Сатана и Змея

Но все кто там был гибли от зубов чудовища.

Никто ещё не спасся от страхов моих полуночных

АИГЕЛ - Чудовище

Рука, совсем маленькая, мягкая смотрится вовсе неправильно в более грубых, покрытых шрамами. Черную кожу сняли, Тэхён сам стянул их, прося разрешение прикосновениями детскими залечивать. Чонгук противиться не стал. Того и ожидал Сатана, когда только к мальчику направился, за голосом из иного мира спешил. Коли в сознание проник, на руках оказался ношей, что же мешает не увиденное, так жестоко отобранное найти в лице вовсе другого? Элиза была бы не против. Каждый раз желая подарить миру плод их любви, совместного будущего и чувств искренних саженец посадить, Элиза улыбалась детям, звала на ручки и к Чону тех тянула, чтобы с мужчиной, (тогда - ещё парень), разделить столь прекрасное, хрупкое, а главное – незаменимое. Исполнить желание времени не осталось, но вдруг даже сила с небес под чары женские попали и разрешили подобное счастье человеческое для дьявола? Чонгук не знает, за какие блага или грехи неземное существо прямо на руках оказался, но с искренним блеском смотрит в такие разные, одновременно противоречивые чувства вызывающие глаза, взгляд отвести не смеет и помогает босым ногам с осторожностью спускаться по деревянным ступенькам. Киму ещё тяжело ступать самостоятельно – голова кружится, а со стороны кажется, упади тот и коленки разобьет в кровь или разом кости сломает. Настолько хрупким, беззащитным чудится в глазах мужчины. Как зеницу ока оберегать – не меньше. Не удалось мне на руках собственной любви плод ощутить младенцем. Но в чем отличие твое от них? Пусть мир их будет нерушим и под вечную защиту огромных крыльев Сатаны вместе с троном в Геенне попал мальчишка, совсем того не осознавая. Дурной глаз такое любит. Сам не заметишь, как чужая зависть и ревность отпечатком от ножа на спине окажется. Тэхен чуть не попал под такую, но не противится мужскому вниманию, не боится снова страх и боль настоящую испытать. От того взгляды, такие разные, но одновременно с тем наполненные одинаковой яростью, ненавистью и завистью с ревностью – первыми шагами к преступлению – вовсе не пугают. Лишь мысленную усмешку вызывают. Детское счастье вызывают с неясными фейерверками. Юноша чувства свои осознать не пытается, не спешит – у него вся жизнь впереди на это. Уверен, что Чон тоже не из ряда смертных в столь короткий срок. Одно понимает точно – в этот час, отражая всю мягкость в прикосновениях, легкость в бесшумных шагах, покорность в опущенных глазах, подобие счастья в еле заметной улыбке, чувствует себя и вправду нужным, желанным, неподдельно любимым. Драгоценным. Не как вещь, материальная ценность, монета для обмена и договора или, что ещё хуже, для успокоения и удовлетворения мыслей собственного Отца. Чувствует себя на месте, по-настоящему счастливо и правильно. Сатана тем временем где-то за спиной силуэт первой любви не может четче разглядеть, но о свет слепится, от того радуется, что где-то на дне черных омутов светятся солнечные зайчики. Тэхен это на свой счет принимает, смущается, красит побледневшие щеки в розоватый, еле видный оттенок. – Сказал, что еда – это семейное, а сам пропал, оставил меня одного, – начинает хозяин апартаментов. Хочет услышать голос Кима, ещё на пороге комнаты заверил в себя верить, мысли озвучивать, пускай и тихо. Мальчишка привык к этому в доме Отцовском. До побега. – Вы не стали грустить одни, – выдает первое, что на ум пришло, жалея и сжимаясь от рефлекторного страха на стуле, всё же затыкает себя едой. Но раз отсутствует реакция, может его вовсе не слушают? – Да и спасать не спешили. – Я не ужинал дома. Без тебя, – тут же прогоняет, про себя замечая неописуемое тепло внутри грудной клетки. Это радость? Счастье? – Они сами по себе в этом доме, не беспокойся. А спасать от Отцовских рук надо было? – услышали всё-таки. Тэхен только губу нижнюю прикусывает, сухие, полопавшие места ещё больше разрывает, затем шипит, вновь заедая эмоции. Недоволен Сатана, да. Но разве может что-то против сказать омеге, столь юному и прекрасному? Нет, конечно. Улыбки подобие на дне глаз дарит, тон уменьшает, делая незаметно