Осталось за кадром

      Не переборщи.       Пожалуйста.       Я выдавливаю сию просьбу нахмуренными бровями, безысходностью в глазах, дернувшимся уголком рта, едва ощутимым касанием пальца чужой кисти руки. Дима от моих вялых попыток повлиять на ситуацию лишь сильнее разыгрывается, перехватывает моё запястье и сжимает до хруста; взгляд не даёт отвести, ловит его снова и снова.       Чеботарев ведёт себя как полнейшая скотина, находится слишком близко, давит энергией, напирает, я дышать забываю и лишь сглатываю тяжело. Хрен знает, что он ещё придумает. Команда развязала ему руки: действуй, говорят. Гействуй, сука. Пидорствуй. Заебывай. Пусть Горошко огорошится.       И Дима заебывает, что аж поебывает. В моей больной башке он вжимает меня в офисное кресло Разумовского всем телом, его пальцы ловко пробегаются по рёбрам, щекочут, переплывают на шею и несильно давят, смыкаясь вокруг; его губы мажут по щеке, останавливаются на линии челюсти. Он кусается, цепляясь зубами за неё, дразнится, покрывая поцелуями область вокруг рта, но не касаясь его самого, мучая…       Боже.       В кресло он меня реально вжимает, но взглядом, конечно. Чеботарев придерживается главного самостоятельно сложенного правила: интенсивно руками не трогать — «интенсивно не трогать», ага, я стараюсь не сморщиться переваренным пельменем от давления на запястье, — манипуляции по возможности совершать дистанционно. И похуй, что дистанция в два сантиметра. И похуй, что я эту дистанцию сократить хочу так, что у меня мозги плавятся.       Как же хорошо, что в этой сцене я снимаюсь за столом, обожаю его, ей-богу. Нет, ну знаете, было бы удивительно, если бы у меня не встал, даже не шевельнулся. На Чеботарева — на такого Чеботарева — не встанет только у девушки (за нехваткой определённого… ну вы поняли) или импотента.       Спонсор вашего стояка — Дима Чеботарев — негодяй и возбудитель; спонсор сокрытия этого позора — стол письменный — лучший друг, товарищ, щит и преграда.       Я не отрываясь смотрю в эти синие омуты, потому что стоит немного разорвать зрительный контакт — Дима подсунется сбоку и поймает меня там. Думаю, сука, в кадре ж всё видно: и то, что сил моих нет, и то, что ещё немного и я его ударю. А удар в следующей сцене, рано ж ещё. Ною в своём сознании о том, что заканчивать пора. Вроде сцена длится всего минуту, а я в состоянии амёбы пребываю по ощущениям бесконечно.       Я чуть реплику свою не пропускаю, ляпаю уже на ходу, импровизирую, лбом в лоб хочу уткнуться и утыкаюсь. Вот блин, кто вообще такую штампованную херню придумал, меня едва не перекашивает. Но выглядит, да, эффектно со стороны.       Хочу реакцию Димы проверить, хоть и сердце моё замирает, а потом стучит так, что заглушает всё вокруг.       Шарахнется ли? Пасанёт? Проиграет мне?       Чеботарев не проигрывает. Он острый угол между нашими лбами делает ещё острее, носом носа касается, скользит переносицей по переносице. Трётся и дыхание перемешивает, разделяя на двоих.       Идеально, говорит Олег, останавливая творящуюся вакханалию, при этом фейспалм себе выписывает, засмущали мы его. Если бы он не сказал «идеально» — я бы тотчас начал писать завещание; потому что если кадр не безупречен (а я мог ненароком накосячить, мой глаз успешно коротит время от времени из-за передоза кофеином, а ещё они оба могли по сторонам разойтись, расфокусировавшись), то нас ждёт пересъёмка. А если нас ждёт пересъёмка — я попрошу Коткова принести на могилку букетик подсолнухов и надпись на плитку курсивом «Умер от сексуального напряжения Д.Ч.».       Дима легко выпрямляется, усмехается самодовольно, ведь видит подонок, что рожа моя красная как после удушья, а пальцы сжимают кожаную поверхность до побелевших костяшек. Я, разумеется, не сдерживаюсь и зыркаю на всех, как на предателей. Меня тут эмоционально насилует мужик и при этом вполне легально, на законных основаниях. А я сиди, терпи, из роли не выходи, мучайся.       Вот Разумовский из комикса та ещё сука, он бы на это реагировал совсем иначе: он бы в ответ такому — явно выдуманному воспаленной фантазией Разумовского — Волкову ухмылялся, подыгрывал, да что уж там — он бы его и провоцировал на ментальную дисгармонию. Страсть-буря-ебля — и фильм бы вышел при поддержке и спонсорстве порнохаба. Но, боже, спасибо, Волков в комиксах совсем иной: спокойный как ебырь-террорист — а, ну да, почему как. Вот тут бы они махнулись положениями, конечно. Активно-пассивный программист заваливает друга детства — их взаимоотношения в комиксе тоже специфичны, — а тот в силу своего доверия и преданности ему поддаётся.       