Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
До смерти — год; поверишь, нет? Игра со ставкой — «жизнь» заведомо продута.
I
05 ноября 2021, 12:11
Это случается в один день.
В один чёртов день. Россия просыпается абсолютно здоровый, довольный собой и жизнью, как обычно — завтракает, как обычно — принимает утренний душ, как обычно — выходит из дома, как обычно — приступает к работе, на сей раз — дипломатической… И настроение неплохое, и на сердце легко, и душа почти поёт, и переговоры удаются, и утро проходит гладко-гладко, как по маслу…
Но к обеду Россия забивается в один из кабинетов и, дрожа всем телом, обхватывает голову руками.
Сжимается в углу. Дышит тяжело и часто. Предметы путает; в глазах двоится, троится…
Звон стекла не удивляет — Россия вскидывает голову, светлеет лицом и вскакивает, бросается к разбитому зеркалу, благо людей рядом не оказывается…
— Говори! — кричит. — Говори, тварь! Какого хуя происходит? Мне принесли ёбаного ребёнка! Воплощение! Как это исправить?
Вокруг — осколки зеркала; дверь — нараспашку; галстук сбит набок; волосы растрёпаны и спутаны, взмокшие, неподобающий вид, — и перед Россией на полу сидит существо с язвами по всему телу, полуизгнившими зубами и кровавыми проплешинами на голове, от существа идёт тяжёлый запах гниения, и голову оно поднимает с торжествующей ухмылкой:
— Что, сообразил?
***
Вечерело; ясное — как и в любой День рождения России по удивительному ежегодному совпадению — небо темнело, обрастало тучами, на широко распахнутых крыльях мягко планировало на землю. Скоро упадёт — и настанет ночь. Хотелось бы, чтоб белая, сияющая и звездчато переливающаяся мягкими сумерками, но чай не в Питере столица. Россия сидел у окна, подперев рукой подбородок и задумчиво постукивая по нему пальцем. На самом деле, Дни рождения свои он любил. С раннего детства обожал. Из принципа Советы отпрысков не баловал — на столе у них всегда стояла самая незатейливая еда, та же, которой питались простые граждане, — но в День рождения для России всегда персонально готовили лучшие, любимейшие блюда, что бы он ни заказал. Всеобщее внимание — не менее приятный бонус: просыпаешься, выходишь из комнаты — а там плакаты, подарки и улыбающиеся братья и сёстры с неровным воплем наперебой: «Сюрпри-из!» И хоть «сюрпри-из» и был каждый год одним и тем же, хоть и был он предсказуем, но Россия всё равно улыбался искренне и кидался в объятия. Да чёрт возьми, одни только подарки чего стоили! На Новый год в их семье обменивались подарками простенькими, символическими, а вот на День рождения принято было дарить что-то ценное, и дорогой подарок от отца не уступал собственноручно раскрашенной открытке кого-то из младших. И с утра Россия неизменно просыпался с широкой улыбкой и теплящимися в солнечном сплетении бабочками. В детстве бабочки проживали положенный им жизненный цикл и прилежно трепетали все двадцать четыре часа и немного дольше. Теперь не позже, чем к обеду, они издыхали и гроздьями падали на дно желудка. Россия вставал, улыбался заученно — День рожденья же ж, привычка же ж! — распахивал шторы и тут же закрывал их поплотнее. Радующиеся государственному празднику люди под окнами мозолили взгляд не хуже неестественно ясного неба. Днём приходилось принимать официальные поздравления, улыбаться гражданам, читать долгие и утомительные речи с экрана телевизора и обещать-обещать-обещать. День был не менее долог и тяжёл, чем любой другой, но вечер всегда был получше. Сгущающиеся сумерки за окном. Тяжело и грузно текущая река. Сигарета в пальцах. Какая-нибудь расслабляющая глупая музычка в одном наушнике. Семейного праздника не бывало давно — лишь уведомления тренькали в телефоне с утра и несколько поздравлений переливались смайликами, требуя ответа. Многие родичи не поздравляли из-за раздора; другие же не могли поздравить — как отец: от него поздравлений Россия не получит уже никогда. Но тишина и спокойствие вечером уже были для России наградой. Уже были тем, ради чего он своих Дней рождения ждал и за две недели начинал считать дни. Редкая возможность залезть в телефон, праздно полистать ленту, посмотреть личную электронную почту; поиграть в какую-нибудь из скачанных игр… Россия перебирал варианты новой фигуры в «Тетрисе», когда на экран вылезла навязчивая реклама. Он щёлкнул по экрану раз — не убирается. Щёлкнул два — остаётся на месте. На личном телефоне России вообще не должно быть рекламы! У него стоит лучший блокировщик — негоже ему драгоценное время тратить на какие-то потуги продавцов протолкнуть свой товар подороже! Со злостью Россия щёлкает на экран ещё раз — и попадает по рекламе; открывается сайт — мутный какой-то, думает Россия, но мельком читает заголовок… «Только у нас: информация о новой, новейшей и будущей истории России персонально для тех, кто празднует свой новый год жизни наедине с игрой и сигаретой!» Совпадение, думает Россия, совпадение — никто не может его отследить, его телефон и квартира защищены, и вообще, все веб-камеры у него заклеены, но читает дальше, заинтересованный: «Специально для вас: главные даты в новейшей истории России бесплатно и без регистрации: появление, смена главы государства, смена воплощения государства…» — и даты, и напротив «смена воплощения государства» — дата точь-в-точь через год… Россия ухмыляется, фыркает, и, не сдержавшись, смеётся. Ну хоть какое-то разнообразие в вечере! Он непременно найдёт того из спецов по информационной безопасности, который решил так подшутить и пробил дыру в собственноручно созданной системе защиты, похвалит чувство юмора, а потом уволит с волчьим билетом… и Россия закрывает сайт, переходит вновь к игре… В коридоре внезапно раздаётся звон. Россия вскакивает на ноги, спешит туда, позабыв про сайт и игру. На полу лежат осколки большого, во весь рост зеркала, на месте его — дыра в стене, словно бы пробитая нехилым молотом, а на полу лежит… лежит… Существо. Россия невольно делает шаг назад. Существо поднимается на руках — и руки у него потрескавшиеся, изнутри подгнившие, загноившиеся, в рваных необработанных ранах, и смрад идёт такой, что дышать сложно, — трясёт головой, оглядывает себя… Кричит. Кричит громко, искренне, напуганно, отчаянно, оглядывая себя, оглядывая свои руки, и Россия вновь отступает с отвращением и страхом. А существо вздёргивает голову — и Россия видит: волосы у существа того же цвета, что и у самого России, но грязные, спутанные, выдранные наполовину, и вместо проплешин — кровавые протёртости. Существо смотрит на Россию со страхом, злостью и надеждой, и глаза у него — сплошь полопавшиеся капилляры и искореженные глазницы, ресниц и бровей нет вовсе, одна из щёк разорвана — гнилые зубы виднеются, нос сворочен, губы — кровь и мясо, то ли искусанные, то ли разодранные, и существо резко встаёт на ноги — удивительно, как стоять-то может: и ног почти нет, под разодранной штаниной воспалённая и белым поблёскивающая рана виднеется, — и бросается к России. — Чёрт бы тебя подрал, — шипит-шамкает то ли губами, то ли дёснами, и Россия отшатывается в немом ужасе, — ты не поверил тому сайту, но поверь, — и открывает рот, будто хочет что-то сказать, но из горла лишь шипение-скрежетание выходит, и существо хватается гнилыми пальцами за горло, и Россия ловит себя на мысли: а не прорвёт ли оно себе нечаянно кожу, не вырвет ли гортань? — я твой… — пауза, — клон, да, клон, и я знаю: всё, что там — правда, и умоляю тебя — попробуй, попробуй, попытайся, хоть что-нибудь сделай, чтобы это, твою мать, предотвратить, сучья ты тварь… Россия немеющими пальцами тянется к тревожной кнопке, и губы существа растягиваются в улыбке и рвутся ровно посередь. — Меня не видит никто, — с горьким отчаяньем говорит существо, и кидается к России опять, — никто, кроме тебя, и ты единственный, кто может повлиять и предотвратить, предотвратить, предотвратить, так обрати же внимание на свою ёбаную страну, сделай хоть что-нибудь! — Не смей меня трогать, — выдавливает из себя Россия, и существо хмыкает, опадая опять на пол. — Не очень и хочется, — тянет голосом, шипящим, как старая пластинка. И исчезает. Внезапно, как и появилось. И осколки, звеня, поднимаются с пола и встают на своё место. А Россия смотрит ошеломлённо на оставшиеся на полу следы крови, тоже стремительно пропадающие, испаряющиеся словно — и решает: Почудилось.***
