая черточка тире, связывающая два понятия. Во рту стоит невнятный привкус дурного пробуждения, но она не помнит ни сна, ни его окончания. Только-только все казалось ясным, странным, да, но укладывающимся в свою диковатую схему. Теперь все попытки ухватиться за ниточку, только спутывают их еще больше, превращая в антоним путеводного клубка, ведьминого подарка. Что-то шевелится в голове при этой мысли, невнятным откликом, но тоже растворяется в тумане. — Олег! — повторяет она уже громче, настойчивей, с нарастающей, не вполне понятной злостью. Он не отвечает, не двигается даже, застывший, безучастный. Не статуя, скорее человек, погруженный в свои мысли так глубоко, что окружающее неспособно пробиться. Лера всматривается в карие глаза и, может ей только кажется, но отражение, мелькнувшее в них, не слишком похоже на её собственное. Спит наяву? Видит сон во сне?.. Пахнет порохом и сырой землей, весной и смертью, так ярко и контрастно, так по-настоящему. Нет, это просто с ней что-то не так — может быть, не так абсолютно все, раз все еще не уходит. Лера решает не играть со сказочным правилом волшебного третьего раза — не зовет Волкова больше. Жалость проскальзывает внутри едва заметным щекотным чувством, сразу же сливаясь с необъяснимой волной отвращения. Так стряхивают насекомое, коснувшееся руки, яростно, продолжая ощущать фантомные касания множества лапок. Волков просто очнется и уйдет, говори она себе, откупается от себя. А ты — нет. Не ей пытаться его защитить, не после всего, даже если выстрела не было, даже если сама спустила курок, даже если выстрел в упор как-то умудрился промазать. Еще шаг назад и еще. Сначала продолжать пятиться, опасаясь оставить спину беззащитной, повинуясь звериному, змеиному, нечеловеческому чутью, а потом — развернуться и, чавкая по размокшей грязи, еле-еле не срываться на бег. Незнакомый, нет, неузнаваемый район, такой же, как и множество ему подобных, доппельгангер с посеревшим лицом, окружает, теснит, поддразнивает ватной текстурой неба, которое, с каждой минутой будто все ниже нависает. Лера продолжает идти мимо клонированных многоэтажек, не понимая, какой сейчас час, какой день. За облаками не разглядеть даже примерного положения солнца, да и все знают, что в этом городе солнцу доверять не стоит. Телефон в карманах тоже не нащупывается, хотя это, вероятно, наименьшая из проблем. Она продолжает идти куда-то, то ускоряясь, то еле переставляя ноги, и у редких случайных прохожих: одиноких собачников, ковыляющих куда-то старушек, мам, вцепившихся в детей мертвой хваткой, у всех них, промелькивающих где-то на границе фокуса зрения, одинаковые гладкие лица. Без глаз, нос, ртов — только металлические отблики слепят глаза и вынуждают не присматриваться внимательнее. Лера вскользь думает, что все не так должно быть, что это у нее зеркальная маска сейчас вместо лица, а не у всех остальных. Если хватит смелости, то можно поднять окоченевшие (когда вокруг как будто весна, все тает, не видно ни льдинки, ни сугроба) руки и ощупать неверяще собственную голову, сжать ее в руках покрепче, как Гамлет — череп. Но и эта мысль не задерживается, ускользает. Что-то не то с ее разумом, с содержимым головы. Словно внутрь залили улицы города, но людей — забыли, и все, что остается — топтаться по закольцованным непривычно широким проспектам, играть в гляделки с мерцающими белесо фонарями, тянуться к манекенам в витринах, как к последнему подобию человека в новой лиминальной реальности. Единственный правильный вопрос — а был ли тут вообще когда-нибудь человек?.. Но ты его не задашь. Лера игнорирует знакомые-незнакомые пейзажи вокруг, районы, где ты могла быть множество раз, а могла не быть ни разу. Панельки, в которых мог жить твой потерянный друг детства, если зайти в подъезд, подняться на несколько этажей и соскрести слои краски на уровне себя семи- десяти- сколькотамлетней, все еще сможешь найти ваши имена, сплетенные то ли кривым сердечком, то ли амперсандом (тогда ты слова этого не знала, конечно), подсмотренным в мультках про Тома и Джерри. Панельки, в которые ты не заходила вовсе, но тебе снились эти подъезды, слишком узкие даже для ребёнка, эти лестницы, ведущие в никуда, обрушающиеся под подошвами сандалий. Почему старые зернистые фотографии могут вызывать как щемящую нежность, так и необъяснимую тревогу, холодок по позвонкам? Потому что в любом случае не получится достаточно хорошо вспомнить, что было вокруг этого кадра? Было ли? Лера облизывает пересохшие губы, но это совсем не помогает. Пересвеченное небо раздражает своей блендированной однородностью, своей слепящей серостью, и это раздражение разрастается, удушающе оплетает все остальные чувства. Так невыносимо хочется оказаться подальше отсюда, где-нибудь, где темнее и спокойней, где на фоне журчит вода, убаюкивающе, ласково. Но, она знает, даже сквозь