Смерть ему не к лицу

      Он просто бросил свою сумку на землю. Поднял руки и вдохнул как можно глубже, насколько позволяла тугая повязка на груди. Где-то глубоко внутри отозвалась застарелая боль, но ветер так приятно обдувал лицо и тело, что думать об этом не хотелось. Свободная майка с короткими рукавами совсем не скрывала длинных застарелых шрамов. Он знал, что они выглядели ужасно, потому что тогда он не слишком следил за тем, как они заживали, лишь старался, чтобы кровь не сильно пачкала одежду.       Он повёл носом. Пахло грозой и ещё чем-то сладким. Весь воздух стал электрическим, маленькие разряды словно можно было увидеть и услышать. Полностью почувствовать.       Он сел на землю. Колдовской рассвет, пусть даже его и не видно. Гэвин уверен, что солнце сейчас красное, как кровь, глубокое внутри, почти чёрное, будто бы совсем не знакомое.       Кислорода не хватало. Ему не хватало кислорода — сейчас, сегодня, всегда. Тут вот какое дело: Либо ты принимаешь себя и свою ненормальную природу, либо дышишь. Гэвину никогда не умел выбирать. Так говорили.       Так говорили все. За спиной и ему в лицо. От его матери до случайных прохожих. Словно у него на лбу написано: «Не умеет выбирать». Конечно.       Черты его лица заостряются, он чует кровь. Свою кровь, ведь он уже порезал себе запястья. Не так, как те самоубийцы, а чтобы пошла кровь, наполнила ароматом округу, прошла сквозь электрические заряды, побежала быстрее и быстрее по венам, чтобы можно было почувствовать: Вот он! Весь он, вот, прямо здесь, живой, и сердце бьётся так быстро-быстро, словно прямо сейчас остановится. Словно ничего другого не было вокруг, только лихорадочный неровный стук.       Он запел. Как пела его кровь. Как пело его тело, он запел, чтобы выпустить это из себя, запустить, чтобы крупные капли дождя колотили землю, отбивая ритм. Он пел и всё вокруг пело вместе с ним.       Сердце бьётся, и он дико воет, машет хвостом, мочит шерсть о капли дождя, и нет больше вокруг ничего, только бег и бег без конца, по кругу, и ветер ревёт, как какой безумный зверь.       И после тишина. Дождь прошёл. Кровь остановилась. И никого вокруг.