И жизнь течёт своим чередом. Первые пару дней страх грызёт Россию. Он, конечно, знал, что воплощения способны умереть, но всегда считал, что смерть для воплощения — так, фикция, и что государство самого России будет существовать достаточно долго, чтоб Россия насладился миром и жизнью. Но странный случай роняет зерно сомнения, и Россия начинает задумываться. Быть может, это причуды подсознания? И, убеждая себя в том, что бояться нечего, Россия действует прямо противоположно: с неожиданной инспекцией является во все сферы, проверяет, уточняет. Его действия оказываются замеченными: лидер в одном из разговоров упоминает проделанные Россией проверки — Россия ссылается на мимолётное недомогание и опасения из-за этого. В конце концов, воплощение должно быть абсолютно здорово, если здорово государство. Лидер кивает и принимает к сведению, и Россия чуть выдыхает. А спустя пару недель и вовсе забывает об инциденте. Было и было; было и прошло.***
Существо ухмыляется на полу, и Россия без тени брезгливости хватает его за отвороты пиджака — ткань рвётся, лопается под руками, на пальцах остаются кровь и гной, но Россия встряхивает существо — его голова откидывается назад, кожа на шее натягивается и лопается, рвутся мышцы, обнажая гортань. — Твою мать, говори! Мне принесли ребёнка! Ребёнка, понимаешь? Новое воплощение! Воплощение чёртового будущего, — Россия делает паузу, чтобы отдышаться, и, отпустив, существо, утирает брызнувшую кровь с щеки рукавом. — Ты понимаешь, что это значит? — Я понимаю побольше тебя, — хриплым смехом отзывается существо. — Сколько там времени прошло? Полгода? И с ужасом Россия вдруг вспоминает свою прошлую встречу с этим существом. Вспоминает тот сайт. Вспоминает дату напротив страшных слов «смена воплощения государства»… Ровно шесть месяцев. Ровно шесть ёбаных месяцев. — Тик-так, — существо заходится задыхающимся смехом, и Россия с размаху бьёт его кулаком под дых. Кулак проходит в тело, и Россия готов поклясться, что чувствует чужие рёбра костяшками, — и когда он с ужасом отдёргивает руку, то в солнечном сплетении существа зияет дыра. — Блядь, — выплёвывает Россия, тряся рукой и отступая от существа. А оно поднимается на ноги — как только, мать его, способно! — и засовывает руки в остатки карманов. — Я не вредить тебе пришёл, — фыркает. — Ты пойми: я помочь пытаюсь. Мог бы быть с тобой всё это время… был бы, может, мог бы помочь не допустить? — в голосе существа звучит непонятная горечь, болезненная и страшная. — Извини, что подъёбывал. Я злюсь на тебя очень, что ты не послушал, — оно заглядывает в глаза, и зрачков почти не видно за краснотой глазных яблок. — Тогда не послушал… Но, может, попробуем тебя вытащить? Мир? Россия смотрит на существо внимательно-внимательно. Взглядом ощупывает его словно: с головы до ног. Смотрит спокойно до неестественности… И чувствует, как начинает задыхаться. Ноги не держат; падает на колени. В лёгких — песок набился: отхаркнуть бы, выблевать, да не выходит; голову кружит и тянет в разные стороны, и не пойми за что держаться — то ли за виски, собирая голову в единое целое, то ли за грудь, то ли за землю, норовящую уйти из-под ног, то ли за отчаянно бьющееся сердце… по спине — пот ручьями, он холодом сквозит в подмышках, по рёбрам, по животу, по шее и по лбу, его ледяными бусинами оплетено всё дрожащее онемевшее тело… чёрт возьми! Россия умрёт; только сейчас он осознаёт это — с пугающей ясностью. Воплощения же не умирают, долго не умирают, живут — вплоть до вечности! Это факт, аксиома, константа, та ступень, от которой выстраивается по индукции всё мировоззрение России — вся его надежда на как можно долгую жизнь, на счастливую жизнь, на ёбаное будущее, будущее, в котором он стоит во главе и умело правит кораблём, а не валяется комочком на полу, отчаянно кашляя и хватая ртом воздух… Смерть. Сколько себя помнил, Россия боялся смерти родных — до дрожи в коленках. Боялся, что однажды отца не станет, братьев и сестёр не станет, не будет больше рядом: окажутся они где-то «там», вовне, где не коснуться, не дотянуться. Но он мог представить себе их смерть. Свою — нет. Как? Как можно вообразить себя — в гробу, себя — бездыханное тело, клочок истории, теряющейся с каждым наступающим годом, себя — принадлежащего к прошлому? И Россия кашляет, хватает воздух, дрожит, бьётся головой об пол, не в силах контролировать себя и мысли — пока его не сковывает темнота.***