кашу в голове пробивается это знание, что никто не придет забрать ее отсюда. Сейчас нужно выбираться самой. Как ощущается эта мысль? Как хруст кости по ногой? Как хлесткий удар оборванным проводом? Лера не может вспомнить номер автобуса, в который вталкивает непослушное тело, не помнит, какое название могло бы собраться из облезлых букв на остановке. Потом она спускается в метро, и становится капельку легче, хотя станции все равно проносятся слишком быстро, их названия звучат слишком глухо, чтоб их распознать. Кажется, синяя ветка. Синий — хороший цвет. Как поток, как глубина. Но и эта глубина выплевывает ее обратно. К равнодушным домам, к этому невнятному бледному небу. Ноги заплетаются от усталости, от того, какой тяжестью наваливается сверху сам воздух, неразборчивые помехи своих-чужих мыслей. Густая реальность то ли пытается вытолкнуть, то ли окончательно поглотить собой. «Утопить» — прокатывается всхлипом во внутренней тишине, и Лера почему-то чувствует, как комья земли забиваются в глотку. Она ускоряет шаг. Как будто ты действительно считаешь, что от этого можно убежать. Все дети знают простые правила, никем не придуманные, никем не рассказанные. Прячься, чтобы монстры не нашли тебя. Беги, когда не выходит прятаться. Если тебя уже настигли — поговори с монстром, попробуй с ним подружиться. Сделай то, о чем он попросит, вкрадчиво, вежливо — ты не найдешь причин отказать. Если не помогло и это, остается только одно. Решить, что самый страшный монстр теперь ты. Но кто сказал, что получится обратно стать человеком? Узнавание, наконец, возвращает миру четкость образов, прикручивает слепящую яркость неба. Спирали улиц скручиваются в последний раз и отпускают из своей хватки. Блаженная тишина после мигрени. Родной двор, к которому чудом выходишь после того, как окончательно заблудился. Легкие шаги скользят по земле, Лера лениво думает о наледи, но не отпускает взгляда вниз, чтобы удостовериться. Все ведь может если не закончиться хорошо, то дать ей перерыв, возможность расслабить плечи, провести руками по лицу, снимая маску, стирая въевшуюся в кожу усталость. Побелевшие ветви деревьев в расфокусе кажутся цветами, и обманутый мозг наполняет воздух сырыми запахами весны, и нотки гнили, выползшей из-под снега, почему-то впиваются в позвоночник тревожными иглами. Просто сегодня тепло. Просто сегодня был долгий тяжелый день. Просто ты отказываешься раскрыть глаза и признать правду. У подъезда, в тени белых, перламутровых каких-то деревьев торопится кучка молодежи, и в одном из них Лера узнает брата. — Кир?.. — окликает она, и сама не знает, откуда эта недоверчивость взялась. Он поворачивает голову едва-едва заметно, скользит по улице ровным пустым взглядом, не переставая что-то доказывать приятелям. На Лере его внимание не задерживается — просачивается сквозь, и она думает вдруг, что вокруг так тихо, слишком тихо для города, а слов, текущих изо рта Кира бурным потоком, разобрать не получается. — Кир! — повторяет громче, отчаянней, так, что собственный голос в ушах звенит. Он не обращаем внимания. Не видит. Не узнает. Ты ведь хотела уйти. Лера пятится, не отрывая стеклянеющих глаз от брата, и то ли спотыкается, то ли сползает вниз на ослабевших ногах. Холодная липкая грязь облепляет ее охотно, кажется бездонной, делает тело все тяжелее и неповоротливее. Дом ведь совсем рядом, поднимись, запихни себя в короб лифта, окажешься в иллюзии безопасности и тепла. В убежище, куда со всеми своими тайнами не уместишься уже. Там, где на пороге тебя встретит женщина с лицом матери, и пронзит тем же невидящим взглядом насквозь. Если повезет капельку больше, приподнимет бровь (Лера это же выражение лица повторять научилась еще в детстве) и спросит рассеянно, что незнакомой девушке нужно, не ошиблась ли она адресом. Лера глотает всхлип, втягивает воздух сквозь зубы отчаянно и тянется грязными руками к лицу. Ей кажется, что она не чувствует ничего, но это просто пальцы окоченели, обманывают ее. С трудом поднявшись, она пошатывается и прижимает стиснутые кулаки к груди как перемолотую в комок костей и внутренностей зверушку. Полей слезами, может, и случится чудо. Слез, само собой, нет. Нечем плакать, некого оплакивать. Только зрение туманится, когда Лера ускоряется, то срываясь на бег, то переходя на быстрый шаг, загнанное животное, призрак, пойманный в ловушку заколдованного города. Ей не страшно почему-то, но на кривоватое смазанное отражение отчаяния чувство все-таки смахивает. На понимание, что от тебя настоящей осталась только высушенная оболочка, выжраная тем, что годами незаметно росло внутри. Осторожно подменяя тебя собой. Не убивая, конечно, снова не убивая. Лере не грустно. Ей хочется верить, что у нечеловеческих тварей, у тех, кто гладил ее по волосам паучьими жестами, вытирал ей заплаканные щеки, обещали, что всегда будут