Ферштейн

«Игрушка» Федора сидела на кровати, все ещё тяжело дыша от боли в теле и заинтересованно смотря в планшет. Это помогало не сильно обращать внимание на боль и здорово так от неё отвлекало. Парень подошёл к Ивану поближе, взял устройство и отложил его, после чего погладил по голове и слабо улыбнулся, прикрывая глаза. Милашка. — Иван Гончаров. Познакомься, — рука сжалась на затылке и слегка приподняла парня так, чтобы его лицо смотрело прямо на гостя. Было немного неприятно из-за боли. — Ваня, поприветствуй Николая. Иван поднял глаза, тщательно рассматривая человека. Необычный, выглядит устрашающе, и было ощущение, что он не тот, кем кажется на первый взгляд. Гончаров приоткрыл рот, выдавливая из себя: — З.. Здравствуй...— говорить уже было намного легче и это радовало. Парень нехотя улыбнулся, прикрывая глаза, как и его хозяин. От вида незнакомца его немного затрясло и он жалобно поднял голову, смотря на Достоевского и пытаясь узнать: обязательно ли сейчас с ним общаться? Можно ли, если он промолчит? Гость, по всей видимости, этого и хотел, отчего Ваня лишь прикусил губу и замолчал. — Какой прекрасный! —воскликнул Гоголь, подбегая к нему и пожимая руку. Та же в свою очередь резко заболела, но юноша старался не подать виду, что ему было больно. Однако, когда незнакомец полез к хозяину, схватив его за руки и приобняв, то глаза Ивана невольно округлились. Это было очень неприятно. Настолько, что он чуть не заплакал. Это чувство ему не нравилось. Гончаров очень боялся быть брошенным и ненужным, поэтому пытался сделать все, чтобы быть нужным Феде. Гораздо нужнее, чем какие-то незнакомые «Николаи», которые так легко и воодушевленно лезут обниматься. Недовольный, почти неслышный стон вырвался с его стороны. Федор посмотрел на Гончарова — глаза прищурились, брови слегка выгнулись от обиды, а рот приоткрылся. Типичные признаки ревности. Как мило. Достоевский слегка отодвинул от себя Колю, подходя к Ване и хватая его за скулы, на что тот вздрогнул, не ожидая такого. — Посмотри ты на него. Ну что за милое личико? — холодные пальцы надавили на челюсть, из-за чего рот Ивана слегка приоткрылся. — А эти такие прелестные, свежие ручки... Что думаешь? — блондин слегка покраснел от таких комплиментов и не успел опомнится, как тут же его положили на кровать, полностью раздевая. — А?! — Гончаров вскрикнул, когда с него сняли штаны, а потом и его любимую рубашку. Что происходит? Неужели Федор сделает «это»? Перед незнакомым? Гоголь с ухмылкой наблюдал за сием действием, не спеша его остановить или хотя бы поинтересоваться, чем он занимается. Лисья морда, вот точно. — У меня есть подарок для тебя, — после этих слов Иван расслабился, выдыхая и улыбаясь. Достоевский вышел из комнаты и вернулся уже с новой пижамой. Материал приятно лежал на руках, впрочем, как и на теле. Примерив пижаму на Ваню, Достоевский приподнял его за руки, показывая Коле. Тот же радостно хихикнул, трогая спину блондина и слегка оттягивая волосы, трогая то там, то тут. — Милая пижама, ему к лицу! Милашка. Эти прикосновения честно одновременно и смущали, и вводили в странное чувство. Что не скажешь про третьего человека в этой комнате. — Так. Перестань лапать его, он вообще-то не твой. — анемичные руки отодвинули Гоголя, и тот по-детски недовольно сморщил лицо и скрестил руки. — Ну Федя… Дальше в эту перепалку Иван даже не вникал, засмотревшись на своё отражение и разглядывая новую одежду. — Иван Александрович Гончаров, — Фёдор прочитал полное имя из рваного паспорта, который нашли в этих бумажках. — Российская Федерация… 1998. Город Ульяновск, — Фёдор посмотрел на своего «питомца». Время, что он провёл в коме и формалине, сохранило его молодой вид. Неужели ему сейчас 25? Он 5 лет провел в коме, да в жиже? Каково же ему сейчас? Достоевский смотрел, что там дальше, пока Николай пытался зарядить старую Сяоми Ивана. Телефон был только потрескан, но даже несмотря ни на что была надежда, что он сможет включиться. — Ему 25, Коль… Поступил в Йокогаму на архитектурный факультет, и… — Фёдора потрясло кое-что. Сначала уж подумал, что обман зрения или показалось. Но нет. Этот штамп. Это бумажка… Неужели и правда… — Он Эспер?! — Дурашкаа! — Гоголь был готов кинуть в коллегу подушку. Так как он уже упоминал о том, что парень эспер. — Ты чем слушал? Гоголь хмыкнул и продолжил попытки зарядить телефон, что очень неохотно отзывался на действия парня. — Да ушами я слушал, — Достоевского передёрнуло, и он продолжил чтение документов, всматриваясь в каждую закорючку, что больше походили на жалкую пародию шифра, хотя таковыми и не являлись.