Я заберу тебя обратно

      Очень больно было смотреть на него и слышать его серый уставший голос, понимать, что он тебе не рад, как ты не рад ему. И всё равно что-то не отпускало, позволяло пользоваться собой как ненужной вещью. Слава боялся одиночества, но слишком сильно любил оставаться дома без кого-либо рядом, сидеть на кровати, обнимая одеяло и сдерживая внутреннюю боль.       Они встречались уже несколько лет, за которые им часто говорили знакомые, что они хорошо смотрятся вместе. Мирон не был худшим вариантом, просто порой у него совсем не было настроения. В последнее время почти всегда.       Он был жестоким, деспотичным, требовательным и грубым, потому что так ему велел его статус в обществе. Он принадлежал сильному полу и всегда старался показывать свою силу и свою власть, как и было принято в их обществе.       Где-то между могла скрываться любовь, а могла и не скрываться. Слава был к нему привязан, ему было грустно смотреть на серые тени под глазами и скучные такие же серые сами глаза. Он не припоминал, когда в последний раз видел улыбку на его лице. Но не помнил её и на своём.       Они могли усмехаться или ломать губы перед знакомыми, с которыми уже не встречались, но каждый раз это не было честно, значит не стоило и внимания. Слава старался смотреть глубже, видеть в синяках на своём теле знаки любви, а не банальной животной жестокости. Старался, потому что так говорило общество. Так было понятно и правильно.       Он закрывался в свой маленький мир, не выходил из квартиры, только постоянно прятался в шкафу во время его плохого настроения. Такое случалось редко из-за жизненных обстоятельств и всегда во время гона; у него что-то щёлкало в голове, глаза серебрились, искрились сталью и пустотой, и что-то невидимое оттачивало ему лицо, чтобы показать его другого. Более жестокого, одинокого и несчастного.       Они не могли расстаться так рано, толком без причин. Другие просто не поняли бы этого. Поэтому Слава каждый раз старался быть тихим, а любопытство практически не показывал, только изредко подглядывал через щёлку, как на полу, на кухне, забравшись на стул с ногами, или на кровати, сидел, вцепившись короткими когтями за голову, Мирон и старался быть таким же тихим, но не чтобы ненароком не разозлить, а потому что ему необходимо было быть сильным, очень сильным — тем, кем он на самом деле не был.       И эта скованность распространялась на Славу. Во время одиночества, когда дома кроме него никого не было, он по-тихому брал запретные книги с полок Мироновского шкафа, читал осторожно, запоминая страницы и не оставляя закладок. Никаких, даже самых незаметных. Он разглядывал чужие вещи в шкафу, брал их и затем также аккуратно складывал обратно, как там и лежало. Он не понимал, зачем делал это, просто хотелось. В другое время готовил и убирался. Всё сделая, включал телевизор. Трезвым и без гона Мирон был лояльным к этой маленькой вольности. Морщился каждый раз, но порой присоединялся посмотреть новости. Зачастую же Слава с его приходом либо сильно убирал звук, либо полностью выключал телевизор. Он висел у них в комнате, ровно перед кроватью. Но им редко пользовались. Слава, когда был один, включал его только ради бубнежа на фоне, так ему было комфортнее.       Всё стало меняться, наверное, с того раза. Слава очень чётко запомнил как первое воспоминание, именно его. Он сидел у изножья кровати по-турецки, смотрел первый федеральный канал. Мирон недавно пришёл с работы, отужинал один на кухне, и теперь пришёл в спальню, встал ровно в проёме, оперевшись виском и плечом о дверной косяк. На груди сложил руки и уставил серые скучающие глаза в экран. Они оба смотрели в него, слушая необычные для этого канала новости.       «После очередного митинга омег, пострадавших от домашнего насилия, дело Курзаевой возобновили. Напомним, что муж Курзаевой приревновал её к другу и избил. В тяжёлом состоянии та попала в реанимацию и скоро скончалась. Мужа Курзаевой, Николая, осудили на год колонии строго режима. Многим омегам решение суда не понравилось, и они начали выходить на улицы в поддержку избитой до смерти Курзаевой. Общественность глубоко потрясла эта история, мы будем и дальше следить за событиями, тем более, что почувствовашие собственную силу омеги решили продолжать митинги, только пока что не понятно за что именно. К другим новостям…».       Слава смотрел на картинки, показанные в эфире, глазами полными надежды и немного слёз. Иногда он представлял себя предметом обсуждения в подобных новостях, тоже в роли замученной жертвы. Но Мирон никогда не доходил до самого края, он в основном запугивал. В тот момент он оглядел Славу безразличным взглядом и, никак не прокомментировав новость и его состояние, ушёл в гостиную, чтобы почитать.       Не сказал выключить или убавить громкость, и как-либо осаждать тоже не стал. Слава это запомнил, как приятный момент их совместной жизни. Потому что ему позволили помечтать, подумать о чём-то светлом и зародить в сердце надежду на лучшее.       Потом события развивались не особо стремительно. Дело Курзаевой пересматривали долгое время, даже слишком. У митингов, которые продолжились с целью в целом поддержать омег и дать им нормальные права, вновь появилась какая-то конкретная чёткая цель — они критиковали медлительность суда в деле, где всё было и так ясно. Где не было никаких отягчающих обстоятельств. Они говорили, что даже ревность не являлась таковым. Слава читал эти слова, слушал их и искренне стал в это верить, хотя раньше считал обратное.       В политику Мирон совсем никак не лез и советовал не лезть туда и Славе. Он честно сказал, что если Славу загребут на подобном митинге, он его заберёт только когда полностью освободится и дома даст пизды. Потому что лишней головной боли ему было не нужно. Ему вообще ничего было не нужно, он не понимал, зачем живёт и куда всё это катится.       