Разумовский по сценарию фильма изначально поделён надвое — и сам понимает это, и особо верить не хочет. Знает, что друг его погиб смертью храбрых в Сирии, страдает так, что воображение подкидывает и вернувшегося с поля сражения Волкова, и его характер заново собирает по кирпичикам: что-то в процессе постройки отлетает и ломается. Он в курсе, что его друг — это не более, чем тульпа, воображаемый персонаж, но настолько влипает в это дерьмо, что вера перекрывает здравый смысл. Драма — аж захлебнуться можно. Я ещё в тетрадке своей ролевой додумал событий: и как мой герой узнал о смерти единственного близкого человека, и как ему в тот же день позвонил уже выдуманный Волков и убедил, что это дезинформация. И как они встретились впервые за четыре года. Трагедия похлеще Шекспира. Прикиньте, Джульетта из-за смерти Ромео сходит с ума и каждый день разговаривает сама с собой, знает об этом, но отметает знания поглубже.       — Ну что, пойдём снимать пощёчину на кухне? — предлагает Дима, склоняясь над почти задремавшим мной. Я дёргаюсь, подскакиваю, резко распахиваю свои отражающие полнейший заёб красные очи и прописываю Диме лбом по подбородку. Хук-крюк-апперкот, — сказал бы наш препод по сценическому движению.       Дима отшатывается, ржёт, хватаясь за челюсть. И я тоже ржу, хоть мне и неловко, не могу без улыбки смотреть на него. У него в башке наверняка радуга и единороги, любовно эту радугу выблёвывающие, а на площадке он играет так, будто жизнь его крупно помотала, поэтому он в отместку мотает нервы моему герою.       — Бей по-настоящему, — говорит, когда я хочу открыть рот и извиниться, — доверься, я доведу тебя.       Ты уже меня доводишь. Заводишь. Я еле останавливаю вибрирующий поток мыслей в их зародыше и поднимаюсь. Перед глазами тут же бликуют звёздочки от долгого сидения, и за звёздочками Дима на мгновение скрывается.       Надо быстрее снять кульминацию наших страстных отношений с Олегом.       И одежду.       Мне.       Ну, переодеться то есть, а не то, что вы подумали.       В этой сцене мне прописано стоять на своих двоих, передвигаться, трогать Диму – и это тяжелее, чем кажется.       Начинаем мы бодро: я заталкиваю Чеботарёва в тесное кухонное помещение казино; он бьётся затылком о стенку позади, мычит так, будто у нас не тяжёлый разговор двух лучших друзей, а БДСМ-вечеринка на двоих. И мне бы впору навалиться сверху, встряхнуть его за плечи, но я помню, что договаривались мы о том, что я нерешительно нерешителен в своей нерешительности.       – Что ты тут делаешь? – бормочу я.       – Присматриваюсь, – меня мурашками окатывает от его тона. Прекращай уже.       Иногда я переживаю, что элементарно не выдержу его игры и рухну как мешок с картошкой на пол. Ноги откажут. Он снова влияет на меня своей харизмой, примагничивает глаза к глазам, топит в своей ауре и не даёт сбежать. Дима приближается слишком быстро, вплотную — я не успеваю очухаться, — дышит мне прямо в губы; я буквально осязаю чудовищный жар его тела. Кажись ещё немного и, сука, зубами стукнемся, сожрём друг друга. Волков схватит Разумовского за волосы на затылке, оттянет назад, открывая вид на хрупкую шею. Сомкнет зубы до крови на чувствительной зоне сбоку, втянет кожу, посасывая, помечая. Вырвет из горла сдавленный хрип. Прижмёт к себе, сплюснув все внутренние органы нахер, прислонившись крупным стояком в бедро и тягуче медленно потрётся о него; его вторая рука расстегнет ремень на штанах Разумовского, нырнёт под бельё и…       Я больше так не могу. Выдираю бокал из его руки, в пол бросаю безжалостно. Осколками крошится стекло. Осколками разбивается и моё самообладание.       Я делаю резкий шаг назад, смотрю с отчаянием, потому что понимаю, что тону в этом человеке, его естественном пряном запахе, глазах, грубых касаниях, которых по сути и нет, но они ощутимы настолько, что я орать готов от фантомной боли. Не Разумовский тонет в Волкове — я тону в Чеботареве. Тело потряхивает как после запойной недели в институте; я чувствую, что готов обессиленно разреветься, согнувшись пополам, пряча полыхающее лицо в ладонях, лишь бы прекратить это всё. Дима Олег издевательски ухмыляется, и его слова, сценарный текст Волкова идут вразрез той энергии, в которой он сжигает меня во время действия. Он шепчет интимно, возбужденно:       

Ты же хочешь, чтобы я убил их?