***

      В городе холодно, даже если люди делают всё, чтобы согреться. Асфальт плавится под ногами. Он чует запах мокрых перьев и пластика, отчего становится обидно. Дождь был только его, молния била прямо под лапы, гром оглушал, и там он был только один. А здесь кто-то тоже мок под его дождём.       Руки уже обмотаны бинтами, теми, что пахнут тканью, а не пластиком, но они навряд ли понадобятся ему надолго. Он пережил этот дождь, он дождётся следующего и так по кругу, пока не смерть. Что там, за смертью? Он не знает. Лишь знает, что там ещё холоднее, чем здесь, что лапы холодит и зубы сводит. Когда смерть приближается, птицы молчат и кровь не поёт, только течёт медленно, густеет. Будто замерзает. И время тоже останавливается. А кому об этом расскажешь? Нельзя. Таковы правила.       Как же он хочет порой их нарушить. Чтобы все знали. Бежать волком по улицам будет в сто раз приятнее, чем мёрзнуть почти-Человеком. — Рид, иди-ка, в допросную к той женщине. Говорит, что будет отвечать только с тобой.       Он заходит в ту железную клетку, что они зовут допросной, и чует запах пластика. Он повсюду. Настолько везде, будто стены сделаны из пластика, настолько запах въелся внутрь. Он разъедает, он обжигает. Но, может быть, людям нравится? Или они его не чувствуют? Скорее всего, второе, но он всё равно немного морщится. А потом чует запах мокрых перьев. — Птица?       Чёрт, зачем он спросил это вслух. — Волчара.       Она улыбается нагло, но он чует её страх. И она знает, что он чует её страх. И он знает, что она знает, что он чует её страх. И она знает, что он знает, что она знает, что он чует её страх. Про это они знают оба.       Она убегала под дождём. Значит, дождь был только его, и от этого он бы замахал хвостом, как собака, если бы сейчас у него был хвост. Боже, как унизительно. — Кто она?       Он спрашивает у того, кто стоит возле стола. У того, кто был из пластика сделан. Но если описывать его как человека, то у него были коричневые глаза, светлая кожа, веснушки, было имя. Чувства и эмоции тоже были, личные мысли. Может быть, инстинкты. Только вот человеком не пах. А пластиком. Рид когда впервые увидел таких как он так близко, хотелось рычать, вздыбить шерсть, оголить клыки. Чтобы не смел подходить ближе. Первое время ходячий пластик его пугал. Но людям нравилось. Может быть, некоторым таким как он тоже. Например, как той Птице.       Пластик Андроид сощурил оптические блоки глаза, будто подозревал Гэвина в чём-то. Гэвину захотелось зарычать. — Не надо. Сама скажу.       Она дёрнула руками в наручниках, но после притворно спокойно положила их обратно. — Охота. На три оборота вперёд.       Птица улыбнулась, а он сощурился, как Пластик Коннор. Его зовут Коннор. К этому надо привыкнуть. — Хочешь подставить? — Но ведь ты же понял.       Он облокотился на стену, сложил руки на груди. Хочет. И правила ей в этом не помеха. Она тоже хочет революции. — Говори с человеком. По-человечески. — Он не человек. — Ты сказала, что ты будешь отвечать. Отвечай ему. А не мне. — Что мешает мне отвечать вам обоим?       Он молчит в ответ, потому что знает. Провоцирует. Сранная Птица пушит перья и шипит, но она на цепи.       Коннор поворачивается к ней, твёрдо намеренный получить свои ответы. — Почему вы убили их? — Земля трясётся. Колоссы штурмуют Олимп. — Неправда. Это табу.       И Гэвин прикусывает язык. Но как она может так говорить? Она не может так говорить. Не должна. — Почему я не могу это делать, если мне хочется?       Он скалится ей, почти улыбается. Она улыбается в ответ, в её горле он слышит рокот птицы. Он хочет зарычать в ответ.       Он поворачивается к Коннору, отказываясь говорить с ней. — Что насчёт её семьи?       Она почти шипит в ответ. — Не смей говорить о стае, псина!       Но он смотрит только на Коннора. Ждёт ответа, притворяясь, что внутри всё не сжалось болезненно от слов о стае.       У него нет стаи. — Если бы не правила, ты бы уже давно сдох, поганый ублюдок!       Она не даёт сказать Андроиду и слова, вырывается, цепь позорно гнётся.       Что же, он терпел и так достаточно долго. — Сядь.       Рычит он. Она смотрит в ответ, но молчит. Боится. Она в ужасе. — И ты… говоришь мне о правилах? Ты?       Она прикусывает язык, осознавая, что спизданула. Да, он чувствует, как на языке оседает металлический запах крови, но он не привлекает его. Не привлекает эта грязная, чёрная кислая кровь, от неё хочется лишь скривится, хочется сплюнуть, но он терпит. — Он не простит этого тебе.       Выкидывает она свою последнюю карту. Ему хочется смеяться. — Он? Ты говоришь о Нём?       Она так часто моргает, что, кажется, сейчас заплачет. — Пусть только попробует забрать мой дождь. — И что ты сделаешь? Перегрызёшь Ему глотку, Волче? Что ты сделаешь?       И он всё же смеётся от её напускной смелости. Надо же, Птица трепыхается в силке, хочет убить Волка. Глупая, глупая Птица. — Когда я перегрызу ему глотку, ты узнаешь об этом первая, не волнуйся.       Теперь она поворачивается к андроиду, ища мнимую защиту. Но тот, казалось, решил своими системами закрыть глаза на разговор, раз теперь подозреваемый готов сотрудничать.       Рид снова облокачивается на стену за своей спиной, закрывает глаза. Зачем она заговорила о Нём? Он был глуп. Был щенком. Не хотел быть собой, не хотел быть с Дождём. И Гэвин поверил Ему, когда Тот сказал, что сможет избавить его от этого.       Гэвин перегрыз бы ему глотку в любом случае, когда встретил бы его. В любом из раскладов. Даже если бы умирал, даже если бы оживал, спасал свою стаю или ещё что, он бы убил Его. Потому что Тот лишил его стаи, сделал его исключением, одиночкой. И сделал его Гэвином, мать его, Ридом с тёмным прошлым и уродливым шрамом через всё лицо.       Глаза в темноте засветились серым, угрожая. Это имя навеки выжженно в его памяти, он будет помнить его всегда.       Элайджа Камски. Создатель. Творец.       Он снова взглянул на Коннора. Нет. Не похож. Где «образ» и «подобие»? Совсем другой. В первую очередь, запах. Гэвин не ненавидит андроидов. Он ненавидит их Создателя. Ненавидит Его. Он больше не угроза, а как красная тряпка перед глазами, ни сорвать, ни догнать.       Почему же все они считают, что те, кто сбежал из Башни, должны бояться её Владельца? Чепуха.       Ведь не Он устанавливает правила.