атмосферу интимной. На них все взгляды дома направлены, но старший ход мыслей меняет, пускай на напряженные, получая от того двойной плюс. Подтолкнуть к раскрытию тайн первой клетки пытается, видя в мальчишке ещё и случайно полученное оружие против непослушного. И расслабить, отвлечь от кислых лик старается. Такое точно не нужно молодому. – Вы же знаете намного больше меня самого, – тише начинает, глотая ком. – Правда? – а в голосе усмешка. На спинку откинулся, наслаждается картиной перед глазами, скрестив руки. В глазах игриво бегают глумливые лучики. – Правда, - Тэхену отчего-то отвечать стало невмоготу, слова сложнее даются. Подавляют вновь, и даже в этом доме? Но Чон бы себе такого не позволил. Даже если бы позволил, не будет секретом, что Ким повинуется и против слова не скажет, в глубинах сознания радуясь. Снова неизвестно, от чего? – Вы знаете, кто мой Отец и чем дышит, какие дела ведет и как они касаются меня. – А они касаются тебя? – уверен, в отчем доме подобное не раз слышал, так пусь чувствует себя как дома. Начало дьявольское не отпускает. – Вы ведь касаетесь. – Темный глаз блеснул в нежном свету столовой. Серебро касается аккуратных губ, что внезапно показались вишневыми. Чонгук сам промаргивается, взгляд к еде опускает и принимается за трапезу, закончив игры на этом. Никто и словом правым ответить не мог, до дрожи боялись взгляда поднять. Кто не боялся, давно под землей оказались. А этот юнец? Что, совсем жизнь не дорога? У Сатаны, прямо под боком, Кто же, что же, вот говорят! Висит на лезвии жестоком. Ах, как бы не упал! Пришел сюда почти безногим, Мальчишка, чье имя нельзя! Выглядел, бедняжка, совсем убогим! А стал? Стал как ферзя! Хватит. Да ушел он позже, Да ещё как, с позором – вон! Зато заставил вспомнить «боже», Теперь без имени, к нему только – он. Слышали, Сатане не жалко даже сон. А охраняет принцессу дракон. Перед мальчишкой убавил свой тон, Да что там! У него будто гон. Кстати, о гоне, он же юнец совсем! А те двое? Да знают уже все! Других для тела, а в разуме один. Это Сатана? Это наш господин? Пускай в клетке запер золотом, Ночью согревает в постели – то он. Ночная кукушка дневную обошел, Птенчик-то этот мимо не прошел. Вы слушали, девки, как запела цикада? Своими устами шипит с лицом гада. Юнец пусть и мал, других переплюнет! Ставлю на то, что всех подструнит! Повелась молва о хитром юнце, Что змеей сжал Сатану в кольце. И все ждут когда же задушит бедро, И вся власть однажды – в омежье нутро.

***

Слухи те разносятся буквально в каждую щель, крутятся на устах каждого знающего имя «Чон Чонгук», а таких пол мира – не меньше. Но есть люди, кого не волнует чужая жизнь и постель. Нашего героя интересует одно – алкоголь, прямо сейчас вернее друга, правее советчика не найти. Она не только молча в голову слова льет, ну и в действия приводит разом. С горячей кровью альфа, себя такого знает и не раз ненавидел, попадаясь в чужие глаза. Но разве волнует, кто ты и что ты, когда уже и терять нечего? Вся жизнь мужчины крутится вокруг любимого, так принято думать и это правда. Каким бы не был сильным, окружен красотой и богатством, вниманием и любовью, к нему или к деньгам – не важно, всё равно сердце ноет. В груди неприятно что-то шипит, ядом колется, заставляя ноги нестись снова в ту квартиру. В который раз уже? Хозяин её ненавидит Кима, да тому наплевать. Звонок трезвонит буквально бесконечность, прерывает десятый сон уставшего сознания и вновь пощечиной встречает у порога. Стоило распахнуть дверь, как лицо пьяного мужчины заставило слезные железы работать быстрее. Глаза наполнились хрусталю, что пришлось глубоко вдохнуть и задержаться на несколько секунд. Вот бы замер мир. – Джин, – раздается хрипло, что губы непроизвольно поджимаются. – Меня тошнит от тебя, – вопреки собственным словам шагает вперед, ближе подойти желает. – Это из-за тебя, Джин, – и грудным смехом по квартире эхо пускает. Но он прав. Сокджина многие хаяли, но он не давал узнать настоящую причину разрыва таких серьезных отношений. А самым близким или слишком чужим удалось узнать от него же, когда Намджун стал проявлять внимание. Неладное видели все. Тогда