— Эспер, так ещё и в «Б» группе. Брюнет переводит взгляд на Гончарова. Блеклые искры проскочили в аметистовом взгляде. — Не думал, что такой хрупкий малой будет эспером, а тем более в группе потенциально опасных. — Таков закон подлости, — юрко подметил Гоголь, кидая телефон на край кровати. —Только можешь ли ты быть уверен, что твоя игрушка способности не утратила? И не стала из заводной, обычной — тряпичной? Достоевский задумался, хмуря брови. Его мысли все дальше продолжали погружаться в записи об эспере. — После смерти способность покидает тело… Это я выяснил давно, но может ли она вернуться в случае воскрешения? Или в случае длительного времени в коме? Федор улыбнулся, переводя взор на Ивана, который стал бледнее из-за накатившего страха. — Сможешь ли ты превратить этот дом в сущие руины? Уничтожить, сломать, всё разрушить? — учёный безумно улыбался, наклоняясь все ближе к лицу своего создания. — Будешь ли ты полезен, как Гоголь? Или ты так и будешь, как те котята? Беспомощные и слабые, слепые котята? Которых топят, выбрасывают? Николай, что сидел рядом, резко побелел, в панике отводя взгляд. Такой Достоевский его пугает до чёртиков, будто сам дьявол лезет наружу… Не зря, не зря его кличут сущим демоном из самого ада. — А тебя не смущает, что его тело отстало в развитии? Что он не выглядит на 25? — подметил Гоголь, хватая Гончарова за затылок и чуть сжимая его, отчего вызывая у «младшего» жалкое шипение. — Не будешь ли ты обузой для наших с Достоевским игр? — Николай слащаво улыбнулся, рывком приближая Ивана ещё ближе к себе.— Чего хныкаешь? Иван сжался, его глаза жалобно забегали в поиске помощи, но Достоевский лишь с упоением наблюдал за этим издевательством. Его глаза горели в садистском удовольствии, а в голове пролетали давние воспоминания ещё с университета. Сам его вид кричал о том, что ему это всё нравится. Федор никогда и не задумывался, что сможет переманить этого блондина и сделать конченым психом. Послушным ему. Мысли так и окутали разум, да только из этого «транса» вывели всхлипы Ивана и хохот Гоголя. — Ты плачешь! Я думал трупы не умеют плакать! А говорили мертвые бездушные! — хохотал Гоголь, демонстрируя бледного как поганку Ивана. И вправду… Плачет. — Хватит с него, — брюнет рывком толкает Гоголя так, что он резко падает не ожидая такого. Юноша вновь всхлипнул, его худая рука потянулась к документам, что лежали неподалеку, но тут же послышался шлепок по руке и легкое жжение. Грозный взгляд Достоевского сверлил душу. Иван лишь жалко отпрянул, его стеклянные глаза-пуговки устремились в потолок, а по телу будто прошёл жуткий разряд тока. Иван ясно вскрикнул, трясясь и начав истошно кричать. Руки рефлекторно обняли собственное тело, слёзы наворачивались на глазах. — Блять! — отрезал Достоевский, приподнимая голову Ивана и рывком переворачивая его на бок. Изо рта куклы шла белесая пена, а Гоголь застыл в немом интересе, но в глазах была видна искра страха. — Как я мог не учесть, что у него припадок может случиться, — рявкнул Достоевский, отпуская юношу.— Блять, если припадок будет дольше пяти минут, тут без скорой не обойтись, сука. Только этого мне не хватало. Федор шикнул, вставая с кровати. — Главное, что агрессии нет… – буркнул под нос Гоголь, будто щенок глядя на Достоевского. — Мне ПСИН агрессивных не нужно, — ответил Достоевский, подходя к Гоголю вплотную и поднимая за косу, вызывая у парня рваный вскрик. — За что?! — вскрикнул Гоголь, жалобно хватаясь за голову, пока Иван рядом с ним бился в конвульсиях, но постепенно успокаивался и стеклянно он глядел на всю эту заварушку. — Пока я не могу играть с Иваном, решил вспомнить юность и сыграть с тобой вновь, — начал Достоевский, сжимая белую косу. Глаза Гоголя округлились. Будто вот-вот зальются слезами. Ресницы дрожали, а с уст то и дело хотел вырваться крик. — Отпусти меня, — тон Николая был серьёзен, хоть тот и был готов расплакаться прямо сейчас. Страх пожирал его нутро, скручивая органы в тугой узел. Перед глазами так и всплывали те картинки издевательств, отчего становилось до жути тошно и страшно. — А когда ты у нас голос научился подавать, псинка? — блондина потянули ещё выше с упоением наблюдая за реакцией чистого страха. А потом шут вновь надоел. Уже не тот, уже не такой чувствительный, сломанный. Сломанная заводная кукла никому не нужна. Таких на чердаки и в мусор. Джокер полетел в стену, звучно ударяясь об бетон. Гоголь, как желе, стекал вниз, опустив голову вниз и поджав губы. Удар похоже был настолько силён, что на стене появилась трещина, совсем мелкая, как и в принципе жизнь сломанной куклы, но Достоевский ее заметил ввиду своей проницательности. — Ваня, ты в порядке? — интонация Федора резко изменилась, он нежно провел рукой по шее Ивана, которая стала ещё бледнее и холоднее. Приступ ушел, но никто не отменяет возможности рецидива… Франкенштейн устало кивнул, его глаза все ещё были стеклянные, а тело клонило обратно умереть, но Федор хорошо позаботится об Иване: он ведь его любимая кукла для игр, совсем новая и невинная. — Запачкаешь пол — будешь вылизывать, — прошипел учёный, переводя взгляд на коллегу, что всё так же жалко глядел в пол, поджав губу и ощущая лишь тугую боль в затылке с теплым ручейком крови, которая стекал вниз. И полный животный страх, с привкусом металлической крови.