***

      Когда он выходит из участка, Солнце уже село, и Ночь выбралась на обход. Ночь ему нравилась. Ночью звуки и запахи острее, так приятно ступать мягкими лапами так тихо-тихо, неслышно, будто его совсем нет. Но он есть. Смотрит из темноты, чувствует всё. Почти всесилен. Как Ночь. Прекрасная матерь-Ночь.       Сейчас он чувствует, что Коннор пошёл за ним. Он ждёт его на углу. Вдыхает холодный воздух, наслаждается. Он ответит на вопросы, если Коннор спросит. Коннор заслужил. Как личность.       Может быть, он признает его как знакомого. Даже если будет нестерпимо вонять пластиком.       Коннор нагоняет его. Он выглядит вполне по-человечески. Куртка на распашку, он не успел её застегнуть, шапка в руке, шарф через плечо. Запах пластика уже не так сильно бьёт в нос. — Я её не знаю.       Говорит он, прежде чем Коннор успевает что-либо спросить. Последний смешно захлопывает рот. — Я не это хотел спросить.       Обиженно произносит тот, одеваясь до конца. — Но я верю вам.       Отвечает он, будто знает, что Риду необходимо подтверждение. — Ты хочешь только чтобы я ответил на твои вопросы, или хочешь знать всё? — Разве это не одно и тоже?       Он усмехается, потому что знает, что Коннор знает, что это не так. И Коннор знает, почему он усмехнулся. Но Рид всё же предпочитает ответить. — Всё зависит от вопросов.       Коннор на секунду задумывается, совсем как человек. Будто бы не может спрогнозировать всё за одну тысячную секунды. Но Гэвину даже немного нравится. Как та старая песня на телефоне, которая вроде бесит, а удалить жаль, потому что немного нравится. Чёртова музыка. — Тогда я предпочту вопросы.       И Гэвин удивлён, но совсем не много. Потому что пластик лучше знает, что ему надо, и кто такой Гэвин, чтобы советовать что-нибудь. — Пошли тогда. Ко мне домой. Покажу.       И он идёт, и Ночь приятно холодит, и жаль, что вокруг столько людей, и он не может обернуться прямо сейчас и побежать. И выть, выть на эту почти-круглую молодую луну, петь от счастья, радостно рычать, катаясь в траве, и ворчать от первой росы, которая оседает на носу, отчего он становится чёрным и блестящим, и в глазах отражается тысячи звёзд или облака, или луна, или фонари, которые тоже ничем не хуже. Фонари, особенно старые, Гэвину нравились. Он так приятно пахло металлом и ржавчиной, запах оседает под языком, и хочется сильно зажмуриться, чтобы представить, что это такое маленькое солнце посреди ночи.       Они идут по освещённым улицам, и даже андроид за спиной не напрягает Рида так сильно, как мог бы. И они молчат, но вокруг не тишина, а какофония звуков, так много, что аж бьёт по ушам. Но на улицах тихо. Так красиво. Почти детский восторг.       Они приходят к нему домой. Дом пахнет как дом. Но не как дом, который дом, а тот дом, который дом. Может быть, ему не хватает слов, чтобы описать, потому что он не человек? Может быть, Коннор смог бы.       Одиноко, правда.       Он включает свет, пропускает андроида внутрь. Ночь настороженно бродит за окном, проверяет, принюхивается. Смотрит. Наблюдает. Матерь-Ночь. — Извини за шокирующие зрелище.       Говорит он, перед тем, как раздеться. Он знает, зрелище шокирующие. Он не слишком следил за тем, как эти шрамы заживали, лишь старался, чтобы их не было видно. Вот они, по всему его телу, словно сеть опутывают его всего, только ладони и ступни, пожалуй, целы. Как лапы. Лапы Он предпочитал не прокалывать.       Он мотает головой. Не хочет сегодня больше вспоминать Его.       У Коннора есть одна секунда чтобы запомнить, сохранить, возможно, даже попытаться понять, как эти шрамы были получены, прежде чем Рид обращается.       Обращение всегда приятно. Будто тяжёлые цепи слетают, он освобождается, и становится так легко, так правильно. Словно так было всегда. Словно так будет всегда, и никакие правила не страшны, но он всё же старается не сильно громко подвывать от восторга, от того, как сердце бьётся, словно бешенное.       Конечно, это не тоже самое, что обращение в Дождь, но очень близко.       И вот он опускается на лапы, ведёт носом, принюхивается, открывает глаза.       Коннор сидит на кресле, явно шокированный. Рид никогда не видел его таким, словно пришибленным. Разумеется, перед ним человек превратился в огромного чёрного Волка.       Он подходит ближе, смотрит только на андроида, а тот, на удивление, тоже не отводит глаза. Словно не знает, что нельзя долго смотреть волку прямо в глаза, но Гэвин готов простить ему это. Потому что тот не отшатнулся.       Он достаточно крупный, полтора метра в холке, чёрная шерсть и серо-зелёные глаза. И шрамы по всему телу. На этом теле они были видны даже больше, чем на человеческом, потому что они так и не заросли шерстью. Поэтому то, что не увидел Коннор тогда, точно увидет сейчас.       Он садится чуть боком, даёт себя рассмотреть нечеловечским глазам. Ведь перед ним не человек. Правила не нарушены. Тем более он ему обязан. Потому что Коннор мог сразу арестовать его, как причастного. Но тот этого не сделал.       Когда Коннор тянет к нему руку, его уши прижимаются к голове. Что этот нечеловек собрался делать? Что же? Хочется зарычать, но он сдерживает себя.       Когда рука Коннора начинает гладить его щёку, он поворачивается, чтобы поймать руку в плен зубов. Он не прикусывает, чтобы не повредить, всего лишь держит между зубами. Ждёт. Наблюдает на реакцией.       Но Коннор не дёргается. Лишь смотрит как будто восхищённо, словно на что-то действительно прекрасное.       Поэтому Рид отпускает. Тоже смотрит. Наблюдает за чем-то новым для него, запоминает, анализирует, совсем как тот, кто напротив него.       Он кладёт голову ему на колени, позволяет гладить по голове. Потому что это действительно приятно. Ему нравится.