Сокджина хвалили. Какой сильный омега, смог оставить позади альфу и ступать дальше, не оборачиваясь. Такое нельзя прощать, неважно, родители, позор, дети. Ничего не важно. Сокджин не согласен. Ему были важны. Расставаясь с мужчиной, смог руку отпустить лишь из-за ребенка. Но и та рука скользкая оказалась. Теперь у Кима нет ничего, кроме пустой квартиры, постоянной занятости и работы, которая обеспечивает всё это. На самом деле, ему было плохо всё то время – даже не скажет точно, сколько – что жил без Джуна. Буквально сердце разрывалось, рвалось, хотелось элементарного счастья и нормальной семьи. Не важно, что, теперь он был готов простить. Простить ночные приходы, звонки по пьяни и новое разочарование. Но он сам закрыл все двери, сам так решил, сам отпустил и наказал тем человека. Выбирая себя позабыл о себе. – Джин, кто там? – раздается мужской голос из глубин квартиры. Руки сами по себе сжимаются в кулаки, сердце начинает быстрее кровь качать. Джин замечает сгустившийся аромат, тут же оборачивается назад, внезапно чувствуя горечь на кончике языка. – Кто там? – тут же шагает ближе, не видя, что любимому больно делает собственной агрессией. – У тебя гости? – Уходи, Намджун, тебя это не касается, – вытолкнуть пытается, дверь закрыть как можно скорее. – Цветочек, – а голос такой тихий, взгляд не верящий. Разочарованный. Внутри такое отвратительное чувство предательства. Словно за совершением греха застали. Хоть разум давно отверг изменщика, от чего-то глубокого к горлу тошнотворный комок поднимается от одних мыслей. – Уходи, Намджун, – рукой опирается к крепкой груди. Не оттолкнуть, головой прижаться желает. – Джина, ну ты где? Боже мой. Почему сейчас? – Добрый вечер. У нас гости? – Нет, он уже уходит, – быстро отворачивается. Не может в глаза смотреть, там, на дне собственных пляшут черти, отталкивая всякий рассудок. Не уходить просит, остаться и занять положенное только одному место. – Кто он? Кима не отпускает осознание. Сука. Кто этот альфа? Почему от него несет феромонами? Кто ты, черт побери, чтобы на чужой территории отмечаться? – Джин, кто он? – омега отворачивается, что ещё больше прямо изнутри грудь царапать зверя заставляет. – Цветочек, – сам собственным глазам не верит. Не желает верить. – Отойди, – алкоголь бьет по голове, заставляя непозволительно грубо оттолкнуть любимого и встать напротив чужака. Неизвестный тоже держится не слабо. Мужчины почти сразу же хватаются за ворот, тянут и взглядами вгрызаются. Джун бьет первым. Ему терять нечего. Всё потерял давно. И не вернул. Соперник без ответа не остается. Оба не обращают внимания на испуганный взгляд Джина рядом, что вжался в стену рядом, потерянно глазами хлопает, смотря сквозь пелену. Удары один за другим поражают красивые лица альф. – Намджун! – внезапно кричит. – Прекрати! Ким Намджун! Я говорю хватит! – сам вперед шагает. Но тут же оказывается оттолкнут чужаком. Тронул альфу, ударил хоть трижды – не так страшно. Но никогда не трогай его омегу. Ярость загорается на дне, стоит услышать вскрик цветочка. Кулаки раз за разом впиваются в чужие скулы, разбивая лицо в кровь. Кольца царапают чужую щеку, оставляют не малые вмятины на теле, делают больнее, а сила будто за секунду возросла. – Джуни, – всхлипывает неожиданно и для себя Сокджин. Схватив покрепче за порванную одежду, Ким мужика за дверь толкает, прямо на лестничные ступеньки. Не думает о травмах – голову разобьет? Ещё лучше. Захлопывает резко дверь, на автомате замки щелкает и разворачивается. Последнее занимает уйму усилий. Не было так сложно и страшно бить вовсе незнакомого, устроить подобное в пьяном состоянии на пороге любимого. Нет. Страшно теперь посмотреть на испуганного цветочка. Вобрав побольше воздуха в грудь, делает шаг вперед и за затылок тянет спрятавшего лицо. В макушку утыкается, вдыхает побольше любимого аромата, аккуратно, как может, массирует затылок, плечи, в волосах зарывается. Шепчет хрипло «тише», шипит. Феромоны пускает по квартире, прогоняя чужую кислоту. Джин бесшумно слезы пускает, наконец, дав волю им. Голова кругом идет, не знает, что делать от разрывающего грудь комка. Что-то сильно стучит, вопреки сознанию