Слишком поздно

Андрей пустым взглядом смотрит в пол, когда его с заплетающимися ногами ведут в основной зал. Он знает, что Адидас пришел за ним, но не поднимает ни на него, ни на окружающих взгляд, когда его сажают на стул. Андрей ждал. Честно, искренне, невозмутимо ждал, когда универсамовские придут за ним. Ждал с момента, когда домбытовцы затолкали его вместе с магнитофоном в машину. Ждал, когда его привели в кафе. Ждал, когда оставили наедине с тем подонком. Ждал, потому что знал, что за ним придут, выручат, не бросят. Пацаны во всем разберутся и вытащат его, иначе и быть не может. У Андрея не было никаких сомнений, что ситуация разрешится в их пользу. Нужно лишь немного подождать. Возможно, это детская наивность, промытые пацанскими громкими речами мозги или собственная глупость, но Андрей не рассматривал другого исхода. Мысль о Ералаше, который так и не получил помощь, была отодвинута далеко на задний план. Больше Андрей не ждет. В этом нет нужды. И не только потому, что Адидас уже здесь. А потому что слишком поздно. Адидас опоздал. Все они опоздали. Он продолжает отрешенно смотреть перед собой, когда слышит: — Колик, который с ним не по-людски обошелся, уже отшит. Вы нам ничего не должны. Андрею хочется усмехнуться от такой формулировки. «Не по-людски» слишком простое определение того, что он пережил всего час назад. Грязные намеки, неудавшийся побег, до синяков сжатые запястья, тошнотворные прикосновения, грубые отметины по телу, мерзкие стоны, унижение, горящая боль и искалеченная жизнь — все это уместили в сухое, не выражающее и малую долю слово. Он никогда не будет прежним, Андрей знает это. И дело не только в отобранной чести. Внутри него что-то сломалось. Треснуло с удерживаемыми руки и вгрызающимися зубами в кожу. Оборвалось на старом скрипучем диване с сорванным от криков голосом и кровью, текущей по бедрам. Андрей настолько погрузился в мысли, что не слышал остальных слов. И даже осознание выстрелов пришло запоздало, только тело отреагировало автоматически, прикрывая уши руками. Он должен быть напуган, но его это совершенно не беспокоит. Андрей не думает, что вздрогнул бы, даже если бы к его голове приставили дуло пистолета. Он уже чувствует себя безжизненным. Эмоции притуплены, реакции запоздалые — полная противоположность тому, что было час назад, когда он отчаянно пытался сбежать, кричал, пинался, а после валялся, как побитая собака, пытаясь унять бушующие эмоции и горячие слезы. Возможно, он истратил на сегодня лимит энергии и чувств. А может, он и правда умер. Где-то там, внутри, часть него точно мертва. Только пульсирующая боль в теле напоминает, что он жив, что все это реально, и как бы ему этого не хотелось, ему придется взглянуть в глаза всему пиздецу, теперь олицетворяющему его жизнь. Он поднимает голову и медленно отводит руки от ушей, когда чувствует, как его плечи накрывает что-то тяжелое. Адидас смотрит на него, присев рядом, и тихо произносит: — Пойдем домой, братишка.

***

Марат уже минут пятнадцать пытается добиться от Андрея хоть слово. Тот ничего не сказал с момента, как его привел Вова. Брат тоже объяснений не дал, только предупредил не трогать пацана и не донимать его, пока он переговаривает со старшими и приводит себя в порядок. Марату много и не надо, только убедиться, что друг не сильно пострадал, пока домбытовцы держали его у себя. Однако тот не реагирует на него, как будто вовсе не слышит настойчивые упрашивания Марата сказать хоть что-то. Да пусть он даже пошлет его, раз говорить не хочет, это будет лучше тревожного молчания, наводящего Марата на мысль, что что-то не так. Что произошло нечто хуже надрезанного уха и публичного унижения брата. Но Андрей уставился в одну точку и молчит, не сдвинувшись с места, в накинутой куртке Вовы, в которой его привели. Марат пытается по внешнему виду определить, что не так. Разбитая губа и синяк не то, о чем стоит беспокоиться. Отхватить по роже во время разборок обычное дело, Андрей не поплыл бы от такого и не сидел, как горем пришибленный. Остальным тоже сегодня перепало — ничего, не умер никто, что уже большая удача. Марат отмечает дрожь по телу и опухшие глаза товарища. Возможно, ублюдки издевались над ним, сломали что-то, и его срочно нужно вести в больницу, делать рентген. Тогда логично почему Вова сказал не трогать его. Может быть, подонки переломали ему ребра, отчего Андрею больно двигаться и разговаривать. («Ему же не отрезали язык?» — Марат тут же отгоняет жуткую мысль.) Но и этот вариант почему-то не кажется ему правильным. Если бы дело ограничивалось переломом, выглядел бы Андрей таким убитым? Марату сегодня тоже неслабо досталось, но он же не сидит со скорбным видом, а Андрей хоть и был слюнтяем по началу, но сейчас-то стал ровным пацаном, так какого черта он игнорирует Марата и даже не смотрит на него? Какого хрена Марат чувствует, что произошел какой-то пиздец? С какого перепуга руки чешутся обнять Андрея и утешить его, как будто тот пережил худшую ночь в своей жизни? Не покидающее тревожное чувство сводит с ума, но он не может ни вздернуть друга, заставив говорить, ни расспросить брата, который подходит к ним, и тоном, не оставляющим места для вопросов, говорит, что отвезет Андрея домой. Марат, не спрашивая разрешения, садится с ними в машину.