***

      Не стоило удивляться тому, что Коннор теперь стал ближе к нему. Рид даже привык к запаху пластика, поэтому теперь почти не видел отличий. Это было приятно. Когда кто-то знает о тебе. Принимает тебя таким, какой ты есть. Не спрашивает тебя о том, что ты не хочешь говорить.       Приятнее, пожалуй, было только приближение зимы. Потому что зимой в этом городе, который он выбрал, было действительно теплее. И когда снежинки падали на нос и таяли, так, что хочется чихнуть.       Так завораживающе. Особенно когда прибижалась снежная буря, за которой он мог только наблюдать, наслаждаясь тем, как ветер ерошит его шерсть. Потому что это была не его буря.       Он вспомнил, как красиво выглядела Джулия, когда чёрным ураганом прыгала по снежинкам, прямо как он по каплям. Чёрная лань была действительно прекрасна на фоне этого бело-серого снега и тёмного неба. Даже шрамы добавляли ей скорее элегантности, словно неукротимой мощи, которая проносится по людским поселениям и городам, и ничто не может её остановить.       Но он не об этом. А о том, что не только Птица хотела отменить правила.       Может, он тоже хотел не скрываться от людей, но он не хотел отменять правила совсем. Потому что правила были нужны. И не им решать, как нужно поступить с ними, далеко не им.       Он не удивился, когда перед участком стоит парень. Обычный такой парень, от других не отличишь. Но он чувствует запах. Пахнет чем-то горелым. И собакой. Волком. Но он предпочитает говорить, что собакой.       Он останавливается, смотрит в ответ. Парень пришёл драться. Ха, точно. Ведь все из Башни выступали против полной отмены правил, а Гэвин, фактически, был первым сбежавшим из Башни. Значит, практически лидером.       Его пробирает на смех, когда парень перед ним превращается в волка. Он тоже крупный, достаточно крупный для волка, вокруг него вспыхивают огненные всполохи, люди кричат, убегая в страхе, кто-то просто застыл.       Талантливый малый. Но не сравниться даже с самым слабым из Башни. Идиот.       Гэвин обращается тоже, потому что всему миру пора знать о них, пора признать их, и раз парень хочет битвы, он её получит. Потому что то, что люди должны знать о них, не значит, что должны подчиниться.       Он немного крупнее, тёмные тени витают вокруг, и запахло грозой. Его любимый запах. А ещё он чувствует страх. Больше другой волк, серый, разумеется, так не уверен в своих силах. Но Гэвин не спешит нападать первым. Тот, кто ходит первым — проигрывает.       Что же, видимо, Серый никогда не проходил через Башню. Это видно по его силам, по цвету шерсти, по тому, как неуклюже он двигается. Почти щенок, Рид сказал бы, что подросток. Но как же его достали те, кто хочет отменить правила.       Он даже не рычит в ответ, бесполезно, малый не поймёт, что как только он попытался напасть первым, он проиграл.       Рид ударяет лапой, моментального прижимая зарвавщегося Серого к земле. Тот вырывается, плюётся огнём, но тени блокируют его, не давая причинить вреда окружающим.       Вдруг из толпы выпрыгивает другая серая, она рвётся спасать первого. А вот и Стая.       Чтобы она остановилась, достаточно просто зарычать, окружив её тенью. Она приседает к земле, не может пошевелиться, её уши прижаты к голове. Но Серый решил, что раз Рид отвлёкся от него, то это даёт ему шанс. Глупец.       Но Гэвин не успевает остановить огненный шар, отчего тот прожигает дыру в асфальте. Прямо перед ногами Коннора. И тени как будто становятся темнее, словно его шерсть способна поглощать свет. Он чует их ужас, чует, как они обеспокоены.       