правила диктует и всего себя отпустить заставляет. Выдохнув, вновь начинает, искусал все губы. Так приятно расслабиться, так легко, когда перед лицом крепкое тело, что можно скрыться. Когда можно эти крепкие, широкие плечи опустить, расслабить. Когда можно скинуть замки и выплакать всё. Быть уверенным, что не осудят, не будут перебивать, мешать, а дадут волю и такую нужную силу, уверенность. Намжун, не трезвый, когда-то очень больно нарушивший любовный обет, ранивший сердце неизлечимо, с кровью на руках, с тяжким дыханием вселяет спокойствие, необходимую уверенность, безопасность, а не страх. Не из-за него плачет. А от его присутствия. Да сука. Столько времени смог без тебя, жил, справлялся и не жаловался. Вроде, всё было хорошо, вроде, ничто не мешало, вроде, не было никакой тяжести. Но стоило появится даже в таком состоянии на пороге, стоило переступить через нее, стоило к груди прижать, как всё. Дамбу прорвало. Внезапно оказалось, что было тяжело, было больно, было сложно. Вся слабость на лицо пеной всплыло. Отпустить тебя не получается. Одиночество – самое ужасное, что можно придумать для человека. Пускай будут родители, братья, друзья – не важно. А место реально необходимого сердцу ближнего никто не посмеет занять. Человек, которому ты отдашься и телом, и разумом, и собственной свободой, ради которого готов покориться. Человек, с котором готов делить постель, открытой спиной спать без ножа под подушкой. Такой нужен каждому и особенно омеге, что на своих широких плечах нес всю тяжесть бремени от оставившего их рано отца и привыкшей к беззаботности матери. Не доверял, а теперь не доверяет вдвойне. Настоящее лицо не показывал, слезы внутри хранил, одиноким зверем бродил, всех на пути растерзал. На таких смотреть боятся, а кто подошел, со вскрытым животом отходил. Но какая разница, если он всё равно одинок? Может, нужно было быть чуть мягче? Как омега. Как мать остаться не хотелось, да и привыкший заботиться заботу принимал через силу. Сдался. Поддался чувствам. Высокий, статный, широкий и вполне серьезный, в нужные моменты смешной и романтичный альфа, что сможет одним шагом за спину прикрыть, не позволял и голоса поднять, что позволил однажды слезы протереть и к груди прижать. Такого было сложно отвергнуть. Да и зачем, если он буквально идеален? Этот же идеал в спину нож воткнул. Даже так, Ким пропускает бывшего в дом, к себе. Позволяет грешить. Какой прок от одиночества, тишины и закрытых дверей? Какой прок себя беречь, если всё равно больно, плохо? Если кровоточить не перестает, только глубже, по рукоятку крутят, в чем смысл? Он не каменный. Он самый обычный омега. – Когда ты меня простишь? – раздается слишком буднично, пускай медленно и тихо. – Если надоел мой холод, выбери другую, – будто и вправду готов к ответу. – Да если бы это было так легко, – вздыхает Джун. Если бы знал, что он готов поддаться, покориться, вновь простить и довериться. Ведь больше таких нет. – Убив раз, повтора не боятся, – сам себе противоречит, верит ли, что выдержит? Нет. Но разум позиции с обидой не сдает. – Ты слишком много с Чоном ходишь, – еле язык волочет, откинувшись, наконец, на спинку дивана. – А ты с другими, – садится рядом любимый, себя за колени обнимает и прижимает ближе ноги. – Знаешь ведь, – устало вздыхает, – что давно нет. – Не знаю, ты же не со мной живешь. – Хотя хотелось бы. – Не так сильно, раз до сих пор отдельно. – У меня квартира есть напротив. Мы одну площадку делим. – Что же тогда, соседушка, – в голосе ни единого смеха, пускай улыбаться от расслабленного вида напротив хочется смеяться, – двери часто путаешь? – Привык заходить сюда. – Я переехал не так давно. – Заходить туда, – внезапно голос показался таким хриплым, интимно близким, почти греховно секретным, – где живет один прелестный омега. Но Сокджин ладонь на грудь, прямо напротив сердца кладет, отталкивает, скорее в тисках сильных сжимает. Мучает и некогда любимого, и себя. Ведь сердце тот отдал давно в руки чужие. Так и не вернул. Ходит, бродит по жизни, ибо саму жизнь не чувствует. Он замер давно мертвецом, ледяной статуей у порога, не заслужил и одного разговора. Правда ли всё это?