***

Андрей не знает, как себя вести и что говорить матери. Он отказался от предложения Марата проводить его, и теперь стоит перед дверью своей квартиры, собираясь с духом. Рука все же тянется дверному звонку. Мать открывает ему и ахает, прикрывая рот рукой, когда видит его побитое лицо. Стоит ему зайти внутрь, как начинаются причитания: — Андрюша, что случилось? Боже, родненький мой, что они с тобой сделали? — тянется рукой к лицу, но не решается прикоснуться. Андрей просто стоит, опустив руки по бокам. Теперь, когда он дома, среди безопасных стен, вдыхает вкусный запах домашней еды, приготовленной любящей матерью, которую он снова подвел, внутреннее онемение и опустошенность начинают отступать, сменяясь чем-то горьким и тяжелым, обволакивающим грудь. Юля выбегает к ним из комнаты и нежно хватает его ладонь, сжимая своей маленькой ручкой. — Братик, где ты был так долго? И одной фразы, одного взгляда в искренние, невинные глаза младшей сестры достаточно, чтобы платину Андрея прорвало. Он начинает рыдать, припадая к плечу матери. Вся пережитая за вечер боль, унижение и разочарование градом обрушиваются на него, заставляя сильнее прижаться к матери, когда она обнимает его и безуспешно пытается утешить. Заверения: «Все будет хорошо, сынок, мы со всем справимся» с заботливым поглаживанием по голове только заставляют громче надрывно лить слезы. Потому что ничего не будет хорошо, все будет только хуже, и завтра с восходом солнца ему придется лицом к лицу столкнуться с последствиями. И он не уверен, что справится. Он всего лишь мелкий пацан, ввязавшийся в то, что больше него, что переломило и выбросило его. Трясущимися руками он обнимает мать, уродливые всхлипы не перестают вырываться из груди. В этот момент есть только он и глубокая скорбь, заполняющая каждую его часть. И он растворяется в ней, погружаясь на дно своих страданий.

***

Суворовы сидят напротив друг друга в тускло освещенной комнате младшего. — Тот, кто с ним не по-людски поступил, Колик этот, мы его тоже накажем, я обещаю, — говорит Вова тихим голосом, чтобы родители не услышали. Марат внимательно слушает его, однако ответ на вопрос, который он не переставал задавать с тех пор, как вернули Андрея, вызывает лишь больше вопросов. — Что значит не по-людски? Ты нормально можешь объяснить, что там было? Вова тяжело вздыхает, пытаясь подобрать слова. — Плохо все, — говорит он, следя за реакцией брата. — Того его… в кафешке…, — язык не поворачивается назвать вещи своими именами. Он надеется, что Марат и так догадается, но тот сильнее хмурит брови. Вова может его понять — малой еще. Да и редкость это, чтобы пацана… — В смысле «того»? Вова трет друг о друга потные ладони. — Опустили его, Марат… — отвечает, не сводя взгляда с брата, глазами пытается досказать все, что тому нужно знать, чтобы Марат наконец-то понял. И, кажется, тот понимает. Глаза в пол опускает, думает, переваривает. — Вов, он мой друг, — говорит он после недолгого молчания. — Если пацаны узнают, что с ним было, им придется отшить его, — объясняет очевидные вещи Вова. Марат резко встает с кровати, бросает пиджак и нервно начинает расстегивать окровавленную рубашку. — Может, не было ничего, а? Ты сам-то видел? Видел? – повышает он голос на последнем слове, обращаясь к брату. Тот тоже подрывается с места, сокращая расстояние между ними. — Ты че орешь? Ты там был? Марат отворачивается и стягивает рубашку. Он не может слышать этот бред. Разве такое могло произойти? С одним из их пацанов? С Андреем? — А я был, — продолжает Вова. Марат больше нихрена его слышать не желает. Лучше бы тот заткнулся и вовсе ничего не рассказывал. — Если водиться с ним будешь и чушпаном станешь, я уже никак тебе не помогу. Марат, не успев до конца раздеться, падает на кровать лицом к стене, давая понять, что больше не хочет слышать ни слова. Вова безмолвно стягивает с него штаны и укрывает одеялом, после чего выходит из комнаты.