божьи коровки ищут чудо, фей и пряжу — и целуют в полюса минеральных щёк

расскажи мне о том что чувствуешь посидим на крыльце на даче собак покормим ну и что что лето закончилось у тебя глаза как у бэмби и сердце доброе-доброе самый лучший на свете мальчик ничего ты им всем не должен от: дзёси, так давно никогда с е д ь м а я: варежки в вагоне — Мы поцеловались, — выпалил Феликс. Он выдал секрет как на духу, прямо с домашнего порога, на котором уместились его дрожащие от счастья ноги и кусочки весны. Бан Чан рывком поднял голову. Чанбин поперхнулся. Они оба сидели за низеньким столом в доме Феликса и чинили будильник с колокольчиками. А перед этим, кажется, протирали пыль. Распутывали подвеску из бамбуковых трубок – погода позволяла раскидать по двору и музыкальный талисман, и омамори на хлипких лентах, и шест для сушки белья. Коробка мартовских атрибутов прибилась к кухонной тумбе. Её разбирали, но до апрельских вещиц так и не добрались. — Вы – что? — первым опомнился Чанбин. Феликс снял шапку, отряхнул её от снега. Забросил в тёплый угол, а сам приземлился на татами и провозгласил: — Поцеловались, — и, совсем не позволив Бан Чану оклематься, добавил: — Но сначала встретили божью коровку. Что-то хлипко звякнуло. По татами рванул к выходу колокол от сломанного будильника. Феликс прижал его к полу и принялся увлечённо катать туда-обратно, не поднимая радостных глаз. Поразительное ощущение. Очень влюблённое и хорошее. — Слишком много информации, — Бан Чан наконец выдавил смятый комментарий. — Я побелел? — Ты побелел, чел. — Это от недосыпа, — пробормотал Бан Чан. — Или от кофеина. Кости ломит. Под старческий бубнёж Чанбин завалил лапы на стол, сжал кулаки, чтобы подпереть ими подбородок. Лукаво уточнил: — И кто кого? — Он. — С языком? — Нет, — смутился Феликс. Вдруг задумался, взволнованно спохватившись. — Поцеловал в лоб. Он. Не я. Считается ли, что мы поцеловались? Или только он? Не я? — Успокойся, — Чанбин хлопнул его по запястью, важно рассуждая: — Когда коса находит на камень, э-э, то есть когда губы касаются лба, то, ну, как бы, это... — Заткнись, — попросил Бан Чан. — Дай поучить ребёнка уму-разуму. — Я младше тебя на год, — возмутился Феликс, с благоговением падая лицом в стол. — Мне показалось, что он целовался впервые. Почему? Дайте сформулировать. Это было будто в старой манге про школу и романтику. Нежно, знаете. Неуверенно. Он едва не отвернулся, как обычно. — Ах, любовь. Пройдут года, — мудро начал Чанбин, — завянут помидоры... Феликс несогласно вздохнул. Добавил: — От него веяло одиночеством. Всегда веет. До сих пор. Почему? Понятия не имею. Бамбуковые трубки, связанные верёвкой, трепетали от сквозняка. Феликс задумчиво уставился в кучку крошек на столе. Печенье. Ванильное. Захотелось черёмуховое... — Он засыпает, — прошептал Чанбин. — Хорошее дело, — кивнул Бан Чан. — Погнали на стадион. Вдруг тоже встретим божью коровку. — И поцелуемся? — Я тебя убью, блин. — Ну, в наследство тебе от меня достанется тёрка. Можешь хоть прям щас начинать. Стараясь драться потише, они клокотали застёжками и толкали друг друга к двери. Свалили пылесос. Виновато притихли и штилем выскочили из дома. Феликс щедро зевнул. Лёг щекой на предплечье и погрузился в дремоту. Его волосы подъедало солнце. По крошке, словно печенье. Лучи скользили вдоль затылка, запускали себя в макушку, приглаживали непослушную пряжу, наяву бывшую обычной прядью. Феликс подумал: «Я знаю, кто сейчас рядом». И распахнул глаза. Хёнджин зеркалил его позу: щека – на столешнице, ноги по-восточному скрещены. Только рука болталась в волосах. Прекрасно. — Привет, — поздоровался Хёнджин. — Привет, — Феликс неспешно пошевелился, — мне снилось, что мы танцевали. Пойдёшь со мной на бал? — Рановато, — Хёнджин удивительно вежливо попытался избежать