***

Холодный ветер с царапающими снежинками глубоко засели в сознаний. Стоит почувствовать малое дуновение, ноги к груди тянутся, предвидя далеко что-то опасное. Сначала по льдам из дома убегал, а после со снежных вершин скатили до дверей Отчего дома. Тэхен об этом молчит, ибо сам не ведает. Чонгук молчит, ибо ведает слишком много. Он знает, как нужно согнуть пальцы, что мальчишка покорной глиной в руках растаял. У каждого свои болячки, язвы. У кого меньше, у кого больше, у кого размеры, у кого количество. Всё одно и тоже – изнутри. Снаружи видеть, разглядеть не дано. Но дотронешься, и кровь хлынет, пойдет потоком руки обжигать, ранит не менье ножей. Кого именно – зависит от крови. Стань она ядовитой, кислотой – к Смерти в костлявые руки отправит тебя. Стань она лекарством, водой для святых, непременно, сторонника дьявольского культа погубит в сию минуту. У Сатаны подобных имелось и в размерах, и в количестве, и в святых лекарствах, и в кислотном яде. Что хочешь – выбирай на радость. Да только раз увидев изъяны правителя Геенны, жизнь более за руку не возьмет. Она по ту сторону выбора осталась, пока ты верно, неважно – слепо или молча – плыл к душе несуществующей.  Чонгук не пожалел бы детскую руку взять, внушить, как умеет, желание и любопытство. С Кимом много работать не надо – он уже безвольная кукла, давно порабощенный в руках не меньшего зла. Но именно это и влечет мужчину. Кто же посмел притронуться к человеческому сознанию, такому слабому, имея столько власти, раз решил поглумиться, играть со свободой, которую сам же дарует? У Сатаны один соперник – Бог, и выбирал не он. Так идти наперекор с дьявольским правителем означает себя божеством в высшей степени назвать. Кто же земной, почти мертвец, такой смелый? Сила та не интересует Чона, не интересует и сторона противника, раз тот одной ногой у котлов для вечных мучений. Но раз его жертва при мысли о нем в дрожь предается, с корнем вырвать мало. Зачем? Потому что трогать чужое нельзя. Не зря весь мир поднял на своих плечах – мертвых или живых – именно его к власти безграничной. Не имеет Сатана жадности, вкуса власти и кровожадности. Лишь сила ему спутник в правлений с умом. Чудовище тоже из крови и плоти воссоздан. Сколько бы не смертником, иным существом не звался бы, именно из-за любви ведь против Бога пошли. Чувства. Именно это их отличие, их оружие и их слабость. Хотя, учитывая, какими черствыми становятся долгожители, слабостью то называть теперь сложно. Но неверие не означает не существование проклятии. Да разве станет для иных часов молодой правитель слушать старые сказания? Всего лишь ветренная легенда. Глупец. Укрыв мальчишку краем одеяла, ближе к себе прижимает, дабы согреть. Двери любимого балкона закрыть не спешит, знает, что беспокойно будет его дитю, как тревожно спать в комнате без гуляющего воздуха. Другой думать долго не станет, а Чонгук каждую мелочь подмечает. Заставляет подмечать их и ребенку. С утра пораньше акцентирует небольшим поглаживанием, мимолетным словом радует, щеки заставляя краснеть. От того Тэхен в мужчине идеалы видит. Кто в любой момент поможет, для кого он действительно важен, единственный, кому нужен. Узнай кто другой, подавился бы воздухом на пустом месте. Им же бояться нечего – никто не узнает. Только за спиной шептаться могут, на руку Сатане. Ведь не слепец Ким, со слухом тоже всё в порядке. Только знак внимания, силы, любви видит. Однако у Сатаны принципы свои. Терпеть не может падших, а среди них и полюбившие дитё греховными чувствами обитают. От того, пускай дьявольской душой глумится, использует в свою радость, всё же отцом себя зовет. Хотел соперника отстранить, его место занять, а значит лишних взглядов позволить не может. Но и Тэхену не пять лет, чтобы красивыми игрушками баловать. Его нужды другие, росли