Россия открывает глаза. Он лежит на полу, в луже собственной рвоты и чужой крови. В изгвазданной одежде и с синяками на лбу и висках. Существо смотрит на него сверху вниз с жалостью. — Очнулся? — спрашивает оно, стоит России, застонав, приподняться. Россия кивает вымученно и первым делом бредёт к двери — запереть её наконец. — Твоё счастье, что никто не вошёл, — хмыкает существо. — Мог бы и захлопнуть, — огрызается Россия. Существо пожимает плечами и ничего не отвечает. — Что с дитём делать? — спрашивает Россия, заперев дверь и развернувшись к существу. Ребёнок! Не будь его — принесённого людьми, рождённого от человека, нового воплощения — как легко бы было! И внезапное озарение щёлкает в голове. — Может, убить? Поможет? — Ты уже готов убивать других ради собственной жизни? — язвительно улыбается существо, опускаясь в офисное кресло. Россия морщится, видя, как пропитывается кровью и гноем светлая ткань, но ничего не говорит. — Нет, убить нельзя. Если сдохнешь ты, то этот ребёнок будет надеждой государства и продолжателем твоего дела, а если сдохнете вы оба, то хрен что останется от государства. — Моя смерть непременно означает смену государственного строя? — уточняет Россия и тут же бьёт себя по лбу. Конечно, нет: в истории были случаи, когда менялось воплощение, но не менялось государство, и это означает… — Какого хуя «природа» решила, что я «плохо» работаю? Какие вообще у этой «природы» критерии? Существо пожимает плечами. — Не знаю, — Россия кидает взгляд подозрительный и отчаянный, — правда не знаю! Клянусь, не знаю! Если бы я знал — я бы сказал бы! — и, подавшись вперёд: — мне твоё спасение нужно. Не меньше, чем тебе. Я — твой… клон, помнишь? С твоими желаниями, с твоими стремлениями… Правдоподобно, думает Россия, правдоподобно — Россия готов в это поверить. — Что мне делать? — на грани с шёпотом. — Не знаю, — таким же тоном отвечает существо. Россия замолкает на мгновение под взглядом существа, потом открывает рот, желая сказать хоть что-то, спросить, прервать паузу — но существо вдруг начинает таять в воздухе. — Я приду ещё, — только и успевает сказать существо до того, как кровь его с шипением начинает испаряться с пола и выкипать из светлой ткани офисного кресла. Россия тяжёлыми шагами проходит к стене и ударяет по ней кулаком. Ещё одна потенциально полезная встреча с существом — впустую. Он смотрит на собственную рвоту на полу и тихо усмехается. Он попробует схватиться за соломинку. Не может быть такого, чтобы не было шанса; Россия отказывается верить в предопределённость.***
Новое дитя покоится в одной из лучших комнат. Людей ещё не допускают к нему — только важнейшие чины и тех, кто оказывает уход. России, разумеется, взглянуть позволяется в любое время. Девочка. Лежит в своей кроватке. Не плачет; тихо и мирно спит. «Подарочное дитя», как и все воплощения. Россия смотрит на неё долго и внимательно, до тех пор, пока девочка не распахивает тёмно-серые глаза и не вперивается ими в самого Россию. Тогда он сардонически улыбается, разворачивается и ровным шагом выходит из комнаты, не сказав ни слова. И спиной чувствует жалостливые взгляды людей и тяжёлый неясный взгляд ребёнка.***
С этого дня Россия удваивает своё участие в политической жизни страны. Сон урезает до четырёх часов в сутки. Отдых — рудимент, поесть можно за документами. Чёртово дитя растёт как на дрожжах и через полгода обещает вырасти в дееспособное воплощение. Россия однажды спрашивает, когда оно родилось, что сказали принесшие его люди, — и получает ответ: полгода назад. Битва была проиграна, не начавшись. Россия налаживает все подвластные ему структуры, шестерёнки в механизме государства вертятся как никогда слаженно. Знающие люди смотрят на его попытки с жалостью и пониманием. — Мне жаль, — однажды говорит один из людей, когда Россия является проконтролировать текущие работы по социальным льготам. Мне жаль. Вот так просто и бесхитростно. Только в этот момент России становится ясно: все до единого люди видят его попытки, понимают его стремление, понимают его обречённость. Все, чёрт возьми, до единого. И с этого дня, идя по улице, Россия видит в каждом жесте каждого человека жалость и презрение к полумёртвому воплощению. Туристы, подходящие к нему для фотографии — «последнее фото», как памятник. Граждане, желающие перемолвить словечко с воплощением — попытка поддержать или позлорадствовать. Все знают. И Россия впервые за прошедший — сколько? месяц? счёт времени потерян, — садится вечером немного отдохнуть. Хотя бы полчаса, хотя бы тридцать минут наедине с собой. Садится в любимое кресло, откидывает голову назад, закуривает сигарету — и не может отогнать мысли, не может хоть на блаженное мгновение перестать задумываться о… грядущем. О том, что девочка уже тянет на четырёхлетнюю по виду, о том, что скоро придётся лицемерно брать её «на обучение», о том, что осталось пять месяцев, о том, что существо не появлялось и спросить совета не у кого… Россия не выдерживает самоположенные полчаса отдыха — уже спустя пять минут срывается к работе, лишь бы занять голову, устать, как это возможно, привычно проглотить таблетку снотворного и уснуть тяжёлым чёрным сном.***