Слава пытался вспомнить всегда ли так было. Они познакомились на работе, стали неплохо общаться, Мирон выражал к нему какой-никакой интерес, но в основном их сводили коллеги. Всех омег без альф сводили с первым же попавшимся, и Слава не был исключением. Его даже начальство на работе отчитало за то, что он хороших людей игнорирует. И Слава повиновался им, дал Мирону шанс, стал с ним дольше разговаривать, больше вместе проводить время, соглашаться на провожание до дома, позволил затащить себя в кровать, а потом и под венец. Женили всегда быстро. Написал заявление и через три рабочих дня вы уже в браке. Всё, чтобы омеги кому-то принадлежали, а не ходили бесхозными. Это было лучше, чем когда родители насильственно выдавали их замуж.       Они сколько уже с Мироном? Три года. За всё это время Слава привык к нему, но так и не понял, чего тот хотел. Были ли у него хоть какие-то цели. Они не общались на подобные темы. Они не по делу редко общались. Мирон выполнял свой долг перед обществом так же, как его выполнял Слава.       С тех пор он усиленно следил за всем омежьим движением, один раз даже вышел на митинг, и еле унёс ноги. Людей задерживали очень жестоко и бескомпромисно, даже если ты просто рядом шёл, а тем более, если что-то скандировал. На видео по телевизору всё показывалось куда мягче и спокойнее. На деле же это был шум, страх, адреналин и люди в чёрных костюмах с оружием за поясом и щитами, словно невооружённые омеги могли им что-либо сделать. Они не могли.       Домой он пришёл одновременно с Мироном, они столкнулись в дверях подъезда. Слава выглядел взъерошенно и был без пакета с продуктами, поэтому Мирон, поздоровавшись, спросил, где тот был.       — На митинге, — не стал скрываться Слава, только пристыженно немного опустил голову.       Мирон нахмурился, но не изменил своего серого лица, набрал код от подъездной двери и пропустил Славу вперёд, на ходу сухо спрашивая, было ли что интересное там.       — Там было страшно, — признался Слава. — Они крутили всех подряд. А ещё там были не только омеги, но и альфы.       — Этого стоило ожидать, — бесцветно ответил Мирон, идя за ним по леснице.       Слава этого совсем не мог понять и ожидать, он удивился и резко остановился, из-за чего Мирон повторно нахмурился и грубовато подтолкнул его в спину.       — Почему? — спросил Слава, начиная нормально идти. Они жили на третьем этаже. Мирон не любил лишних разговоров, а особенно вне дома.       — Домой иди давай, — огрызнулся Мирон и суховато пояснил: — Ты правда думаешь, что все альфы поголовно насильники, получающие удовольствия от избиения омег, и в целом довольны своей жизнью? У них есть такое же общественное давление, как и у омег, только оно в другом выражается. И раз начался такой кипиш, некоторые альфы решили, что и им нечего терять.       — Я сужу в основном по тебе, и я правда так думал, — оскорблённо, но негромко проговорил Слава, отходя от двери, давая уже доставшему ключи Мирону проход.       Но тот застыл с ключом совсем рядом с замком и бросил на Славу тёмный короткий взгляд.       — Ты очень меня любишь, — едко проговорил Мирон и, открыв дверь, пропустил Славу вперёд. Тот, поняв, что задел его чувства, решил промолчать, чтобы не усугублять конфликт. Быстро разувшись, пошёл на кухню разогревать приготовленный заранее, почти утром, ужин.       Весь вечер они молчали, а на следующий день, в дверях, провожая Мирона на работу, Слава попросил у него прощения, но тот ему даже взглядом не ответил.       После этого на митинг Слава ходил только однажды, когда они приняли совсем уж крутые обороты. Людей стало раза в три больше, но и сила, применяемая к ним, увеличилась пропорционально. Получив один раз дубинкой в живот, и струдом удрав от двух мужчин в чёрных костюмах, Слава зарёкся ходить на эти мероприятия и стал просматривать всю информацию на разных сайтах и их зеркалах, власть блокировала все подобные ресурсы неустанно каждый день, но все всё равно знали, куда нужно было переходить потом. Кто-то разработал приложение, мессенджер, который можно было установить только с этих непроверенных сайтов. И его скачивали. Слава тоже его скачал, создал свой аккаунт, который в целях безопасности не привязывался к номеру телефона, только к временной почте. При большом желании восстановить доступ к аккаунту было невозможно. В этом приложении была лишь одна суть — новости оппозиции, даты митингов.       Омеги в основном сидели дома, пока их альфы сидели на работах. Это было идеально, собирало на улицах огромное количество народа, сплочённых общим горем. Матери и отцы могли приходить со своими детьми, они боялись за них, но те, кто разгонял митинги, зачастую обходили стороной маленьких детей и слишком пожилых людей.       Шёл, наверное, третий месяц, многие были посажены, некоторые убиты, часть запертая своими мужьями сидела по домам, имея возможность выйти только в окно. И кто-то так выходил. Это были страшные митинги, потому что на них выходили побитые хрупкие девушки и парни, некогда миловидные, но светившиеся синяками, которые поставили им их мужья или люди в форме. Даже дети под конец стали выходить сами, плакать, умолять их не бить, показывать собственные синяки на ручках и ножках.       Слава удивлялся, откуда брались такие жестокие люди, посмевшие и этих мелких несчастных детей бить своими дубинками. Но они встречались, и получали по морде от огромной разъярённой толпы. С них снимали их чёрные скафандры, фотографировали их, ответно избивали и выкладывали в то приложение, чтобы все видели и запоминали животных в человечьей шкуре.       