рядом — что у них найдется хоть подобие жалости к той девочке, которую они так и не вытащили с речного дна. Ей хочется бежать. — Лера! Они сталкиваются так, что у нее зубы щелкают от силы удара. По привычке хочется вырваться, отвернуться, продолжить бежать, и черт знает, что удерживает: ладони, легшие ей на плечи, или звук собственного имени, такой громкий и резкий, что ощущается пощечиной. — Все-таки нашел тебя, — Алтан слабо улыбается, не спеша ослабить хватку, но ее тяжесть кажется якорем и правом на передышку. У него лоб блестит от испарины, и в зрачках можно утопиться, красной радужки почти не разглядеть, зато по белкам расползлись лопнувшие сосуды — у неумелого портретиста рука дрогнула в последний момент. Измученный дагбаевский ребенок, который на цепь ее непременно попытается посадить, если решит, что судьбе так угодно, что связь между ними — такая. Но он видит ее. Лера переминается с ноги на ногу и вдыхает чужой запах: камней, горячих от солнца, талого снега, густого дыма, тянущегося от пучка сухих трав. Продвигается на пару миллиметров ближе, и хотя сам Алтан не шелохнется, это похоже на объятие, как похожи на влюбленных два скелета на дне котлована, два зверька, гонимых вперед лесным пожаром, две тени, слившихся в одну двухголовую четырехрукую химеру. — Даже ничего не скажешь про карму? — Не скажу. Лера не может понять, то ли у нее дрожат губы, то ли она пытается улыбнуться в ответ, чувствуя, как лопается пересохшая тонкая кожа. Она морщится по привычке — даже крошечного проблеска боли не ощущая. Она вообще не слишком ощущает реальность окружающего и самой себя, и сдерживается, чтоб не отрастить когти, не впиться в Алтана мертвой хваткой, потому что он-то настоящий, теплый и дышащий. Если он сейчас воткнет ей катану в грудь, Лера уже не сумеет проснуться. Это осознание вспыхивает внутри коротко и ярко, слепит на мгновение и растворяется в тягучем «какая к черту разница». Может быть, она слишком устала. Может быть, дело вообще не в ней — кто боится умереть во сне, если уже понял, что спит? — Я все еще валяюсь на полу твоей спальни, да? — такая нарочитая беспечность в голосе обманула бы только глухого. Алтан мрачнеет. — Тебе нужно вспомнить… — Я помню тебя, знаешь? — Надеялся на это, — он коротко усмехается, но Лера мотает головой. — Да нет же. Я помню, что мы встречались раньше. До Разумовского, до… всего этого. Она делает жест, пытаясь очертить что-то вокруг них, что-то, что делается все более растекшимся и нечетким. Алтан осторожно перехватывает ее руку в воздухе, накрывает побелевшие от напряжение костяшки своими тонкими пальцами. — Берег залива. Ты говорила, что поможешь мне подготовиться к экзаменам по биологии, хотя мы ни номерами не обменялись, ни имен друг друга не узнали. — У тебя волосы вились тогда… — ей хочется дотронуться до его тугих кос, но Лера одергивает себя. — Так ты тоже помнил? — Сейчас — помню. Наверное, это должно значить, что вряд ли вспомнит, когда их общий сон-видение закончится. Наверное, это не должно значить многого, когда мир навалится на них своей реальностью. Лера, честно говоря, не может и не хочет ударяться в анализ. Сны имеют неприятное свойство забываться. Как и пляжные эпизоды общего прошлого. Связи рвутся, если всю тебя перемалывает в мясорубке неназванной трансформации, больше смахивающей на умирание. Но еще пару минут — секунд? таких тонких пластов времени, что должны казаться прозрачными напросвет? — можно делать вид, что ничего этого нет и не будет. — С моей тушкой там что-то нехорошее происходит, верно? Алтан не отвечает сразу, но по его лицу все понятно. Да он и не старается держать свою маску надежно зафиксированной или у него попросту не очень получается, когда вокруг застенки чужой черепной коробки. — Постараешься не умереть в ближайшее время? — Боюсь, даже смерть не избавит меня от работы на Разумовского… Постараешься не убивать его еще года так три? Он, кажется, понимает все без дополнительных пояснений. Не дает обещаний, не разбрасывается громкими фразами, так что Лере не приходится добавлять «не хотелось бы прикончить тебя по приказу». Не очень уместно говорить такое, когда чьи-то губы касаются твоего лба, невесомо и тепло. Лера жмурится до цветных кругов под веками, готовится пошутить про «как покойницу», но утыкается в пустоту вместо Алтана. В чувство, как что-то влажное сыпется на лицо вместо скорбного, но какого-никакого поцелуя. Дальше приходит понимание, что она лежит, а не стоит, но тело не слушается, свинцовое, словно в приступе сонного паралича, словно то падение с лестницы закончилось так, как и должно было закончиться. Глаза с трудом, но получается разлепить, и хотя вокруг, очевидно, глубокая ночь, Лера видит все непривычно четко. Комья мерзлой земли, сказывающиеся с лопаты. Искаженное лицо Волкова, застывшего над ней с этой самой лопатой в руках.