— Привет, — фальшиво улыбается Россия, протягивая девочке руку. Она поднимает на него огромные серые глазища. Ртутные, тяжёлые. Тяжелее питерского неба в пасмурный день. Постукивает пальцем по подбородку. — Привет, — здоровается, пожимает руку. По-взрослому, не по-ребячьи совсем. — Ты зачем сейчас пришёл? — Ну как же? — Россия издаёт тихий ласковый смешок, и девочка отчего-то отводит взгляд и качает головой. — Показать тебе Кремль, вывести прогуляться. Ты ж будущее воплощение! Ты должна знать, милая. — Я знаю, — говорит она, выдёргивая руку. Взгляда не поднимает. — Не поверишь, знаю. Давай ты дашь мне дорасти до человеческих двенадцати, и уже там — государственные дела, вспомню всё, что забыл… забыла, подготовлюсь принять пост? И Россию словно прошибает током — он стоит, застыв, сгорбленный, протянув руку девочке — смотрит на её не по-детски серьёзное выражение лица. Чёртова природа воплощений. Чёртово раннее взросление, — думает, и на краю сознания бьётся что-то, кричит: неправильно, нет, не должно быть, не так… Девочка опять смотрит в глаза и протягивает руку для ещё одного рукопожатия. — Я пойду? Мне не скучно одной, честно! — и наваждение спадает. Россия пожимает двумя пальцами её крохотную ладонь и кивает. — Хорошего вечера, — улыбается девочка, а потом вдруг резко серьёзнеет и ровным, тяжёлым, не ложащимся на маленькое тельце шагом уходит.***
Звон стекла. Россия подрывается с места, не закончив правки. Ну наконец-то! Три месяца прошло — и Россия боялся, что существо навестит его опять где-нибудь в Кремле, но повезло: дома. В коридоре валяются осколки. Существо выглядит ещё отвратительней: одежда — лохмотья, на плече сквозь прореху виднеется открытая рваная рана, в солнечном сплетении — след от кулака России гноится, одна рука безвольно висит, и пальцы черным-черны, будто б сожжены. Россия не осмеливается подойти ближе, чем на шаг. — Привет, — говорит существо осипшим голосом и поднимает лицо. Россия вздрагивает: в одной из глазниц копошатся личинки. — А ты получше меня выглядишь, только чего похудел так? — От нервов, — бросает Россия. — Не будем терять время! Я сделал всё — всё! — что только мог себе представить, я работал сутками напролёт, я наладил государство так хорошо, как никогда прежде, — существо кивает, с трудом поднимаясь на ноги, — и всё равно эта чёртова девчонка растёт! Быстро! Ведь её рост должен замедлиться, если у меня начнёт получаться, так? Существо отводит взгляд. — Да, должен замедлиться, — говорит оно, тяжело проходя по осколкам в глубь коридора. Осколки режут ему ноги; кровь остаётся на них. — Как девочка? Вы с ней уже общались? — Сучья тварь, — шипит Россия. — Я её убью. Я обязательно её убью. Она выбесила меня за одну только встречу! За один разговор! Эта мразь уже ведёт себя так, как будто не я тут действующее вопло— Существо резко вздёргивает голову. — Не смей. — одёргивает оно Россию, и голос его более хрипл и взволнован, чем когда-либо. — Нельзя её убивать, я тебе говорю! Нельзя! Я тебе ещё тогда говорил, — и делает шаг к России. — Если ты умрёшь, то у государства останется только она. Давай лучше подумаем, что тебе делать дальше? Россия смотрит на существо разочарованно, с непонятной и ему самому обидой. — Как это? — спрашивает иронически. — Как это? Я умру — а она будет жить? Она — причина моей смерти, она — корень… — Причина твоей смерти — ты сам, дубина! — выплёвывает существо с неясной болью, и Россия опять чувствует сомнение на краю сознания. — Ты и никто иной! Пойми: она — твоя преемница, вне зависимости от времени твоей смерти. Она может стать тебе бесценной подмогой! Ты же не хочешь обрести врага в её лице? Россия опускает взгляд и отходит на несколько шагов. Ясно, думает он. Существо — заодно с девчонкой, значит, заодно с его, Россией, смертью. Существу нельзя