Из Ирака по буквам

Салиму говорят прямо: либо подписывает, либо Абу-Грейб. Само развитие событий, что его отправят в тюрьму, не удивительно. Салим внутренне был готов к этому. Но Абу-Грейб не зря прозвана Центром пыток Саддама. И даже сейчас, когда американцы наступают на хвост Хусейну, под большим сомнением, что вместе с ними за решётки задувает тот именитый дух свободы и демократии. Тип из ЦРУ напротив — так точно не за демократию. Салиму оставляют листок с печатью “secret”, заточенный до остроты ножа карандаш (будто предоставляют альтернативу уйти быстро и гордо, не будучи изнасилованным и избитым солдатами в тюрьме) и зловонный запах мочи с кровью, впитавшийся в бетонные стены. Салим поводит запястьем внутри натёрших наручников, устало прикрывает глаза. Кажется, что там, в похороненном храме времён Аккад, сам Аллах обнажает перед ним долю истины: лишь смиренный и честный сердцем сможет выбраться, пойти на долгожданный мир с врагом, пройти испытание что веры, что надежды. Салим проходит. По субъективному восприятию — на отлично. Но вряд ли что те пришельцы, что те паразиты, что… Да вообще всё, что не поддавалось объяснению пару недель назад, как-то причастно к логике правительственных структур и настоящего мира. Салим верит, что кошмар — он был там, под землёй. Но в действительности, кошмар никогда и не заканчивался, просто притирается уже наболевшим, замозоленным, привычным. Людские споры, разногласия, интересы, войны. Всё это поддаётся логике, но от этого не легче. Когда пропадает адреналин в крови, Салим пробует встать на хлипкую позицию объективного: — Я спас жизни вашим солдатам, — по словам, вкрадчиво, но уверенно, чтобы не звучало безнадёжно. — Подполковнику ВВС, сотруднику ЦРУ, лейтенанту морской пехоты. Этого недостаточно? — Вы так уверены, мистер Осман, что они бы не справились без вас?.. — Спросите у них. Звучит чуть заносчивее, чем хотелось бы. Салим стискивает зубы и отклоняется обратно на стуле. Пробует не говорить лишнего. Впрочем, тип из ЦРУ не спорит — хмыкает. И Салим понимает: они уже это сказали. Одно то, что его не пристреливают в затылок, уводя от допроса остальных, говорит, что пока что командование не приняло решение о его судьбе. Салим пробует перестроиться на их логику, размышления, но в позитивном ключе: он обычный иракский солдат, он один; то, что он знает, абсолютно бессмысленный набор безумных фактов, ему при всём желании никто не поверит. Но и эта же логика идеально ложится на неприятный итог: он один обычный иракский солдат — одним больше, одним меньше; у него нет никаких ценных данных ни о вампирах, ни о расположении боевиков, ни о крысе в американских рядах, что подсказывает местонахождение секретной операции. Его проще убить, чем думать о распространении информации про храм и тварей в нём. Но его не убивают мучительно долго. Как дразнят, дают надежду снова увидеть Зейна. Салим открывает глаза, оглядывает бетонные стены камеры. Опускает взгляд на листок перед собой. Ему не говорят, что будет после подписания этого документа. Вероятно, это психологическая пытка, ложный крючок, чтобы дать возможность выговорить все планы иракского сопротивления, остаться благодарно-покорным пленным, что за глоток раскалённого воздуха выменяет всё. А затем проторенной дорогой — Абу-Грейб или пытки в более запутанных коридорах закрытых тюрьм, лагерей. Салим жалеет об одном — он сказал на эмоциях им про своего сына. Что мешает им прийти к нему в дом и пристрелить следом Зейна, чтобы не оставить вообще ничего от его немногочисленной семьи?.. Салим с усилием смеживает веки, прогоняет злую картинку. Стискивает зубы до играющих желваков. В конце коридора раздаются повысившиеся голоса. — Лейтенант… — Читай, блядь, бумагу, — знакомой хрипотцой. — Пропусти меня. — У нас приказ. — А у меня исключение на недопуск. Если открыть глаза, капрал, и начать думать, можно дослужиться до сержанта. Плохо меня понимаем? Пауза. Постукивание винтовок, шорох бумаги. Лязганье ключей, скрип решётки коридора. — Десять минут, сэр. — Засекай. Когда Салим переводит глаза на решётку, за ней уже показывается фигура Джейсона в сопровождении охраняющих солдат. Они пересекаются на мгновение взглядами под бряканье ключей. Джейсон отводит взгляд сразу же, маскирует под поправление козырька кепки. Салим так же немо опускает глаза, отворачивается к стене. Их оставляют наедине, уходят, громко стуча каблуками сапогов. Десять минут, но говорить по сути не о чем. Салим не хочет смотреть на Джейсона, чтобы не сказать запальчивое, злое — зря он им помог. Он знает, что в действительности не жалеет ни об одном своём поступке там под землёй, не жалеет, что сбрасывал вампиров с него, не жалеет, что