ответа. Понял, что не спасётся. Уклончиво сказал: — Боюсь, я ужасен в школьных танцах. — Я научу. — Магией? — усмехнулся он. — Я необучаем. — Магией. Абракадабра, — зловеще затянул Феликс, — фокус-покус. — Перестань, — засмеялся Хёнджин. А сам не переставал заплетать прядь, то раскручивая её по спирали, то снова сматывая в пружину. Коснулся шеи. Легонько нацарапал бессмысленный символ и увёл ладонь к веснушкам. Погладил все – разом. Храбрость в нём пылала, но внешне Хёнджин выглядел спокойным. Обманчиво это. Уши особенно сильно выдавали заливающийся стуком пульс. — Пожалуйста, — глухо попросил Феликс. — Пойдём на танцы. — Мне нравится запах твоего шампуня. — Спасибо. Я вылью его в тару с пуншем, когда мы будем на балу. — Заманчиво, — Хёнджин выпрямился, разрывая переглядки и потягиваясь, — но тебе не простят, если шампунь смешается с алкоголем. — В голову ведь так же ударит. Они не заметят разницы, — Феликс тоже приподнялся. — Итак, история. Когда Бан Чан и Чанбин были маленькими, то учителя не пускали их на танцы старшеклассников. Ни в какую! Однако они не унывали. Разоделись в кожанки отцов, повязали банданы, надели чернющие очки, залезли через окно спортзала. Чуть меня не затащили, но я остался на уроке макраме. Весь следующий месяц по коридорам гуляла новость о двух крутых парнях, которые якобы пришли из другой школы. В темноте никто не разглядел, что их щетина была нарисована. Кстати, моей рукой. Им потом от души влетело дома. Теперь Бан Чан прилежный лидер, а Чанбин ждёт не дождётся бала, чтобы оторваться напоследок. Созывает всех от пятнадцати лет. — Совмещённая вечеринка? — поинтересовался Хёнджин, уже выискивающий чайник среди рисоварки, тостера и швейной машинки. — Тебе налить? — Уж поверь, они постараются это организовать, — Феликс стянул рубашку через голову, оставшись в футболке. — Не откажусь. Улунская химия заплескалась в чашках. Хёнджин сел обратно. Феликс повалился в его сторону, приклеившись к плечу, и требовательно прищурился: — Расскажи, что творилось с тобой в городе. Чем занимался? С кем дружил? — Ну, — Хёнджин покрутил вафлю в меду, — я был последним, кто уехал. Мы никогда не созваниваемся. Только не грусти. — Постараюсь, — пообещал Феликс, хотя его ощутимо кольнуло. — Мне ведь не грустно, — потупившись, Хёнджин замолчал ненадолго. Отпил чай. Твёрдо повторил: — Честно, я не грущу. Вы когда-нибудь создавали в детстве музыкальные группы? — Бывало. — Придумываете вместе название и прозвища, расчищаете чей-нибудь гараж, собираетесь на репетициях раза три. А потом распадаетесь. Молча и быстро. Естественно, будто так и надо. Феликс понял его мысль. С чувством спросил: — Но муза-то потерялась? — Как знать, — невесело улыбнулся Хёнджин. — Мне просто иногда одиноко. Не грустно, но одиноко. Ностальгически. Хотя я даже прозвище своё не помню. Он вдруг неуверенно развернулся к Феликсу, признаваясь: — Когда родители сказали, что мы переезжаем, я не знал, что делать и куда податься. Просто гулял по старым местам. По местам детства – так правильнее. ...разрисованные стены подземной парковки. Каменные улочки. Коты, кинжально глядящие с жестяных крыш. Лотки с масляной едой на каждом шагу, дождь, качели за сетчатым забором, ряд окурков около аптеки, пластилиновая еда, асфальт, на котором остались банки газировки. Будни. Бегство в бетонных руинах. Совершенно другая реальность. Чужая, воистину чужая, но существующая и принадлежащая Хёнджину. Запросто можно представить, как он несётся с рюкзаком наперевес по своей вселенной, как ест чипсы и запивает их минеральной водой, отмахиваясь от рук вмиг оголодавших друзей. И как Хёнджин идёт. Просто идёт спустя несколько лет по тем же плиткам на земле. Не оглядывается – на кого? Садится в машину, и его увозят в бескрайние луга среди гор и розовых цветов. В