доверять, — оно предатель… — Давай лучше подумаем, что ещё ты можешь сделать? — опять предлагает существо умоляющим тоном, и Россия улыбается той же фальшивой улыбкой, что и перед девчонкой. — Давай. Ты прав, — смягчённо. Существо смотрит с сомнением, но кивает. — Что, например? Я попробовал, мне кажется, всё! — Семья? Ты забросил их когда — давно? Может, «природа» смотрит и на человечность твою? Россия делает вид, что задумывается. — Да, может быть, мне стоит попробовать. Давно я с ними не общался, — опять улыбается. — Помириться… если и не государствам, то воплощениям. Существо одобрительно хмыкает и, подойдя ближе, хлопает Россию по плечу. Россия сдерживает желание отойти, хмыкая точно так же — с тем же одобрением в тоне. — Я верю в тебя, — говорит существо. — Когда ты начнёшь обучать девочку? — Через месяц-другой, — Россия пожимает плечами. — Она сказала, чтоб я её не трогал лет до двенадцати человеческих. — И ты не будешь трогать? — неверяще. — Ты не думал, что «природа» может посчитать тебя «плохим» воплощением из-за этого? — Не буду. Вдруг посчитает из-за того, что навязываюсь? Существо качает головой и постукивает указательным пальцем по подбородку. Россия стоит, застыв, и молится про себя, лишь бы оно поскорее исчезло. Только ещё больше врагов рядом ему не хватало.***
Существу верить нельзя. Но и отметать его слова просто так — тоже затея нехорошая, и Россия следующую неделю ежедневно написывает всей семье. Пытается помириться, заговорить, поддержать беседу, высказать свою любовь… А любви-то и нет почти — всё поглощает безумное безмолвное чувство страха перед надвигающимся неизбежным. Три месяца. Девочка выглядит на человеческих десять лет — Россия видел её мельком. Некоторые «близкие» иронизируют по поводу грядущей смерти России и нового воплощения — в среде воплощений слухи разлетаются быстро. Россия проглатывает оскорбления и продолжает общаться доброжелательно, насколько может. Теперь на сон у него уходят жёстко отмеренные три часа, на работу — двадцать, на родных — час. Лишь организм воплощения позволяет выдерживать такой ритм. Россия перестаёт использовать снотворные: они срубают его слишком надолго, он не может позволить себе такие перерывы, — да и засыпает он теперь быстро, почти моментально, вымотанный днём, страхами, мыслями.***
— Привет, — улыбается Россия. Девочка смотрит на него угрюмо. Девочка выглядит на крепкие двенадцать лет, и отговорок у неё не остаётся. А у России остаётся два месяца, и смотрит он на девочку не угрюмо — с притворной лаской. — Как твои дела? — Хорошо, — буркает девочка, и в её словах России слышится «получше, чем у тебя». — Вот и отлично. Готова прогуляться? — Да, — она делает шаг назад, в противоречие своим словам, а потом с глубоким вдохом протягивает России ладонь. Он берёт её в свою и силится не сжать, раздавливая, кроша кости, выворачивая суставы… — Куда сегодня? — О, я думаю, вокруг Кремля прогуляемся — ты же там уже была? — и потом зайдём в мой кабинет, я покажу тебе парочку документов! — восхищённой скороговоркой. — Хорошо, — опять буркает, задумчиво постукивая пальцем по подбородку. Россия втягивает через нос воздух. Это будет долгий день. А вечером, по пришествии с прогулки, девочка — всё такая же понурая, замкнутая, словно не здесь разумом, — чуть ли не впервые за весь день смотрит России прямо в глаза. — Ты же не собираешься меня убивать, правда? — спрашивает спокойно и свободно. И Россия каким-то чудом умудряется не отвести взгляд и не замереть на месте. — Ты что, дурочка? — увещевающе. — Убивать? Зачем мне это? — Не юли, — девочка прерывает его со злостью. — Ты должен понимать, что тебе нельзя меня убить. Нельзя! Если я и умру, то всё равно появится другое воплощение — но для нас, для нас с тобой это будет проигрыш, — девочка хватает Россию за обе руки и смотрит ему в глаза так, как будто хочет сказать что-то — огненно, страстно хочет, но не может выдавить ни слова. — Для нас… для меня — то есть, для нас! Россия мягко высвобождает свои руки и гладит её по голове. — Не собираюсь я, глупышка. Людей вообще убивать нельзя, — и улыбается опять. — Спокойной ночи? Девочка выдыхает с яростью и обречённостью и поднимает внезапно полегчавший, освежившийся взгляд. — Спокойной ночи. Тебе и мне.***