Они превращаются в людей. Полностью обнажённые, они лежат и трясутся от страха. Но Рид не обращается вместе с ним, для этого схватка ещё не закончена.       Что-то не так. Что-то определённо не так, но он не может понять, что. Почему их всего двое в стае при приближении зимы? Так не должно быть. Они не из Башни, чтобы быть неполноценными в плане стаи.       Коннор пытается подойти ближе, но он лишь оглядывается, не смотрит на него, надеясь, что тот поймёт. Коннор понимает. И останавливается, тоже смотрит вокруг. Везде вспышки камер телефонов, люди снимают видео и делают фото, но что-то здесь не так.       Внезапно ему в бочину прилетает пуля. Вот он. Третий. Он может найти его по запаху пороха. Тот человек, это точно. Но Коннор был быстрее.       В толпе уже слышится чей-то крик и возня. Он обращается, теперь не опасаясь неопределённости. Это точно последний.       Он прижимает руки и боку, стараясь, чтобы кровь не сильно вытекала. У офицеров, которые уводят Серых в наручниках, хватает ума пока не задавать вопросов. Умные малые.

***

      Он сидит в участке и терпит косые, полные страха взгляды. Естественно. Зверь в человеческом обличии. Опасный дикий зверь так хорошо скрывался среди людей, ходил с людьми, ел с людьми, работал с людьми. Да только вот говорить не научили.       И как люди до сих пор верят в слова? — Ты не говорил об этом.       Он поднимает взгляд и видит Коннора. Андроида, которого он принял в свою стаю. Андроида.       Надо будет показать Коннору дождь, определённо. И когда он успел стать настолько близким. Хотя, Коннор был настолько надёжен, что не доверять — ему значит не доверять себе. А Рид себе доверял. — О чём?       Голос всё ещё каркающий, хриплый, неприятный. Что же, он не виноват, что обращение в человека сложнее. Конкретно для него, по крайней мере. — Обо всём. О стае.       Ага, вот о чём он хочет знать. Но как ему объяснить? Он не знает слов, просто не сможет рассказать ему. Язык тела? У людей даже нет хвоста, чтобы понимать.       Ну что же, он покажет, как давно хотел.       Он смотрит Коннору в глаза, протягивает руку и тыкает пальцами андроиду в грудь. Наподобие носа. Он бы обратился, но тогда рана ухудшится, а Коннор навряд ли этого хочет.       Коннор слегка разводит руки, словно не понимает, что от него хотят.       Гэвин закатывает глаза, но повторяет жест. И ещё раз. Тупая железка. Кажется, он понимает домашних котов, которые понимают хозяина, но сказать ничего не могут в ответ.       А потом подходит Хэнк. Он смотрит недоумённо, словно не понимает, что происходит. Гэвин ещё раз закатывает глаза и повторяет жест с Хэнком. После смотрит Коннору в глаза и опускает руку.       Хочется ещё напоследок печально вздохнуть от того, что сказать не может, но очень хочет. Глупые, Глупые люди. Ну как же быть с ними?       Он обратился в переходную форму, не сильно обращая внимание на то, что явно напугал этим других людей. То, что у него внезапно появились уши и хвост совершенно точно только его дело.       И он повторяет жест, только на этот раз непроизвольно машет хвостом, показывая свою радость. Стая. Моя Стая. У него теперь есть Стая. Только моя.       Он чувствует себя щенком, таким радостным и маленьким, чтобы что-то понимать. Щенок и не обязан. Он смотрит на мир, и его нос такой мокрый и мягкий, и весь он такой маленький, нуждается в защите. — Сходим. Смотреть. На дождь.       Говорить так всё ещё трудно, но он постарается. Ради своей стаи, которая далеко не такая как он. — Господи Боже, во что я опять влип?..       Горестный вздох Хэнка Гэвин решил проигнорировать, потому что его наконец-то поняли.