сказку, до которой городскому ребёнку никогда не было дела. Хёнджин громко пощёлкал пальцами перед носом Феликса. Помахал, спрашивая: — Ты где? — Там. С тобой. Ого, — Феликс закрыл глаза, пока видения не исчезли, — как мало места. Я теряюсь. — Иронично, да? Хёнджин пересел, чтобы быть напротив, и терпеливо приказал: — Открой глаза. — Не-а. — Открывай. — Нет-нет, меня всё устраивает. Вскрикнув, Феликс завалился набок, когда его рёбра пощекотали. Хёнджин уверенно скрыл триумф за краем чашки. — Послушаем классику? — предложил Феликс, впопыхах восстанавливая равновесие. — У нас домашки – завались. Но можно совместить, — пришлось исправиться Хёнджину из-за расстроенного взгляда. — Есть ручка? Феликс забежал в комнату за разноцветной подставкой, вернулся и спикировал рядом с Хёнджином. Почти приклеился. Дождался, пока включат – неохотно – Чайковского, послушал немного, чтобы убедиться в достоверности, и лишь тогда раскрыл тетрадь. Уверенно объявил: — Я готов. Феликс вырубился на третьей минуте цветочного вальса. Его накрыли белым одеялом. Чуть подвинули, свалив на стопку мягких выкроек. Слышно было, как Хёнджин пишет решения, грызёт гелевую ручку, которая пахнет клубникой, переговаривается то с одним гостем, то с другим. Вскипел сырный суп. По тарелкам стучали ложками. Маленький телевизор, стоящий на холодильнике, болтал на фоне вечерней программой. Кто-то нарисовал Феликсу усы под злобный, тихий-тихий хохот. Кто-то сжалился и стёр. Ноги онемели. — Может, разбудим? — спросил Бан Чан. — Он уснул, когда мы уходили. Чанбин, не отвлекаясь от еды, отчеканил: — Дай доесть. — Если он сейчас выспится, то перебудит всех в шесть утра. От скуки. Джисон в ужасе стал трясти Феликса за плечо. Чонин вооружился зонтом и ткнул в открытую лодыжку. Хёнджин, вернувшийся с улицы, принялся усердно охранять сон, но было поздно – атака началась. Чанбин бессердечно переставлял будильник, Бан Чан придерживал колокольчики, чтобы они не отлетели при звоне. Феликс вскинул руку и выхватил часы. Аккуратно поставил на татами. Повертелся, расслабленно пугая: — Выспался. — Я домой, — решил смыться Чанбин, но его задержали и отправили мыть посуду. — Одно и то же, всегда одинаково... Выбравшись из тёплого одеяла, Феликс хрустнул каждой костью. Осмотрелся. Привычная картина шума: кухню заполнили до краёв, сырный суп лез из ушей, Хёнджина молили приготовить что-нибудь убийственно солёное. Свет горел, а за окном было темно. — Чем занимались? — поинтересовался Феликс. Сынмин пробежался взглядом по горе тетрадей, горестно протёр очки и с содроганием вздохнул: — Меня пытали. — Врёт, — вклинился Чонин. — Безбожно, — деловито подтвердил Джисон и огорчённо помотал головой: — Такая жизнь. Иногда инь. Иногда ян. Со стола явно оттирали чернила. И кровь, возможно. От уровня интеллекта, вброшенного Сынмином, славно плавились вены. Пылесос собрали, отставили к стенке, накидав на него куртки и создав чудище. Милое, впрочем. Берет Минхо смотрелся на нём замечательно. На кухне было прохладно. Феликс отыскал кем-то брошенный свитер, утеплился и стал увлечённо копаться в тетрадях. Избирательно полистал несколько – те, что были с красивыми обложками. На страницах визжала боль учеников. Как хорошо, что Феликс уснул – Сынмин не милосердствовал. Его дьявольские портреты украшали едва ли не каждое математическое решение. Очень похоже. — Это кто нарисовал? Сынмину хватило секунды, чтобы оценить карикатуру, залитую кляксами зубной пасты, и безошибочно определить автора: — Чан. — Кто? — Бан Чан. — А-а, — дошло до Феликса. Бан Чан действительно постарался передать Сынмина-в-том-моменте, в котором он умничал. Даже огонь за очками начиркал. И обвёл в сердце. Дьявольская лапа не была дорисована – видимо, оттащила Бан Чана от тетради и принялась колотить. Так вот откуда