Россия возвращается домой и бьёт кулаком по дверному косяку. — Блядь, — шипит сквозь зубы. Не скидывая обуви, проходит внутрь. Встаёт напротив зеркала, долго смотрит в него. — Блядь! — выплёвывает и ударяет кулаком своё отражение. Зеркало бьётся, сыпется. Кулак окропляется кровью — не в первый раз за год; кровь забрызгивает белую рубашку. Настоящая, не та, которая испарится бесследно через полчаса или час. Россия смотрит на израненные костяшки и улыбается. Бьёт по оставшемуся целым куску зеркала, опять упоенно слушает звон и, встряхнув рукой, идёт спать. Не снимает обувь, забираясь в постель; не переодевается в ночную одежду. Сегодня, впервые за последние месяцы, у него будет шесть часов сна. Похуй.***
И с утра просыпается в ужасе, едва не в истерике. Боже! А вдруг то, что он вчера натворил — то, как он дал слабину — станет причиной его «негодности» и смерти? Нет, нет! И он идёт работать свои двадцать часов тридцать минут. Хотя бы попытаться загладить вину. Хотя бы попытаться отвлечься.***
— Привет, — существо выпадает из зеркала в ванной, ударяется о раковину, оставляет на ней половину передних зубов, мешком падает на пол. — Привет, — скрежещет Россия, заходя в ванную. — Жив-здоров? — существо, держась за ванну, едва-едва поднимается — и Россия понимает: левой ноги у существа нет ниже колена. — Да вот как видишь, — существо смеётся, заметив взгляд. — Теряюсь потихоньку. Россия не отвечает, и существо становится серьёзней. — Как с семьёй? Как девочка? Стала расти медленней? — С семьёй — неплохо, отвечают, отношения налаживаются. Девочка — чудо, мы с ней поладили, — лжёт Россия, и существо вздрагивает, встрепенувшись, и улыбается широко-широко и до ужаса радостно. — Растёт быстро… чёрт, как думаешь, что ещё можно сделать? — Продолжать? Не сдавайся, — существо говорит взволнованно, торжествующе. — У тебя обязательно получится — я чувствую это, я знаю. И Россия сумрачно улыбается.***
Спустя неделю после очередной встречи с существом — осталось сколько? полтора месяца? меньше? — Россия впервые за последние несколько лет берёт в магазине бутылку вина. Весь вечер пьёт его за работой. Это помогает успокоиться. С утра — по накатанной: чувство вины, страх, работа. Вечером — вино. Раз в неделю — встреча с девочкой. Девочка раздражает всё сильнее с каждой встречей. Говорят, она стала брать уроки музыки и глотать книги залпом; чёртов образец — как будто хочет досадить своей идеальностью России. Но она хотя бы больше не поднимает тему уготованной ей и ему смерти. И время течёт неощутимо и неумолимо.***
— Привет, — существо выпадает в кабинете России. Три недели. — Не выходит, — коротко бросает Россия. И молчит всю оставшуюся встречу, пока существо, бросив последний отчаянный и укоризненный взгляд, не исчезает.***
Возвратившись домой, Россия решает сразу же пойти в постель. Умыться — и отправиться спать. Осталось две недели и пять дней. Девятнадцать дней, четыреста пятьдесят шесть часов, двести семьдесят три тысячи шестьдесят секунд. На какие единицы измерения ни перекладывай — всё одно. Осталось две недели и пять дней. Девочка выглядит семнадцатилетней. Расцвела, похорошела. Люди говорят — живая, весёлая, музыкальная, приветливая и радушная; Россия видит — угрюмая, печальная, с укоризной какой-то… И светлая. Будто смирившаяся. Осталось две недели и пять дней — и девочка вступит в должность воплощения. Россия проходит в ванную — умыться — смотрит в зеркало, и даже не вздрагивает, видя там не себя. Существо. С личинками в глазнице, с разорванными губами и воспалённой щекой, сквозь дыру в которой видно гнилые зубы. С рваньём вместо мышц и кожи и торчащей трубой трахеи. Россия только усмехается, наблюдая, как существо подмигивает единственным глазом. — Да пошёл ты, — говорит тихо.***
Двенадцать часов сна. Россия не приходит на работу — звонит и говорит, что чувствует себя плохо. Очередное унизительное «мне жаль» в ответ, и Россия бросает трубку. Идёт в магазин, покупает чипсы, газировку, сухари, попкорн, вино, шампанское, сигареты, водку. На неделю хватит; потом придётся выбираться. Россия весь день сидит перед телевизором, щёлкая пультом и смотря самые дурацко-расслабляющие комедии и ток-шоу. Игнорирует звонки и сообщения.***
Существо заползает в комнату само: Россия проигнорировал звон стекла в ванной. — Смирился? — со странной улыбкой спрашивает. Россия запускает руку в полупустую пачку чипсов, засовывает их себе в рот, не парясь ни о чистоте, ни об эстетике, ни о наполнившем комнату трупном запахе. Молчит. И существо тоже молчит, умостившись на полу у дивана и вместе с Россией уставившись в телевизор.***