Некоторые, стоит заметить, снимали шлемы сами и вставали на сторону протестующих. Им громко аплодировали, кто-то подходил к ним обниматься и убеждать, что это правильный выбор. Ситуация в стране была крайне нестабильной, и что ещё хуже — опасной. Даже те, кто был максимально аполитичным, попадали порой под раздачу, просто потому что шли мимо. И не важно, на работу, в магазин или забрать ребёнка из детского сада — их скручивали также, как и митингующих. Власть боялась, боялся и народ.       Пик, практически завершающий момент, Слава запомнил также отчётливо, как и начало. Во многом и потому что ситуации были сильно похожи. Он также сидел у изножья кровати и смотрел новости, потому что в приложении сказали это сделать. В последнее время телевизор Слава смотрел редко, там все только врали, до сих пор показывая митинги глупыми, малочисленными и по-разному выставляя их в дурном свете, защищая тех людей, кто избивал безоружных, маленьких и пожилых. Но почему-то всем сказали не пропускать ближайшие новости. Всё же это был крупный государственный канал — там априори не могли сказать ничего интересного для оппозиции.       «На главных улицах столицы и других городов вновь бушуют митинги», взяв в руки стопку бумаг, стала вещать стройная в строгом костюме женщина, неотрывно смотря в камеру. Очень часто новости проводила именно она, ожидать чего-нибудь радикального от этой красивой на вид, но стойкой женщины не следовало. У неё тоже была семья, дети и муж, она не могла потерять работу, даже если считала всё, что говорила, противной ложью.       В дверях образовался Мирон, так же, как и когда-то, он часто на самом деле так делал, опёрся плечом и виском о дверной косяк и сложил на груди руки, серым взглядом уставившись в телевизор.       «На этот раз лозунги митингующих разобрать не получается», продолжала вещать женщина. «Они выходят без плакатов, но с оружием в руках и нападают на сотрудников правоохранительных органов и омон», это было вчера, но создаётся такое ощущение, что это происходит прямо в этот момент. В эфир вставляют видео с протестов, где митингующие толпой избивают человека в чёрной форме.       Слава бросает короткий взгляд на Мирона, тот стоит со всё таким же скучающим лицом, которые даже на йоту не дёрнулось от увиденной картины и сказанных новостей.       Вдруг в эфире начинаются помехи, Слава завороженно начинает смотреть на рябь на экране, а затем на человека, сидящего по центру. Этого явно не было в программе. Мужчина в театральной маске со слезой на щеке и обратной улыбкой сидел в сером идеальном костюме за столом и в кабинете, которые очень сильно напоминали президентские. Была видна разница, но постановка казалась очень правдоподобной.       После небольшой тишины, человек в маске заговорил басистым голосом:       «Завтра в три часа дня всё решится. Выходите на улицы и идите к зданиям мерии, в столице идите к резиценции президента и к другим зданиям, где сидят эти зажравшиеся люди, которые портят ваши жизни, превращая омег, таких же людей, как и они сами, в рабов, которых можно насиловать и избивать в любое время по своему желанию. Завтра, в три часа дня этому будет конец. Выходите все. Все, кто всегда выходил до этого и все, кто всегда боялся это делать. Это последний раз, последний бросок на пути к свободе. Особенно мы обращаемся к альфам, которые чувствуют, что сложившаяся ситуация несправедлива, в которых ещё есть что-то человеческое, вы тоже выходите, докажите, что не все вы являетесь скотами, а есть среди вас и нормальные люди, способные к пониманию и состраданию. Чем нас больше, тем мы сильнее! Завтра, в три часа дня. Лучше вооружайтесь, потому что наши противники будут вооружены. Недавно они уже начали стрелять по нам, по безоружным людям, которые просто хотят равенства и свободы, это тяжёлый шаг для нас всех, но мы не промолчим и дадим отпор. Если государство будет стрелять по всем омегам, то у него просто не останется граждан, и какое это уже будет государство, что это за власть, которая на улицах расстреливает собственных же граждан?! Завтра всё закончится, и только от вас всех зависит в какую сторону», запись закончилась и показала чёрный экран.       Мирон неспеша подошёл к кровати, взял с неё пульт и выключил телевизор. Слава встретился с ним глазами. Его пылали страхом и надеждой, Мирона же были как всегда серыми, слишком безжизненными и не верящими просто ничему.       — Это чушь, — сказал бесцветным голосом Мирон, показав пультом на чёрный экран. — Если переворот и случится, многие, кто на него вышел, погибнут, потому что власть даст знак стрелять.       — Ты меня не отпускаешь? — хриплым голосом проговорил Слава, не отрывая от него взгляда.       — На верную смерть или пытки? — поднял бровь Мирон. — Смотри сам.       Он бросил обратно на кровать пульт и лениво стал покидать спальню, Слава быстро спросил его:       — Почему ты не веришь? Почему не хочешь всё изменить? Тебе же не нравится твоя жизнь сейчас. Это шанс.       — Это бред с риском умереть, — сухо бросил Мирон, не обернувшись.       — Умереть за свободу.       — Умереть. Не романтизируй, — и вышел.       Он пошёл в гостиную читать, как любил делать, чтобы чем-нибудь убить свободное время. Слава упал спиной на кровать и расставил по стороны руки. Около получаса он смотрел в потолок и думал о завтрашнем дне. Его сердце бурлило от эмоций, от мыслей, что завтра случится настоящий переворот. Это всё длилось уже несколько месяцев, накалялось каждый день всё больше и больше, и вот наконец будет финал. Он не мог в это поверить и не мог дождаться завтрашнего дня. Как бы не было ему страшно, особенно после слов Мирона, Слава точно решил, что пойдёт. Он обязан это сделать.       