взялись чернила и кровь на столе. Хёнджин коснулся колена Феликса. Мигом привлёк внимание, поймал засиявший взгляд и вдруг указал на окно: — Там какая-то женщина ходит. Сразу же послышался стук в стекло. Рубиновые костяшки кулака пошли трещинами из-за мороза – крема не хватало. Феликс оторвался от лица Хёнджина и вытянул шею, фокусируясь. Вздрогнул, когда за окном послышался окрик. Женщина звала его по имени. Жестикулировала, демонстрируя лёд на коже, и притворялась негодующей. Мечтательно улыбалась во весь рот. Пышный румянец расползался по щекам. Тушь побелела. — Мне открыть? — спросил Хёнджин. — Угу, — еле выдавил Феликс. Его будто вытянули из тёплой щенячьей корзинки, когда дверь отворилась, а по полу заскользил ветер. Бан Чан перестал дышать. Чанбин – мыть посуду. Джисон часто заморгал, лавируя на табуретке и едва доставая до кнопок телевизора, закинутого на холодильник. Хёнджин пропустил женщину вперёд и покосился на Феликса. Вопросительно вскинул бровь. — Мама, — по слогам ответил Феликс. Он бы рассмеялся от выражения лица Хёнджина, но не смел пошевелиться. Охана уверенно шагнула в дом. Она что-то говорила, но стрекотание было не разобрать. Сумка упала под вешалку, шарф завился, приземляясь рядом. Охана раскашлялась – один в один Минэко, – и звонко чихнула – сын был её копией. Опустила на стол пакет. Прозрачные ручки разъехались, наружу повалились городские покупки: шоколадное масло, мармелад, напитки, орешки в пачках, что-то хрустящее. — Вас много. Как всегда, — Охана поштучно бегала глазами; от подростка к подростку. — А где мой ребёнок? Стремительно, чтобы не передумать, Феликс вскочил, подошёл и обнял её. Выбил выдох. Прижался, зажмурился и сердито засопел. Отстранился, не отталкивая, но обозначая грань, выдуманную за мгновение. Руки держали Охану за плечи. Локти были вытянуты. Ткань свитера, надетого второпях, натянулась – так сильно Феликс выставил ладони. — Я уж думала, что ты не подойдёшь, — озвучила Охана. — Мечтать не вредно. — Знаю, — вздохнула она, — отпустишь? — Нет. Феликс покрепче сжал пальцы на маминых плечах. Предупредительно, хоть и весьма дрожаще. Охана постаралась дотянуться до носа, чтобы щёлкнуть по нему, но передумала. Заметила, что кое-кого не хватает. — Где бабушка? — У моря. Охана воскликнула: — В такой вечер?! — Чему ты удивляешься? — серьёзно спросил Феликс. — Холодно же, — уже тише пояснила она. — Простудится. Или это только я здесь постоянно болела? — Только ты. — Наверное, — просто согласилась Охана. Пришлось её отпустить. Феликс разжал пальцы, делая шаг назад и чудом не вписываясь в кухонные завалы. Скрестил руки. Ожидающе уставился на Охану. Она не побоялась посмотреть в ответ и бессовестно ему подмигнула. — Чай? — предложил Бан Чан, чтобы напомнить о кучке подростков, раскинутых по-соседству. — Откажусь. Феликс фыркнул. — Налетайте на гостинцы, мышки, — Охана расшевелила переполненный пакет, — а я пока переоденусь. Феликс фыркнул снова. Он не двигался, стараясь даже не думать о пакете сладостей-солёностей, но взгляд норовил пробежаться по каждому подарку. Охана это заметила, естественно. Невзначай задела прозрачную ручку, открыв вид на потрясающий набор рахат-лукума, и выпорхнула из кухни. Феликс услышал щелчок щеколды. Тут же нырнул к гостинцам. — Ты шикарно держался, — Джисон со своей эксклюзивной поддержкой бросился в пакет, — ну, подвинься. Ух ты! И журналы есть! Клёво. — Я вижу выпуск Скуби-Ду, — Чонин неотрывно пялился в ворох подарков. — Моё, — угрожающе зашипел Феликс, вытаскивая рахат-лукум. Опомнился. Выронил упаковку и надавил на глаза. — Ну я и дурак. Хёнджин ободряюще толкнул его в бок. — Ты правда хорошо держался. И что, — он не прикасался к пакету, но говорил, конечно, о нём, — будем делать с этим? Уберём подальше? — У меня сил не хватит, — сознался