Одна неделя. Семь дней. Россия выбирается в магазин в последний раз, закупаясь ровно на неделю. По дороге домой, прицелившись, запускает телефон в урну. Всё равно он игнорирует звонки. Четырнадцать часов сна; десять часов телевизора и алкоголя. Таблетка снотворного вечером, чтобы не думать и отрубиться.***
Существо уже не здоровается: выползает из ванной и тихо сидит на полу, таращась в телевизор. Россия однажды кидает на него короткий взгляд и констатирует: у существа осталась лишь одна рука и больше нет ног, живот пробит насквозь, а остающаяся за ним кровавая дорожка кишит опарышами.***
Полтора дня. — Удачи, — говорит существо тихо, впервые за последние встречи подавая голос. — Я верю в девочку; она будет хорошим лидером. Я рад, что ты принимаешь смерть так спокойно… и знаешь, я выполнил свою миссию. Россия кивает, не отрываясь от экрана. У него лежит нож под подушкой и пистолет на всякий случай; завтра пригодятся.***
— Привет! — Россия улыбается девочке; впервые — искренне. — Ну здравствуй, — девочка мрачно дёргает уголком губы в полуусмешке. — Что такое? — Давай поговорим напоследок? Ты знаешь ведь, чувствуешь, что завтра… — пауза, — вступишь в должность, так? — девочка кивает. — Позволь передать тебе ещё пару мыслей? — Знаю, — вздыхает девочка. — Сейчас, людям скажу, и выйдем. Три минуты Россия стоит, прислонившись к стене, в немом ожидании. Пистолет холодит бедро; нож, хоть и в чехле, остро ощущается на предплечье. Девочка наконец выходит. Смотрит России прямо в глаза. И вдруг улыбается — широко-широко, искренне, до невозможности светло. — Я готова, — выдыхает. И Россия выводит её на улицу. — В машину? Прокатимся? — девочка кивает, садится рядом на переднее сиденье; Россия ведёт. В машине тихо: он не включает музыку, не говорит; слушают гул двигателя. Она не выглядит удивлённой, когда Россия выезжает из города. Не выглядит удивлённой, когда он заезжает в лес, когда вынимает пистолет и направляет на неё. — Выходи из машины, — приказывает. Она улыбается. — Я не буду сопротивляться, — говорит. — Только поверь мне: ты об этом пожалеешь. Я знаю больше тебя… я — старше тебя на два года, я знаю, что будет… было дальше. Игра не была заведомо проиграна; с моим возрождением наша игра была заведомо выиграна, Россия — но неужели ты серьёзно хочешь сделать всё, чтобы её всё-таки проиграть? Россия хмыкает и дёргает пистолетом. Девочка пожимает плечами и послушно выходит из машины. Он вскрывает ей живот, едва скрывшись за деревьями, разрезает насквозь щёку, бьёт ножом по ногам, топчет кисти рук и добивает контрольным в голову.***
Приехав домой, Россия напивается, глотает снотворное и в последний раз ложится спать. На часах — десять вечера; через четыре часа наступает День рождения.* * *
…боль пронзает всё его тело. Боль дикая, неизведанная, сумасшедшая. Свет бьёт по привыкшим к вечной тьме и жаждущим её глазам… Россия поднимается на руках — они дрожат, болят до ужаса, не держат. Встряхивает гудящей головой, вдыхает поглубже — смрад наполняет лёгкие; распахивает глаза. И видит перед собой осколки. Видит свои руки — изнутри подгнившие, потрескавшиеся, загноившиеся, с переломанными пальцами. И кричит. Кричит громко, искренне, напуганно, отчаянно, оглядывая себя, оглядывая свои руки — руки существа, руки трупа, мертвеца, чудовища. И, вспомнив, вздёргивает голову. Над ним, скривившись от отвращения, стоит молодой он. Юнец, ещё не изведавший страха, ещё не прошедший через ёбаную мясорубку наедине с собственной рвущейся на части психикой. Россия вдруг чувствует страшную злость — на себя, на молодого себя, на неверие, — и с трудом и болью поднимается на ноги. — Чёрт бы тебя подрал, — бросается к молодому себе, кричит, но получается только шипение, — ты не поверил тому сайту, но поверь, — и хочет сказать: я — твоё будущее, я — мёртвый ты, я — ты, который не сумел, но слова застревают в глотке, и Россия вдруг понимает правила игры: он не имеет права говорить напрямую. — я твой… — пауза, — клон, да, клон, и я знаю: всё, что там — правда, и умоляю тебя — попробуй, попробуй, попытайся, хоть что-нибудь сделай, чтобы это, твою мать, предотвратить, сучья ты тварь…