вместе с ним. А значит другие инструменты надобно использовать. Вдохнув поглубже мандарины, в подушку утыкается. В белоснежной комнате всё цитрусами пропитано, от того голову кружит небывало. Что-то сверхъестественное, неземное и точно не из Геенны шепчет, в голову закрались. Рука невесомо опускается ниже, на голые бедра и заставляют что-то человеческое внутри проснуться. Перевернувшись на спину, понимает, что руку заняли, крепко зажав ладонь собственными. Ким обещал их вылечить. Балам, действительно лечил всю ночь, проливая чистые слезы на них. Что-то странное заставляет губы сухие поджать, вновь и вновь взгляд к молодому возвращать. Спит себе спокойно, в объятиях дьявола засыпает спокойнее, чем в отцовских. Да, он был прав. Усмешка сама по себе подползает на лицо. Чонгук знает намного больше его самого, кто этот Отец и чем занимался. Каким именно отцом приходится и для чего в те годы детские сознание травил. До сих пор бы травил, не появись Сатана. Стук в дверь заставляет вытянуть чуть онемевшую руку, оставить невесомый поцелуй на лбу и выйти в расстегнутой рубашке. Беспорядочный вид мужчины не радует Луку. – Что случилось? – грубовато, но на чистом итальянском спрашивает, от чего завораживает младшего. – Прогуляемся? – каждый знает данный жест. – До кабинета, – но не каждый умеет отказывать. Лука незаметно кулаки сжимает, губы поджимает в вынужденной улыбке. На другое прав не имеет. Они шагают дальше до кабинета. Чонгук на шаг впереди, а значит, силу собственную знает, взглядами мужское потешать не собирается. Лука лишь союзник. Итальянец же злится. Ведь только кабинета двери для него открыты. Даже в глаза не взглянуть. – Какое дело? – снимает рубашку, не обращая внимания и мятой тканью оставляет в уголке небольшого кресла. – Я, – голос не свой, приходится взглотнуть. Крепкая спина мысли заставляет теряться. – Я пришел за платой. – Не выдержал, отвернулся. – Ты уже отплатил, когда брата убил. Я отплатил, когда дал на это возможность и силы, а сейчас под защитой держу. – Какой срок? – в ответ молчание. – Мне нужно за вашими бровями наблюдать, когда те хмуры, а когда в довольстве? – злится. Чон шагает к своему месту, за стол садиться не спешит, лишь крепкий янтарь достает. По неволе вспоминает юношу в белоснежной комнате, что ангелочком спит. Его взгляд такой же переменчивый. – Есть семь смертных грехов: гордыня, похоть, лень, гнев, чревоугодие, алчность и зависть. Первым всегда оступался гнев из-за импульсивности. Не важно, как сильно огонь тот тушили, пожар словно верховный. – Лука не понимает, к чему эти слова. Не знал вовсе, что бредить станет хозяин апартаментов. – Не важно, как ты пытаешься собственную судьбу обойти, она настигнет тебя. Неважно, счастье то или карма, – растерянность мальчишки ловит, вновь головой мотает и делает горький глоток. – Твой отец был гневом. Теперь ты тоже. Его кровь будет играть… – Я не его сын, – омега эмоциональностью проигрывает. – …неважно, сколько отрицай принадлежность. – Что вы хотите этим сказать? Мне молчать? – агрессивный шаг вперед делает. – Не проживешь ты долго, Лука. Далее Чонгук молчит, пригубляет напиток и к окну отходит, давая понять об окончании разговора. Лука с силой распахивает дверь, заставляя что-то или кого-то с глухим стуком упасть. Внизу шипит от боли и тяжелого удара, но итальянец перешагивает преграду, желая наступить прямо на ребра, дабы сломать, несколькими легкие продырявить. Очень жаль. Чонгук тут же разворачивается, оставляет опасно на краю стакан и быстрыми шагами подходит к драгоценному. – Балам, – приседает, на руки поднимает, несмотря на легкость и отсутствие ранений. Двое омег в разных уголках дверей и стен шипят змеей. – Больно? Что такое? – в кабинет заносит, закрыв двери на ключ. Коброй глаза гореть заставляет, ядовитый язык выпускать