***

      Когда в участке Рид видит ещё одного андроида, похожего на Коннора, его уши настороженно поднимаются. Кто он? — Это Ричард. Он теперь работает здесь.       Коннор лучисто улыбается, Ричард же выглядит как какой детёныш. Ничего не понимал, но делал вид, что понимает.       Рид склоняется голову на бок, не понимая как реагировать на Коннора 2.0. Он вдыхает его запах.       Ричард тоже склоняет голову на бок, смотрит. Ему любопытно. Гэвину тоже очень любопытно.       Ричард крупнее Коннора, но ощущение того, что он сильнее не складывается. Наоборот, Коннор выглядит более опытным и надёжным. Пусть Рич со своей этой очаровательной беспомощностью выглядит более человечно. — Рич.       Говорит он и протягивает руку для рукопожатия. Ну, потому что люди так делают. И Коннор рад, когда он так делает, так что почему бы и нет. — Гэвин.       Ричард пожимает ему руку, и Гэвин думает, что эта очаровательная наглость ему тоже идёт.       Он весь очаровательный. Очень. — Вот и отлично.       Коннор аж хлопнул в ладоши от переизбытка эмоций.

***

      Как-то незаметно Ричард стал частью Стаи. И переехал к ним. Они жили в четвером всё вместе, стаей, и это было восхитительно.       Однажды утром он подошёл к нему и стукнул в грудь пальцами наподобие носа. Но он не закончил на этом. После также он ткнул себе в грудь. И стал ждать.       Когда Ричард развёл руки, будто не знал, что от него хотят, Рид закатил глаза. Он вообще слишком часто стал закатывать глаза в последнее время, но как иначе, когда никто не понимает его, если он не говорит.       Он повторяет жест. Ещё раз. И ещё. Пока Ричард вдруг не поднимает брови, будто о чём-то догадался. — Пара?       Тихо, на грани слышимости спрашивает он. — Рич.       Говорит Гэвин. И больше ему не надо слов. Потому что Стая — это не просто семья, это часть тебя. Им не нужны слова, чтобы понять тебя.

***

      Он просто бросил свою сумку на землю. Поднял руки и вдохнул как можно глубже, насколько позволяла тугая повязка на груди.       Он повёл носом. Пахло грозой и ещё чем-то сладким. Весь воздух стал электрическим, маленькие разряды словно можно было увидеть и услышать. Полностью почувствовать.       Он сел на землю. Колдовской рассвет, пусть даже его и не видно. Гэвин уверен, что солнце сейчас красное, как кровь, глубокое внутри, почти чёрное, будто бы совсем не знакомое.       Кислорода не хватало. Ему не хватало кислорода — сейчас. Может быть, потом продышится.       Черты его лица заостряются, он чует кровь. Свою кровь, ведь он уже порезал себе запястья. Не так, как те самоубийцы, а чтобы пошла кровь, наполнила ароматом округу, прошла сквозь электрические заряды, побежала быстрее и быстрее по венам, чтобы можно было почувствовать: Вот он! Весь он, вот, прямо здесь, живой, и сердце бьётся так быстро-быстро, словно прямо сейчас остановится. Словно ничего другого не было вокруг, только лихорадочный неровный стук.       Он запел. Как пела его кровь. Как пело его тело, он запел, чтобы выпустить это из себя, запустить, чтобы крупные капли дождя колотили землю, отбивая ритм. Он пел и всё вокруг пело вместе с ним.       Сердце бьётся, и он дико воет, машет хвостом, мочит шерсть о капли дождя, и нет больше вокруг ничего, только бег и бег без конца, по кругу, и ветер ревёт, как какой безумный зверь.       И после тишина. Дождь прошёл. Он вернётся домой вместе со своей Стаей.