И вот, когда наступил следующий день, Мирон не торопился на работу, а сидел в кровати, потирая затылок и морща сонное лицо. Подслеповато он смотрел в телефон, прокручивая рабочую беседу. Плохо спавший Слава очнулся от своей дрёмы и наблюдал за ним, лёжа в одном предплечьи от него на левом боку. Мирон же подтянулся повыше к изголовью, он ещё толком не проснулся, а уже выглядел чрезмерно уставшим. Наконец он посмотрел на Славу задумчивым сероватым взглядом, заблокировал телефон, прикрыл глаза и макушкой ударился о стенку.       — Нам сказали запереть своих омег дома или остаться с ними для их же безопасности. Или взять с собой на работу. От всех нужна расписка, что омега будет под…       — Это бред, — перебил Слава.       Мирон нахмурился и изменил взгляд на более строгий.       — Я закончил говорить или что? — рыкнул он.       — Прости, но ведь это и правда так! И как они будут это проверять? Просто по этой расписке?       — По городу камеры и…       — Но если сегодняшний день пройдёт удачно, то!..       — «Если», — стальным голосом перебил Мирон. — Ответственность за твои действия полностью лежит на мне, не забывай это.       — Вчера ты говорил по-другому.       — Открылись новые обстоятельства, и ты прекрасно знаешь какие. Думаешь, это только нам сказали так сделать? Все, кто работают на государство, ещё вчера получили подобные указания. Сейчас их начали выдавать организации, которые не связаны с государством. Как думаешь, многие ли выйдут после этого на этот переворот? Ты умеешь взламывать двери или вылезать из окон? Многие альфы без возражений исполнят то, что им сказало руководство.       — Потому что вы безвольные?       — Потому что у нас есть иерархия, потому что мы обеспечиваем себя, омегу и детей, если они есть, едой и крышей над головой. Думаешь за это не могут уволить с работы? Могут. Сделать выговор — могут. Лишить премии — могут. Думай головой, Слава, ты ведь бываешь порой крайне умным мальчиком. Легко говорить, когда ты ничем не скован, когда на тебе нет никакой ответственности.       — Почему бы альфам также не выйти и не отстоять свои права? Чтобы разделить ответственность хотя бы. Я раньше работал, а ушёл только из-за тебя. Из-за нашего брака, потому что женатые омеги не работают. Я не против работать и…       — Ты сейчас будешь настраивать меня на оппозицию? — поднял сурово одну бровь Мирон и наконец поднялся с кровати. — Пойдёшь со мной на работу и посмотришь, как всё происходит на самом деле.       Когда он говорил так, Слава не смел его ослушаться, как бы сильно не хотел сделать обратное или сбежать, он знал, что рядом с ним не сможет этого сделать. Он связывал руки одним своим присутствием, молча, лишь изредко бросая какие-либо взгляды. Слава был весь в его власти уже не первый год и даже такой знаменательный день, как запланированное восстание, не смогло этого изменить. Он оделся, выпил маленькую кружку зелёного чая и сходил в туалет.       После ухода с работы, в издательстве Слава не появлялся, не знал, работают ли там всё те же люди, перекрасили ли они наконец стены из того неприятного мятного цвета и починили ли кулер, в котором никогда не работала горячая вода. Возвращаться в то место, идти туда вместе с Мироном и встречаться с его коллегами — перетряхивало и нервировало, но намного сильнее на него влиял митинг, который он пропускал. Он заглушал всё остальное волнение. Решалась его судьба, судьба всех омег.       Мирон закрыл дверь на ключ и оглядел Славу с головы до ног.       — Побежишь — останавливать не буду, но и обратно с радушными обьятиями не приму, — предупредил он и быстро стал спускаться с лестницы.       Это тем более закрывало все вопросы и отрезало возможность неподчинения. Кроме него Славе было некуда идти. Родители и на шаг не пустили бы его домой, потому что встали бы на сторону Мирона, друзей у него не было, денег на отели или комнатки на ночь — тоже. Единственный его дом — Мирон. Он умел говорить так, чтобы опускались руки.       Шли они пешком к метро и молча минут десять, вокруг также шли люди, многие парами. Насупленные альфы и убитые омеги, кто-то даже с детьми. Славе становилось некомфортно от этого вида, ему хотелось кричать и плакать, убегать. Он посмотрел Мирону в спину с такой гаммой эмоций, что Мирон даже обернулся на него, оглядел его ещё раз с поднятой бровью и нахмурился, взял за локоть и повёл рядом. Так, на удивление, стало легче.       Час был ранний, ещё до час-пика, однако в ожидании поезда уже толпилось большое количество людей, все выглядели недовольными. Слава пробегался глазами по вторым лицам, с синяками на скулах или разбитой бровью. Разговор в семье разрешался быстро. Лишние мысли пресекались также просто и оперативно. Мирон коротко глянул на Славу, будто бы спрашивая своими серыми глазами: «видишь? И кому это было надо? Думаешь, я самый плохой и непонимающий?». Слава его понял, всё ещё не до конца утратил враждебный настрой, но напрямую против Мирона он никогда не был, он был благодарен ему за в целом спокойное существование, без лишних криков из-за непомытой посуды или без лишнего рукоприкладства за своемыслие. Одна из причин, почему он его покорно слушался. Если что, Мирон мог в физическое запугивание, но делал это всё же редко, зачастую именно, когда у него по тем или иным причина съезжала крыша.       — Что за безобразие? — бормотал какой-то тучный мужчина, заходя в набитый поезд. — Как вот теперь-то на работу попасть?       Двери закрылись перед его носом. Слава проводил ушедший поезд взглядом, и пока ждал новый, подошёл поближе к Мирону и осторожно коснулся складки рубашки на его локте. Тот бросил на него короткий острый взгляд и вновь уставился на большие часы в конце станции, которые показывали точное время и время, прошедшее с отъезда поезда. Через полминуты Мирон с тихим вздохом, не глядя, взял Славу за руку, скорее даже за запястье, но довольно бережно.       