и отравлять всю атмосферу дома. А нужные и ненужные люди сами разнесут об очаровательности украденной невесты, хитрости китайца и громкости итальянца. Собрал Сатана одних молоденьких в гарем. Настоящая змея только сможет остаться, уверены все. И живые, и мертвецы. Тэхена посадили на кресло. Прямо по правую руку лежит мятая рубашка, а несколько пуговиц на этой расстегнуты. Одежду на итальянце тоже нельзя было не приметить – тоненький халат на манере Лу Сяо делает доступ к прелестям легким. Пускай сознание детское, но не безутешное. Знает, каким делом можно порочить стены рабочие и боится тех больше всего. Ненавидит прикосновения чужие видать, тело Чонгука давно на свою прировнял. Это ведь он шрамы лечит, так кому дозволено осквернять старания дитя? – Почему вы в таком виде? – Сатане в радость нотки игристые, если те к месту. Но ненавидит видеть в глазах собственничество, когда крыло его. – Не забывайся, – сердце стук пропускает от внезапной остроты голоса, заставляя испуг проникать глубже в грудь. Вопросительно раскрыв губы, не смеет и звука издать, а непонимание тревожит нутро. Но Чонгук отвечать не спешит. – Извините? – что-то неизведанное ранее внутри вспыхивает, заставляя ресницы намокнуть льдинками. – Ты не в том положении, – не дает и начать, заставляя взгляд теряться. Развернувшись, мужчина по обе стороны от сжавшегося тела опирается, приближается непозволительно вопреки собственным словам и шепчет, обжигая кожу. – Балам, ты не пленник тут. Под моими крыльями находишься, защиту получаешь и от страхов избавишься. Но место не жениха и не любовника твоё. Ты – балам, дитё моё, – дьявола потомок. Что-то не ясное происходит в душе у ребенка. Вовсе малым себя не считал, и думать не стал бы о подобной роли в этих стенах. Что вы… Он ведь совсем не… Правда ли? Ревность, желание места под боком дьявола принадлежат лишь супругам, греющим душу и тело по ночам? Не для ребенка, что очередным трофеем привезли из земель вражеских. Обида сковывает комом горло, понимание заставляет сохранять ясность на лице и в голове, выдохнуть, расслабиться. Ещё не раз будет мыслями данными себя есть, в думы отдаваться, шепотом мысленно звать, желая забрать кусочек. Собственническое чувство не опознанным объектом вспыхивает, заставляя снова теряться. Но это позже, под покровом белых простыней. А сейчас голых, холодных лодыжек касаются теплом тела – перчатки не нужны взору разному. Чонгук одной рукой скользит к ступни, обхватывает тонкую ногу и к себе тянет, оседая у мальчишки на колени. Своё место уступил, а сам верным щенком воссел. Единственная рубашка на теле младшего сминается, предоставляя взгляду омутов больше доступа. Но не играет со смущением Сатана, лишь к губам тянет и оставляет поцелуй чуть ниже коленной чашки. Пальцы на ногах поджимаются, худые бедра сжимаются, заставляя кровь к лицу прилить. Руки поднимает, дабы спрятать лицо в привычном жесте. Веки опустить не может – взгляд удивленный, растерянный не отвести от столь интимной картины. Не запертые двери раскрывают запретное для ядовитых очей. Только Сатана взгляда отвести не дает – забирает к себе сполна, оставляя алый след на нежной, медом налитой коже. Та живость потеряла после не легкого периода, но кровь всё ещё согревает, кормит энергией тело, а душу кормить будет Чонгук. Тонкую лодыжку обхватывает полностью, на себя тянет и заставляет ахнуть юношу. Закинув чужие ноги, удовольствие от смущенно прикрытого лица получает, пока ухмылка ползет. Смотри и запоминай Кто моих мыслей хозяин. Кому дано вторгаться И наслаждаться лаем. В чьи ноги опускается, Приклоняется Сатана. Чья жизнь не стоит Рая, Кем Геенна названа. Сожрал бы всех, Да к одному душа мила. Посмеешь тронуть – Не моя станет беда. Лишь бы доброта его, Детская не предала. Реки кровью отравлю, Запомни сие слова.