Уходи.

Если хочешь, мы сделаем это вместе... только ты и я.

      А я достигаю состояния, которого не достигал никогда. Сексуальная энергия Чеботарева давит настолько, что вызывает атомное сопротивление, и я бессознательно размахиваюсь ладонью, выворачивая её в полёте тыльной стороной, бью наотмашь, без специальных театральных приемов. Хлёсткий звук бьёт по ушам, Диму по инерции закручивает; и я уже начинаю жалеть, что послушал его, что вообще поддался, смотрю ему в спину и хочу попросить прощения.       Но, несмотря на комок вины в моём желудке, копившаяся весь день энергия выплескивается будто, становится легче дышать.       На секунду.       Дима разворачивается, смотрит на свои пальцы прищурившись, затем исподлобья в глаза мне — и в этом взгляде пожарище, от которого я мгновенно начинаю снова пламенеть. Он проводит пальцами по приоткрытым губам, кровь выступившую размазывает, смакует, словно уже раздевает меня в своей башке. И вид у него бешеный.       – Убирайся, – хрипло шепчу я. Отворачиваюсь. Смотреть на него не могу, потому что выпасть страшно: из роли, из ума, из жизни.       – Хорошо, – отвечает он наконец.       Нет, не уходи, орёт мозг, останься, давай поговорим, решим это. Я спасу тебя, дурак. Я могу спасти тебя.       Я сползаю по стене спиной; меня душит, а что меня душит – не понятно. Я галстук ослабляю обмягшими пальцами, и только потом понимаю: ком в горле стоит, глаза щиплет. Истерика подкрадывается и накрыть хочет.       А я бухать хочу. Точнее, герой мой. Ещё на этапе читки сценария я понял, что Разумовский – моя комиксная копия. Бухаем. Орём. Симпатизируем Олегу Волкову.       Бутылку я вскрываю, не глядя на недавно закрытую Чеботарёвым дверь. И верю же, верю, что он свалил, что он бросил меня. Бухать хочу. Диму. Хочу.       — Снято, — объявляет Трофим, когда я почти собираюсь броситься за Чеботарёвым, догнать и как будто нечаянно качнуться открытым ртом в его рот.       Я спотыкаюсь тут же, крупно выдыхаю, зажмуриваясь и падая коленями в пол. Боже, я действительно хотел это сделать. Поцеловать его, захлебываясь собственной безрассудностью, смаковать его губы, изучая, оценить мягкость, форму, вкус. Кровь слизать бережно. Не знаю что Дима за дьявол такой, откуда в нём это. Я из-за него забыл элементарное — дышать, он заблокировал мне эту врожденную способность и приучил к асфиксии.       Я подыхаю от желания свалить отсюда хотя бы на минут пять. Покурить, посрать, да всё что угодно — лишь бы побыть одному, подумать об этом глупом порыве, загнаться тысячу раз и тормознуть тоже тысячу раз; вспомнить, что это всего лишь герои и роли; смириться. Может немного пореветь, чтобы выплеснуть эмоции, или поорать, свесившись наполовину из окна. Я не катарснулся, как оно обычно бывает, я не освободился.       Меня убивало, как спокойно Дима — после этой-то сцены, мать его, — разговаривает со сценаристами, смеётся чего-то, прикладывая салфетку к разбитой нахрен губе, а те хвалят его за проявленный профессионализм. Меня убивало, что это всего лишь работа для него — заставить меня глотать собственные эмоции, подавлять мою волю и ментально ебать моего персонажа.       Система Вахтангова, нахуй, святая биомеханика Мейерхольда с её психофизическими процессами, сука, — от внешнего к внутреннему, блять. Если вдуматься, в «Щуке», знаменитой своими традиционными методами обучения, студентов как раз-таки дрессируют идти от себя самого, наслаивать образ на ядро, нанизывать как оливку на шпажку — получается этакая канапешка, состоящая из актёра и его героя. То есть теоретически Дима мог бы меня… ну, действительно рассматривать как партнёра не по сцене, а…       Да смысл сопли наматывать, надежду пускать в сокровенное и тёмное, разрешать ей разукрашивать реальность розовым и сыпать от души блёстками. Надежда, фея вы ебучая, прошу вас подмести за собой и выйти. Ладно, это грубо, сам выйду.       