Славиному сердце стало немного поспокойнее, к тому же ему было приятно. Раньше подобных нежностей не случалось. Они никогда не держались за ручку и в целом от Мирона никогда не шло какой-либо поддержки. И подобное было… чем-то магическим и бесценным, хотя казалось бы — такая простая и банальная вещь это была.       В следующий поезд у них получилось влезть и стоя проехать пять станций, после чего один переход, забитый напрочь, и ещё три остановки. Выйдя из душного переполненного людьми метро, Слава вдохнул глубже и расслабился. Он помнил, куда нужно идти, но замешкался сначала. У него был какой-то иррациональный страх, из-за которого хотелось домой. Дома никакой жестокий внешний мир не смел его пугать. Это мог делать только один человек, и то нечасто.       — Почему ты не оставил меня дома? — тихо спросил Слава.       Мирон опять коротко осмотрел его и перевёл серый взгляд на дорогу.       — Тебя нужно было оставить дома? Думаешь, там тебе было бы легче? Ты хотел один сидеть под замком, зная, что творится на улицах? Да и к тому же я без понятия где мои ключи от верхнего замка. Ты так и будешь стоять? Что тебя вообще так напугало? На улице давно не был?       — Я только в магазин за продуктами и выхожу, — попробовал защититься Слава, но не смог даже поднять глаза на Мирона. Слишком много всего лезло в его голову, он просто хотел потеряться.       Мирон цокнул, закатил глаза и грубовато взял его за плечо, возле локтя, повёл рядом.       — Сильное оправдание. А если сказать проще, а? Жизнь вне дома не такая чёрно-белая, не правда ли? И думать сразу начинаешь по-другому. Мне искренне похуй, что творится в политике, пока меня не трогают, я могу спокойно жить и есть — меня это устраивает. И когда раскачивают лодку — такое и происходит. Хочешь всё ещё на митинг? Иди, а то им явно в некого стрелять сейчас будет.       Как же едко он говорил, и как сильно это резанировало со Славиными чувствами, что тот вновь застопорился, чуть не споткнувшись из-за слабых ног, и зашмыгал носом, пытаясь сдержать вставшие в глазах слёзы. Сейчас он хотел только одного — домой. И даже немного в сухие объятия Мирона. Бесчувственные, но всё равно тёплые.       По улице ходил спецназ. Чёрные костюмы, вооружение, как холодное, так и огнестрельное, и скафандры на голове, шлемы, как у мотоциклистов. Они вольно расхаживались по вверенной им территории, приоткрыв забрала, и о чём-то переговаривались друг с другом. Немного человек, но в разных местах, по всему периметру. По всем главным улицам. Они смотрели, чтобы омеги не ходили одни, а к одиноким альфам подходили и спрашивали, где их партнёр, просили документы.       Казалось, словно весь город превратился в одну большую колонию. И другие омеги думали также, смотрели также убито, как первый увиденный на улице Славой омега, и как смотрел он сам, принимая поражение.       Здание, в котором работал Мирон и раньше Слава, стояло всё таким же старинным трёхэтажным домом с красивым экстерьером, белыми колоннами и пастельно-жёлтыми стенами. Окна были деревянными, ради сохранения исторического облика здания их не стали менять на пластиковые. У входа были посажены небольшие деревца, стоял один старый клён, выше здания, и было несколько клумб с пожухшими цветами. Поднявшись по лестнице, входящего встречала красивая массивная на вид деревянная дверь с почти полностью затёршимися вырезами, лишь сверку на железной полосе, проставленной только в качестве украшения, с подписью автора и названием улицы с номером дома.       Внутри, несмотря на всё ещё довольно ранний час, стоял шум и было людно. Мирон работал на втором этаже, поздоровавшись с охранником и расписавшись в тетрадке за себя и за Славу, он пошёл к себе в кабинет. Слава, загнанно оглядываясь, пошёл за ним следом.       — Привет, Мирон. О, ты со своим. Сильно они подзапарились, конечно, — сказал встретившийся в коридоре парень. Слава его не помнил, в редакции никогда не было человека с крашенными в блондинистый цвет волосами. Альфы красились в яркие цвета практически никогда, только порой в свои естественные, чтобы скрыть седину. Парень был молодым, легко подкартавливал и мягко улыбался. На протянутой для приветствия руке у него была татуировка.       — Привет, Вань. Уже хочу, чтобы этот день быстрее закончился. И даже не хочу думать о том, что Марцев придёт со своими детьми.       — Ооо, — протянул Ваня. — Он точно придёт с ними, на кого он их оставит? Сегодня же выходной день, садики не работают. Ты видел ту речь по телику?       — Видел.       — И что скажешь?       — Не моё дело, — отбросил Мирон, кивнул Ване и дальше пошёл к своему рабочему месту. Слава с опущенной головой попетлял за ним.       У него был свой полноценный кабинет. Небольшой, но достаточно уютный, с бордовым креслом из искусственной кожи и парочкой почти засохших цветов. В углу был стол, на котором лежали какие-то газеты, стояла чашка с коричневыми разводами внутри, и упаковки с чаем и кофе.       — Не стой на проходе, присаживайся, — поморщился Мирон. — Телефон я у тебя не отбирал. Делай, что хочешь, только мне не мешай.       — Почему каждый раз, когда ты говоришь «делай, что хочешь» совсем ничего не хочется делать?       — Без понятия, как работает твоя башка, — отбил Мирон и прошёлся к угловому столику приготавливать себе чай на весь день.       Слава почему-то знал, что один пакетик у него держался весь день. Либо помнил из прошлого, либо себя обманывал ложным знанием. Он не стал углубляться, сел на диванчик и взялся за телефон.       Мирон отошёл, вернулся минут через пятнадцать, протянул пластмассовый стаканчик с чаем, свою кружку поставил на стол и опёрся о него задницей, сложив на груди руки.       — Сейчас сказали проверить у омег наличие недоброжелательного приложения и при его наличии снести его нахуй. Днём может грянуть проверка…       — Они что, будут смотреть каждый телефон и…       — Да, — раздражённо перебил Мирон. — Не перебивай. Мне поебать, какие там есть запрещённые приложения, я ими не пользуюсь, но ты их явно знаешь и на твоём телефоне они явно есть. Так что сейчас удали всё, что может не понравиться проверяющим, будь хорошим мальчиком и не смей меня опять перебивать глупыми вопросами, — уже строже подытожил он, видя Славино желание высказаться. — Не забывай, что ты живёшь в правовой стране, в которой есть своя власть и свои порядки. И все эти требования идут не напрямую от моего начальника, потому что ему очень это захотелось, а от правительства, которое очень не хочет переворота. За невыполнение этих требований могут навесить обычную статью за экстремизм и посадить тебя, заодно и меня притянуть, на охуеть какой некрасивый срок. Это политика, Слава. В колонии тебе очень не понравится, я абсолютно серьёзно сейчас. Сноси все неправильные приложения и вообще всё, за что могут зацепиться, или я тебе сейчас просто сброшу телефон до заводских настроек и не буду париться. Ты меня понял, или ещё какие-либо возражения остались?       — Не остались, — пробормотал Слава, сверля глазами горячий стаканчик в собственных длинных обгрызанных пальцах.       — Гуд, удаляй. Хочу разобраться с этим сейчас, чтобы не ебать потом себе мозги.       Слава тяжко вздохнул и полез за телефоном, в последний раз обновил информацию в протестном приложении, в нём писали, что из-за действия властей переворот переносится на неопределённый срок, всю информацию можно было смотреть на сайте, и дальше шёл шифр, без прямой ссылки. Слава запомнил ребус и снёс приложение. Протянул телефон.       — Будешь проверять?       Мирон всё так же наблюдал за ним оперевшись о свой рабочий стол, между ними было два-два с половиной метра, он только мотнул головой и решил приступить к работе. Слава играл на телефоне в судоку и сканворды, один раз чуть не прошёл всю игру в сапёра. Ему было нечем себя занять, к тому же он уставал бесцельно сидеть на одном и том же месте. Мельтешить перед глазами Мирона не решался, но постоянно бросал на него короткие взгляды, порой даже получая недовольно-вопросительные в ответ.       Так досидели до обеда, потом Слава проследовал за Мироном в столовую, выбрал себе блюда на обед, помог с подносом и сел рядом. Столы были расчитаны каждый на шесть человек, но стояли в основном подряд. Из-за увеличенного количества людей в столовой стоял аврал и шум, бегали с криками дети, в сторонке стояли, о чём-то беседуя, некоторые омеги, другие сидели рядом со своими мужьями. Столы были забиты полностью, даже притащили дополнительные, из-за чего пройти было крайне сложно. Все сидели скучковано и лезли друг к другу с разговорами. Слава знал, что Мирон особо не разглагольствовал, что с ним, что с другими людьми. Со вторыми только, может быть, немного побольше. Поэтому не удивился, что Мирон невнятно отвечал на все вопросы в свою сторону и смотрел только на тарелку, а никак не на вынужденного собеседника.       — Как тебя муженёк-то твой терпит? — спросил особо говорливый и особо упитанный мужчина.       Слава поднял на него взгляд почти что исподлобья и поскорее занял рот едой, чтобы не сказать ничего лишнего. Он знал, что обращались не к нему и его комментариев совсем не ждали.       — А как мы омег-то терпим? — продолжил он, обращаясь к другим. — Что пошло-то из-за них, а?! Какой сыр-бор начался-то! Кто на общественном траспорте ехал? Метро, автобусы, электрички, троллейбусы, трамваи — всё загруженно! Как домой возвращаться будем — не понимаю. Да и могут разве что омеги сделать, с чего такой кипиш поднимать?       — Довольно много делали. Заходил я в их этот канал, они как только не избивали сотрудников полиции. А те и сделать против них ничего не могут — кто ж будет дубинкой свихнувшуюся омегу бить?       — И чего вот им дома не сиделось? Мои вот никуда не ходили. У меня дочка выросла уже почти, я спрашиваю — ходила? Она говорит — нет, папа, не ходила. Потому что понимает, что это бред какой-то творится.       — А у меня ходила раз, — цыкнул уже четвёртый мужчина, ниже, темнее и плотнее первого. — Чё пошла, спрашиваю, дура. А она в слёзы и сразу — ну прости, не буду. Вот ну и как так? Что с этим делать?       Его жена, довольно миловидная и хрупкая на вид девушка с синяком на щеке пристыженно опустила голову и сжалась. Слава вернул взгляд к еде, он не хотел смотреть на то, что могло вызвать в нём очередной прилив беспомощности, страха и обиды.       — Доедай быстрей, у меня сейчас уши отвянут, — сухо негромко проговорил Мирон, складывая на тарелке приборы. Он взял компот и стал неторопясь допивать, смотря куда-то в угол стены бесцветным взглядом.       Слава был с ним солидарен, ему здесь не нравилось ещё сильнее. Он быстро закинул в рот всё, что мог доесть, что-то в него не влезало из-за плохого аппетита или относительной вкусности, — он сам лучше готовил эти блюда, — почти залпом допил свой компот и вскочил из-за стола даже раньше Мирона. Они отнесли подносы и пошли на улицу.       Мирон встал недалеко от входа рядом с мусоркой и зажёг сигарету, сделал глубокий вдох никотина, блаженный выдох. Глаза устало следили за рассеивающимся дымом.       Слава в это время стоял рядом, наблюдая и за дымом, и за Мироном, и в целом за улицей. Он сразу заметил, как один человек в чёрном обмундировании отделился от компании и направился в их сторону, поэтому напрягся и сжался, отошёл подальше, словно это могло его защитить.       — Добрый день, уважаемые, — сказал омоновец, подойдя.       — Добрый, — односложно ответил Мирон, затушивая сигарету и выкидывая её в мусор.       — Это Ваш муж? — спросил тем временем омоновец, показывая на Славу. Мирон оглядел того, с ног до головы, словно пытаясь вспомнить «да» или «нет», и перевёл глаза на спросившего. Как всегда бесцветные и незаинтересованные в разговоре.       — И? Телефон хотите его проверить? Проверяйте.       Омоновец сразу довольно кивнул и протянул свои руки к Славе, тот дёрнулся назад, но послушно выудил из кармана телефон и передал его. Руки в чёрных перчатках стали пролистывать все возможные места и залезать в личные папки. Впрочем, фотографий и видео у Славы практически не было, а тем более не было каких-то таких, за которые на него могли косо посмотреть. Закончив проверку, омоновец протянул обратно телефон, но не отдал его, задержал в своих руках, чтобы дезориентировать. Он с прищуром уставился в Славины моментально испугавшиеся глаза и спросил:       — А вы как, молодой человек, относитесь к массовым беспорядкам, которые проходили в последнее время?       — А вы его уже в чём-то подозреваете? — сухо спросил Мирон.       — Всех омег да и только, — расплылся в улыбке омоновец.       — Они бесполезны, — прочистив горло, ответил Слава. — К тому же мне не интересна политика, один плюс — с мужем на работу прокатился.       Омоновец усмехнулся, приняв этот ответ, позволил забрать телефон, кивнул на прощание и пошёл к своим. Слава резко сдулся, выдохнул, даже почувствовал головную боль. В начале он и не понимал, насколько сильно был напряжён. Мирон пристально его оглядел и кивнул на здание редакции, без слов говоря возвращаться на рабочее место.       Полностью успокоиться после этой короткой встречи Слава смог только на кресле в кабинете Мирона. Где бы не находился Мирон, везде он нёс с собой спокойствие и защиту, ничего толком не делая, он излучал покровительство. По крайней мере для Славы.       Чтобы отвлечься, и позабыв о том, что Мирон ненавидел, когда его по пустякам отвлекали, Слава попросился что-либо сделать, с чем-нибудь помочь. На первый такой вопрос Мирон поморщился и коротко ответил отрицательно. На второй раз уже недобро посмотрел. На третий дал распечатки, ножницы, и сказал вырезать, что душе угодно. Потом ещё ручку одну всучил, если вдруг приспичит порисовать. На удивление, Слава заинтересовался, только попросил ещё клей и стал заниматься колажжиками. Он старался несильно шуршать бумагой и у него это относительно получалось. По крайней мере Мирон на него не бросал недовольные взгляды. За весь остаток рабочего дня Мирон ещё только раз вышел покурить, и также выглядел при этом блаженно, и пару раз ходил в туалет, с ним же вставал и Слава.       Дома они разошлись. Слава первым делом пошёл переодеваться, а Мирон в туалет. Затем наоборот. С вчерашнего дня в холодильнике оставалась порция на одного. Слава предложил её Мирону, на что тот что-то недовольно пробубнил и пошёл на кухню, прогнав с неё Славу.       Он редко готовил, но делал это чертовски хорошо. Слава в эти моменты пытался подглядеть за ним, потому что во время готовки Мирон уплывал в себя и становился более живым, чем обычно. Даже в серых глазах просыпался изначальный их голубой цвет, осторожно и красиво переливаясь дневным озером.       Немного накинув продуктов, он сделал из одной порции две больших, и спустя полчаса уже оказался в спальне, без слов зовя ужинать. Слава в это время на тихой громкости смотрел телевизор. Очередные новости.       Мирон не дал их дослушать, подошёл, взял с кровати пульт и выключил.       — Лучше бы фильмы смотрел, чес-слово, — проговорил он с висящими на глазах бровями.       Слава опустил голову и не встал с кровати. Ему не хотелось ужинать. Он чувствовал слишком много всего от этого дня, от недосмотренных новостей, от своей жизни и от воспоминаний о заполненной спецназом улицы. Дома было лучше всего, безопаснее, но это всё равно полностью не ограждало от ненужных мыслей.       — Ты идёшь? — цокнул Мирон у входа в спальню.       Слава поджал губы и заторможенно кивнул опущенной головой.       Мирон вздохнул, вернулся и присел рядом на кровать.       — Ты же понимаешь, что ничего не мог бы изменить?       Слава всхлипнул и упёрся лбом ему в плечо, немного перевернувшись в своей позе по-турецки к нему.       — Мне сейчас тебя утешать надо или что?       — А ты умеешь это делать? — усмехнулся тихо Слава. — Спасибо за ужин, ты всегда очень вкусно готовишь.       — И к чему это было? Слава, я серьёзно. То, что ты сегодня говорил омоновцу — чистая правда. Придерживайся её и не придумывай проблем. У меня скоро гон, со дня на день. Подготовься лучше к нему, чем к революциям.       — Опять будешь бить меня, из-за того, что у тебя нет настроения? — сорвалось вдруг горькое со Славиных губ, за что он сразу получил пощёчину.       Мирон обхватил его подбородок и строго посмотрел в глаза.       — Давай продолжать нормально взаимодействовать. Ты сейчас без лишних глупых слов идёшь есть, после чего мы как всегда спокойно засыпаем. Завтра, если продлят эту хуету, ты останешься дома, раз тебе так не понравилось со мной на работе.       — Мне понравилось, — тихо сказал Слава, уводя глаза вниз. Они медленно стали наполняться влагой и сильнее блестеть в отсвете одинокой рыжеватой лампочки.       — Что-то не видно. Прекращай мечтать о несбыточном и иди есть.       Мирон отпустил его подбородок и встал, пошёл ужинать, не став оборачиваться. Слава закрыл лицо руками, вытер едва начавшиеся слёзы, поглубже вдохнул воздух, сделал так несколько вдохов — практически успокоился. Вскоре присоединился к ужину. Было вкусно, но второй раз хвалить сегодняшнего повара он не стал — Мирон это не любил.       Он много чего не любил, о чём Слава старался помнить всегда, но почему-то постоянно забывал во время гона. На следующий день требования взять с собой омег на работу не было, всё вернулось на круги своя. Но ещё буквально через день у Мирона начался гон. И как бы Слава не верил, что всё могло пройти хорошо, по привычке он спрятался в шкафу, сел в угол, прикрываемый зимней и осенней одеждой с костюмами.       