подавал руки на крутых подъёмах и спусках, что доверял свою спину, хотя это и было рискованно. Салим зол скорее на свои ошибки, на свою веру в лучшее — если это кончится, он непременно попадёт сразу к Зейну. Сможет стиснуть его худые подростковые плечи, жадно вдохнуть аромат пыльного песка из волос. Джейсон не виноват, что он был врагом и здесь, на поверхности, им и остался. Он не виноват, что служит и подчиняется той родине, в которой был рождён. Как, в общем-то, и сам Салим. Всё решается сверху, они просто бесправные люди, которые уже не знают, за что именно сражаются. В этом была некая прелесть храма Аккад — там было понятно, кто они есть на самом деле и что в этой жизни по правде важно и ценно. Джейсон шмыгает носом, прочищает глухо горло в сторону. С промедлением шагает по камере, не знает, где остановиться, как сгорбиться ещё сильнее, чтобы даже полунамёком не показывать той зияющей пропасти разницы, кто — победивший и освобождённый, а кто — проигравший. Джейсон не считает себя победившим — скорее, предавшим. Салим не считает себя проигравшим — скорее, преданным. Но не они предавали друг друга, так решили государства. — Рейчел обрывает телефоны своим, — наконец хрипло и тихо говорит Джейсон. Топчется в позволенном метре от Салима, старается не смотреть ему в затылок. — Я не знаю, как, но мы тебя вытащим. — Ты знаешь, что это неправда. У Салима садится голос. И в глухости произношения акцент режется разорванным железом. Шаг Джейсона на секунду замирает. Затем — шоркает нервно по бетону. — Этот, блондинчик, Кинг, — порывисто хочет подойти, но останавливается. — Он тоже… Он же их какой-то гений. Он не дурак, не мелкая сошка. Послушают. — Джейсон, — Салим вздыхает тяжело, прикрывает в мучении глаза, — если бы их послушали, меня бы здесь не было. Ты же понимаешь это?.. Всё он понимает. Салим оглядывается через плечо, хочет увидеть это безутешительное подтверждение, чтобы самому стало легче — нет уже никаких лживых вариантов, подписанных и не подписанных бумаг — прямо поднимает взгляд на чужое лицо. И находит там самое страшное. Надежду. Джейсон добела поджимает губы, стискивает челюсти. В его фигуре одновременно чувствуется напряжение, беззвучное, но яркое, и нотка чего-то побитого, больного — вины. Они встречаются глазами, и в этот раз взгляд увязает в продолжительности немого. Джейсон действительно хочет его вытащить. Всеми возможными силами. На сердце тянет — как отрывает артерии, когтями вцепляется, но не раздавливает полностью. Салиму физически больно смотреть в его тёмные глаза: он пробует отпустить внутри себя надежду на хорошее, вернуть холодный рассудок, принимать реальность такой, какая она есть, чтобы снова ошибочно не довериться. Он всем сердцем доверился Колчеку и верит до сих пор, когда уже их вера друг в друга обращается в пыль. Салим первым разрывает зрительный контакт, вздрагивает всем лицом в тени мучения от этого разговора, пробует снова отвернуться. Но в этот раз Джейсон находит то, что ищет — желание ему довериться ещё один раз. Шоркают по-тяжёлому поставленные и чёткие шаги, брякает обмундирование, когда он присаживается на корточки напротив. Это буквально по-детски, но, очевидно, Джейсону совершенно безразлично, как выглядят его действия перед Салимом. Джейсон ловит насильно его взгляд, наклоняется следом за поворотом его головы. — Салим, послушай, — хрипловатый голос смягчается в шёпоте, льёт на сердце жуткое, болезненное — открытость. Салим с трудом возвращает к Джейсону свой взгляд, не может не смотреть на его распахнутые глаза и изломанные в интимности брови. — Они отпустили нас, понимаешь?.. Если бы они совсем были наглухо ебанутыми, нас бы тоже уже не было. Понимаешь, да? Послушай, — переминается на корточках, неловко делает шаг вприсядку ближе, — я вытащу тебя отсюда. Я тебя не брошу, не оставлю. Ребята… Они тоже не оставят. Это всё ёбанные протоколы и структуры, сраная бюрократия!.. Только подожди немного, слышишь? Ещё немного и… — Джейсон… — Салим выдыхает, и вместе с выходом углекислого под рёбрами перестаёт болезненно печь, тянуть. Джейсон смаргивает бегло во внимании, до неприятного откровенно сглатывает, тень прыгает вместе с кадыком у него на шее. Ещё пару часов назад Салим думает, что карандаш — лучший из путей. Его останавливает только то, что он не знает о судьбе Зейна, не сможет узнать, доберутся ли до него в попытке скрыть. Зейн — первое, что он хочет спасти и уберечь. Что будет с ним самим — уже не так важно. Салим смотрит в непривычно распахнутые глаза Джейсона. Понимает, что не может не верить ему. Если бы вся жизнь зависела от Джейсона Колчека, Салим бы решился. Он решился один раз и это то, о чём он не пожалеет до самой