***

Ощущать тяжесть на плече, тепло под боком внезапно становится чем-то смущающим, словно в давно забытую юность вернули давно не молодую пару. Но разве есть ограничения, тем более во времени для влюбленных, сплетенных алыми нитями судьбы? Никогда не было. Лежа в одной постели со своим любимым, прижимая омегу к себе, Намджун с ума готов был сойти. Сердце билось быстрее, заставляя кровь лить в голову и все мысли прочь прогонять. Сокджин прижимался ближе, закидывая ногу и утыкаясь куда-то в грудь. После долгих разговоров ни о чем и о них, молчания и заглушения любви, настоящих и переносных поцелуев, возлюбленные оказались в постели омеги. Не без помощи светлого виски. Развратные сознания потеряют всякий стыд, усмехаясь смущенно. Однако, интим у пары по-настоящему взрослый – они разведи души друг друга. Не до гола, но обнажились, что перед другими не позволено, дали потрогать, на ощупь испытать. – Я тебя люблю, по-настоящему, – шепчет во влажные волосы. От жара объятий оба вспотели. – Пускай ты мне не веришь, но я докажу, – не знает альфа, что возлюбленный всё ещё в сознаний, – мой маленький цветочек, – и не увидит скатившуюся несдержанно одинокую слезинку от столь ласкового поцелуя в лоб. Сколько бы силы верховные не пытались сердце под оковы запереть, не в силах себя сдержать от капли любви. Безумство становится на шаги ближе, когда перестаешь чувствовать. – Человеку нужен человек, – шепчет в полудреме, заставляя альфу замереть. Что-то в груди под ним стучит, бьется быстрее. Для кого-то это лишь пульс и если он звучит – человек жив. Для любимого – это мелодия. Значит живы оба. Любовь – это не вечное чувство. Это вспышка гормонов, разрыв нормальности, когда кортизол и адреналин увеличиваются в организме и заставляют вспыхивать счастье, приглушая боль. Это хуже наркотиков. Тогда, почему все люди спешат туда? Любовь – это не вечное чувство. За столь прекрасными бабочками наступает следующая стадия – родное. Когда ближе этого человека уже не найти. Переход с одного к другому страшен – раскрытие масок, ненависть, в большинстве – расставание. Но стоит вам пройти этот коридор, как окажитесь в ином измерений. Это не вспышки, это привычки. Ощущать человека рядом, изымать его поведение, местами копировать. И уже где-то под кожей отпечатки остаются ответом на семь замков. Иные не принимаются.

***

Ангелы – существа светлые, но бездушные. В них нет чувств, любви и радости, лишь долг греет действительно каменное сердце. Однако зла символу – Дьяволу сие преимущество даровано с болью. Сквозь ласкающие слух стоны здравый ум сорваться не может. Солнечные лучи за окнами давно потухли, скрывая во мраке и лица. Когда-то труп женский здесь нашли. Но Сатане сестра Смерть родная. Ритмичные толчки становятся грубее, заставляя юное тело под собой извиваться, почти плакать, но удовольствие шептать. Перед глазами – медовая кожа, сияющие слезами глаза – разные, но родные, ребенком званный, дитем отвергнутый, дабы сердце не ранить девственное. От собственных действий мерзкое к душе липнет, заставляя почти задыхаться. После очередных толчков от тела отстраняется, забывая про человека. Снова номер кровью пропитывается, приглашая погостить Смерть и костлявыми руками поглотить душу невинную. Вина её – слишком похож на того, кого в мыслях быть не должно. Стакан вновь наполняется алкоголем, в пальцах дотлевает вторая сигарета. В голове обнаженное тело, горячим дыханием возбуждает, невинностью привлекает. С ума сводит. Черт. Сделав глубокую затяжку, Чонгук глаза прикрыть боится, вглядываясь на свечение города. Экран телефона загорается новым сообщением. Господин, Лу Сяо здесь.