По сути, во время гона у альфы должно повышаться либидо, он должен быть готов своим стояком свернуть горы. Но на практике, по крайней мере с Мироном, случалось другое. У него просто ломалось настроение, характер становился более диким, раздражительность приобретала крайне низкий порог. Его могло взбесить обычное уведомление на телефоне. Вещи, лежавшие не на тех местах или слишком яркое освещение. Трахаться он тоже был готов, но это не было основой и делал он это грубо, прижимал к кровати за шею, оставляя на ней синяки от пальцев, или бросал в стену. Не чтобы избить, а встряхнуть.       Чтобы не попадать под горячую руку Слава прятался. В шкафу он пережидал уже второй год, очень редко, когда эта стратегия его подводила. Зачастую в эти моменты Мирон был не просто под гоном, но ещё и пьяным.       Например, как это было в этот раз.       Слава сразу почувствовал неладное. То ли шорох ему не понравился, то ли просто чутьё, но он крепче вжался в стенку шкафа и затаил дыхание. Мирон всегда знал, где его нужно искать, поэтому это укрытие не спасало при прямом желании Мирона насолить, но здесь можно было не отсвечивать. В этот вечер не получилось. Почти сразу по своему приходу Мирон распахнул двери шкафа и сказал «выходи». У него был неприятный низкий голос, дикий, резкий, но с поплывшими от алкоголя нотками. Не дождавшись реакции, а ждал он мало, Мирон сел на корточки и, схватив Славу за щиколотку, стал его вытаскивать.       Сопротивляться было глупо — это лишь сильнее заводило уже заведённого от гона человека. Мирон не был исключением. Вытащив почти не сопротивляющегося Славу, он стал снимать с него штаны и трусы, выкинул их, прижал Славины запястья к полу одной рукой, другой направил член ему между ног и двинулся вперёд. Слава взвыл и заплакал, завертел головой. Он был почти сухим, и хотя днём пробовал растягивать себя пальцами, боясь подобного развития событий, всё равно не мог не страдать от сухого полового акта, и возбудиться он никак не мог. То есть банально помочь себе не чувствовать такой сильной и неприятной боли.       Кончив один раз ему на живот, Мирон протаскал Славу по полу, поставил в итоге его в позу собаки и стал повторно входить в него, с силой вцепившись пальцами в задницу.       У Славы были какие-никакие формы, лёгкий животик и довольно округлая пятая точка, а ещё он был длинным и нескладным, в столь неудобном положении у него всё очень быстро начинало болеть, но он никак не двигался, чтобы не сделать себе ещё хуже.       Полностью это всё прекратилось к часу ночи. Обычно они ложились около десяти, но во время гона были свои правила. Мирон спал на спине, положив на живот руку. Мерно дышал, его лицо было почти расслабленным. Слава глядел на него вместо того, чтобы спать. Он хотел очертить пальцем ему скулу или прижаться лбом к его плечу, чтобы быть рядом, быть вместе, а не украшением, о котором только в критические дни приходилось вспоминать. Он хотел стать полноценной частью его жизни, но в такие моменты особенно сильно чувствовал себя выкинутым за борт.       Следующий день Мирон отпросился с работы, а Слава постарался не смотреть на него и не показываться ему на глаза. Без алкогольной добавки Мирон особо не лез и был не таким грубым.       Через пять дней, пока многие работали, на улицах стали ходить люди с транспарантами и громкоговорителями, они были в масках и всех зазывали одеваться и выходить на улицу. К ним выходило мало народа. Все боялись, особенно сильно на них повляла недавняя неудача. И Слава боялся, он смотрел в окно и раздваивался. Сколько раз Мирон говорил ему — оставь, брось это дело, оно бесполезно. А всё равно тянуло туда, к таким же слабым в обществе, но сильным по духу омегам, которые выходили на улицы, несмотря ни на что.       Такое случалось практически никогда, но телефон вдруг стал звонить, и звонил именно Мирон. Не реклама, не мать поздравить с днём рождения или новым годом, а Мирон. Этот звонок уже много что стал значить. Слава поднял трубку и робко отозвался, сказав «Алё».       — Сиди дома, — строго сказал Мирон.       — Ты раньше…       — Сиди, блять, дома, — рыкнул он ещё строже. — Они устроят облаву на всех, кто выйдет.       — Думаешь, это подсадные митингующие?       — Мне похер. Сиди дома, не смей никуда выходить. Если хочется жести, могу её устроить, для этого не нужно куда-то, блять, переть, понял?       Слава молча жевал губу, держал трубку возле уха и грустным взглядом провожал митингующих, с возбуждением всматриваясь в каждого выходящего к общей толпе.       — Я не хочу жести, я…       — Ты, блять. Слава, нас сейчас отпускают домой, если тебя не будет дома…       Слава сбросил вызов и громко сглотнул. Конечно, Мирон переживал за двоих. Ему опять сказали на работе присмотреть за собственными омегами и пригрозили административным или уголовным наказанием, а возможно до кучи лишением премии и так далее. И будь Мирон рядом, Слава не смел бы его ослушаться, даже не смотря на то, что он злился за недавний гон. Всё равно он бы не вышел, особенно, если бы Мирон сказал: «делай, что хочешь». Он говорил это всегда так, словно на самом деле запрещал что-либо предпринимать. Но сейчас, когда он стал приказывать и угрожать — руки почему-то развязались. Слава отыскал маску, перчатки и шапку, быстро оделся, оставил телефон дома и молниеностно спустился по лестнице, стал догонять митингующих. У него сердце билось в ушах. Он ослушался Мирона и выходил на митинг, на котором мог умереть. Даже не понимая зачем, чему он верит и ради чего выходит. Его просто сплочали идущие вокруг люди. Он любил их и себя, верил в лучших исход.