смерти. Глупый американец с промытой головой до мозга костей национальными лозунгами, неприятием оказывается единственным, кто готов сесть перед ним на корточки и сбивчивым шёпотом клясться, что он сделает всё ради его спасения. Аллах милостливый — он посылает тех людей Салиму, которых ему так не хватало в жизни. Но иногда слишком поздно. — Я боюсь за Зейна, — вглядевшись в черноту его глаз и дав себе шанс поверить ещё раз, говорит тихо Салим. — Я готов ждать, сколько потребуется. Но Зейн… Он там один. Я не знаю, что могут сделать ваши… Структуры. Он не уедет никуда, если меня не увидит, его могут призвать, если он будет… Джейсон понимает с полуслова: — Он же в Англию поступил, да?.. — нахмуривается, придвигается вплотную к его коленям. — Когда у него поступление? Салим на проверку перекатывает запястья в наручниках, сосредотачивает взгляд ниже, чтобы не смотреть в ищущий взгляд Джейсона: на по-мужскому ломано-чётких линиях его шеи, на остром кадыке, на выступивших сухожилиях от ключицы под футболкой. Говорят быстро, только фактами. Салим не хочет, чтобы кто-то ещё помимо Колчека что-то знал о Зейне. Хотя бы о том, что он может улететь. — Понял, — кивает Джейсон, поджимает подбородок, простреливает взглядом за решётку. Время истекает. Салим вздыхает, облизывает потрескавшиеся пересушенные губы. Внутри пульсирует тревожными остатками безнадёги, но ладонь Колчека, уверенно упёртая в край его кушетки и вздувшаяся толстыми змеями вен, по-странному действует на него. Он хочет верить и довериться ему. Ещё раз. Если не Джейсону, то ему больше и некому верить сейчас. Джейсон думает пару секунд, едва заметно покачивается. Резко переводит обратно на Салима взгляд. — Я вытащу его, — твёрдо. — Обещаю, Салим. Доверься мне. Салим утопает в черноте его прямого взгляда. Внутри сердце сжимается уже без боли — трепетно, важно. — Я рассчитываю на тебя, Джейсон. Брякают цепью наручники, подёргивается косой белый луч света из окна тенью, разгоняется пляшущая пыль. Салим накрывает руку Колчека осторожно своей. Показывает, что вверяет ему далеко не свою жизнь и судьбу, нечто более важное — своего сына. Напряжённые пальцы подрагивают под его ладонью, будто пробуя обхватить в ответ, но могут только расслабится в этом положении. Принять касание. В лице Колчека изламываются незаметно брови, добавляют мимике недоступной чуткости, чего-то личного, глубокого, забитого под корень. — Semper Fi, — выдох хрипотцой. Салим не понимает, что он сказал, думает, что снова что-то зажевал его акцент и произношение. Но чувствует, что ему отвечают искренне и ответственно. Убирает руку. Вздрагивают ресницы Колчека, подпрыгивает нижняя губа от мажущего касания замазоленных пальцев поверх вен. Его взгляд уплывает от лица Салима, затем скрывается в беглом смаргивании, отведении в сторону. Возвращается обратно, смягчаясь в тёпло-едком прищуре среди мимических морщин от уголков глаз. — Обещал меня за руку подержать, — со смешком припоминает. Поблёскивают эмалью зубы в обнажившейся на полмгновения улыбке. — Всегда держишь слово, да?.. Салим непроизвольно растягивает губы в осторожном ответе. — Показываю пример, вдруг не справишься. Они одновременно хмыкают сдавленным смешком — им не смешно, но короткая близость перестаёт тянуть в груди напряжёнными лесками. Доверяют друг другу, готовы подставиться. В конце коридора раздаётся лязганье первых дверей и постукивающий шаг. Джейсон опускает глаза, с промедлением сводит пальцы на холодном железе койки, тянет подушечками пальцев мажущий след, и отталкивается, поднимаясь. — Десять минут прошло, лейтенант Колчек. — Я уже закончил, — недавно тёплая, близкая хрипотца обрастает тяжестью, металлической твёрдостью. Джейсон расправляет плечи. — Выпускайте, капрал. Салим смотрит вослед Колчеку, провожает его взглядом, пока не скрывается за углом камеры. Напоследок он походя скашивает глаза на Салима, дёргает углоком губ, пока не видит охрана, в улыбке. Когда обрушаются последний скрежет ключей и удаляющиеся шаги, Салим прикрывает глаза и сам себе не верит. А через неделю за ним приходит Рейчел посреди ночи, бегло и сухо командует пройти с ней. Ему дают позвонить Зейну напрямую из штаба. Салим возвращается в камеру не просто с надеждой — с облегчением. Пропадает напряжение из плеч, в груди узел развязывается. — Джейсон?.. — пока ещё не успевает уйти Рейчел беглыми шагами, будто её здесь и не было, успевает спросить он. Она дёргает нервно плечом, подбирается. — Отправлен служить дальше, в Багдад. У него больше не будет шанса выехать отсюда до окончания войны. Салим кивает, опускает взгляд на по-прежнему закованные руки. Он надеется, что ещё сможет его встретить и лично поблагодарить.