Феликс. На помощь. За что он обожал Чанбина, так это за его безразличие к ценностям. Бык в ветровке оторвался от умывальника. Завернул рукава, схватился за ручки, не обратил ни малейшего внимания на писк ужаса и унёс пакет в кладовку. Чанбин такой. Зашёл, вынес всё живое, вышел. И не съел ничего по пути. И сказал страху Феликса – до лучших времён. «Охана обидится», — подумалось каждому. Хёнджин, точно сбитая температура, согрел Феликса полутёплыми объятиями. Сверху навалился Джисон, Сынмин похлопал по коленке, а Чанбин практически задавил. — Бесите, — цокнул Минхо, — вечно обнимаетесь. — Кс-кс-кс, — стал приманивать Джисон. — Что-то её долго нет, — задумался Феликс. — Схожу проверю, пока вы дерётесь. Хёнджин напоследок слегка поцарапал его запястье, поддерживая. Ничего другого он не придумал. Ничего другого и не надо. Дверь в старую комнату Оханы была заперта. Феликс постучал. Ему не ответили. Позвал. Снова тихо. Он помнил, насколько раскручена была щеколда, и запросто её открыл. Спросил, уже занося одну ногу внутрь комнаты: — Я войду? В потёмках виднелся силуэт Оханы. Она стояла у окна и быстро курила, потягивая вино из пластикового стаканчика. Мобильный светился синим. Кто-то звонил с работы, но Охана была увлечена сигаретой. — Ты что делаешь? — удивился Феликс. — А! Ну ты меня и напугал, — она развернулась, делая виноватую затяжку. — Бабушке не говори. Феликс осторожно добрался до кровати и сел, вдумчиво наблюдая за тем, как тлеет табак. — Я думал, ты бросила. — Мечтать не вредно. Я замёрзла, — душевно пожаловалась Охана, — и варежки оставила где-то в вагоне. — Я тоже, — не удержался Феликс, ведь до горных жителей он добирался целые сутки. Едва нашёл телефон-автомат для звонка Минэко. Истратил бóльшую часть сбережений и утерял кроссовки, которые даже не надевал. — Заколдованная дорога. — Фуф, — Охана засмеялась в облегчении, — а я уж было подумала, что город не хочет меня видеть. А он всего-то дуется, что меня долго не было. — Зачем ты здесь? — резко спросил Феликс. — Забрать тебя. — Не ври. Охана устало улыбнулась. Потушила сигарету, аккуратно присела на кровать. Неловко-то как. И странно. Странно её видеть, её слушать, но не слышать. Она легла на спину и стала подкидывать вверх разрядившийся мобильный. — Ты подрос. А я помню, как ты шатался по пятам за мной в этой комнате, потому что боялся. Проговорился, что влюблён. И выглядел незащищённо. Прямо как сейчас. Она приподняла голову, озорно догадываясь: — Ты что, влюблён? — Мам. — Не по имени назвал, — Охана продолжила проказничать, весело толкая Феликса в ногу, — значит, я угадала. В кого? — Не скажу, — он тоже лёг, чтобы демонстративно отвернуться. — Я не узнала мальчика, который открыл мне дверь. — Мам, прекрати, — судорожно зашептал Феликс. — Он тако-ой серьёзный был. Она пихнула его в локоть, а он принялся отбиваться, чтобы не выложить все потаённые мечтания за секунду. Это будет глупо. И приятно, но страшно глупо. Феликс вырвался из хватки и рассерженно заявил: — Ничего тебе не скажу, пока ты не помиришься с городом. — С городом? — Не притворяйся, что не понимаешь, — Феликс соскочил с кровати. — Мы мыслим одинаково. Я знаю, что ты поняла меня. Охана намеревалась подшутить. Слукавить, уйти от темы, но не сделала этого. — Хорошо. — Клянись, — сказал Феликс. — Клянусь-клянусь, — и добавила: — Ты не мог бы предупредить бабушку, что я приехала? — Боишься её? — не без радости спросил Феликс, наслаждаясь смятением. — Предупрежу, как вернётся. — Обещай, — сказала Охана. В темноте чувствовалось, что она переживает. И ждёт. Феликс молча вышел за дверь, прислонился к ней спиной, закрывая, и посмотрел в потолок. Почесал шею. Наткнулся на мамину сумку, неуместно лежащую под вешалкой. Вздохнул. И сказал, чудом не скрестив пальцы: — Обещаю-обещаю.