Я выбегаю на улицу и с шумом хватаю воздух ртом, моё лицо мгновенно остужается осенней прохладой, а волосы — длинные, блять, — прорывом ветра тут же залетают в мой открытый хлебальник подобно любопытной мухе. Сколько их не причесывай и не приглаживай, я всё равно умудряюсь испортить причёску. То в тональник макнусь, то в салат, то рукавом байки задену – встают дыбом как по команде.       Когда за мной выходит Дима — и чего тебе там не сидится, — я стою у фонарного столба и как придурок нервно выплевываю собственные патлы изо рта.       — Надо же, прям как кошак, не хватает только блева для антуража, — шутит он, подходит ближе и убирает прядки с лица, ничуть не брезгуя тому, что пара из них обмочена в моих слюнях, и эти сосульки елозят по его пальцам.       — Я обязательно поблюю на закрытой вечеринке в честь премьеры, — обещаю я с иронией; моя спина, искалеченная сутулой осанкой Разумовского, ноет, и я, дабы облегчить страдания, упираюсь ею в столб. — У тебя, кстати, прекрасно получается держать мои волосы, поэтому готовься, что именно ты будешь моим персональным спасителем от волосянной заблёванности.       Говорю настолько невозмутимо, что сам себе верю. И дядя Станиславский, и батя Вахтангов бы гордились мной. Единственное, что меня выдаёт, — сердцебиение, несовместимое с безразличием. Дима ржёт, стоит совсем близко, руку не спуская с моей башки, зарывается в мои лохмы пальцами, улыбается мягко и чуть снисходительно.       Как на ребёнка смотрит любящий родитель.       Именно так Дима смотрит на меня. И я сжимаю челюсти сильнее, чтобы не показывать эмоций, стараюсь не хмуриться и вообще веду себя как уставшая собака, лишь бы отстали. Хотя внутри рвётся что-то, как струна у гитары: надрывно так, лязгающе и порезом по пальцу. Потом чинить придётся, тоже обидно.       – Больно? – спрашиваю на автомате. Губа у Димы рассечена не сильно, но заметно. – Прости.       — Я же сам тебя просил, так что не переживай, – батюшки, ему не в кайф ртом шевелить, наверно, а он... – Тебе неприятно от того, что произошло между нами? Точнее… между ними? — вдруг спрашивает он спустя секунды тишины, косится вверх, на распахнутое окно третьего этажа, как бы указывая на место съёмок. И я машинально дергаюсь, отпрянув, бьюсь головой о преграду позади, охаю от неожиданности; его пальцы легко соскальзывают с моего затылка, и сам он всё ещё улыбается, но уже виновато.       Мимо проносятся с шумом автомобили, небо мрачнеет — сегодня дождь обещали, — и рожа моя, видимо, тоже мрачнеет на глазах. Я внезапно хочу заржать, потому что ситуация, согласитесь, мылодрамная и до жопы ироничная.       — Всё нормально, Олеж, это же наша работа, — я пытался. Я искренне пытался сказать это либо добродушно, либо равнодушно. Но выходит затравленно, ядовито — и наконец треснувшая улыбка Чеботарева это подтверждает.       Заигрался немного, я знаю. Но понятия не имею, как эти чувства удалить из себя, на какую кнопочку нажать. И он мне не поможет её найти, не выжмет хорошенько, переломав кости. Дима не станет резать нашу связь болезненно, он потихоньку ослабит нити, так, что я не замечу даже, как всё пройдёт.       Я возвращаюсь обратно на площадку, слышу, как с улицы доносятся первые звуки грозы; и думаю, что напиться и поблевать, в принципе, можно и сегодня. Жаль, никто, кто является Димой Чеботаревым, не подержит мне волосы.       Пиздец, как жаль.