Мурка

      Гром не уверен, что точно чувствует к Юле. Благодарность. Симпатию. Привязанность. Но, кажется, совсем не любовь. То есть, нет, она определённо ему нравится. Очень. Она красивая, умная, смелая, находчивая и ещё длинный перечень положительных качеств. На самом-то деле мечта любого мужчины. Но… как-то… не загоралось что ли.       И не то чтобы он был большим экспертом в делах амурных. Конечно нет. Просто… Просто, когда любят не сомневаются. А Игорь сомневается. Сомневается в том, знает ли он вообще что такое любовь. Его этому ведь никто не учил. Да и не до этого ему было как-то всегда.       Гром знает одно — Юля хорошая. По-настоящему хорошая. Ему с ней спокойно. И так… Легко что ли. Она любит по утрам надевать его футболки на голое тело, когда остаётся на ночь. Любит будить его ароматом свежесваренного кофе. Настоящего. Дорогого. Не той быстрорастворимой бурды, которую он пьёт. Любит смешно кривляться и передразнивать его, когда Игорь привычно хмурился, шутить о том, что в его квартире всегда полный разгром, бурчать о том, что холодильник вечно пустой и что ему давно уже пора установить нормальную дверь в туалет. Любит обнимать со спины, запускать руки под одежду, игриво щекоча под рёбрами и звучно целовать в нос, словно маленького ребёнка.       Пчёлкина заботливая, смешливая, искренняя и открытая. Но самое главное — надёжная. Юля надёжная. Юля не предаст. Она. Его. Не предаст. Гром это точно знал. Это было то немногое, в чем он был действительно уверен в своей жизни. А больше и не надо было. Любовь? Любовь появится. Придёт. Позже. Он так думал. — Привет.       Юля смазанно целует с порога в уголок рта. В руках у неё две банки пива и пакет с шавермой. Ещё тёплая. Как он любит.       Игорь её в квартиру пропускает, улыбаясь во все тридцать два. Пчёлкина давно усвоила, что ему для счастья много не надо. Вечер обещает быть приятным. — А как же «у меня полно работы» и «давай встретимся завтра?» — С лукавой улыбкой цитирует её слова майор, пока Пчёлкина хозяйничает в его квартире.       Юля смеётся, проходя на кухню. — Сюрприз? — она опирается бёдрами о столешницу. Чуть наклоняет голову. Смотрит на него с прищуром. Почти игриво. — Надеюсь, у тебя в шкафу не сидит полуголая девица? Неловко выйдет.       Гром подходит ближе. Чуть наклонясь, так чтобы лица были на одном уровне, упирается ладонями по обе стороны от её бёдер, заключая Пчёлкину в невидимую ловушку. Не то чтобы она была против. — Очень смешно, — парирует он. Юля закусывает губу. Волосы за ухо заправляет. Словно ждёт чего-то. — Юль, разве я такой человек?       Пчёлкина только головой качает в разные стороны и улыбается тепло. Ярко так. Счастливо. У неё улыбка идеальная. И на щеках ямочки. Вся она идеальная. Как из сказки. — За это я тебя и люблю, — вдруг выдает она. — Да… Я тоже.       Гром не любит, когда она так делает. Когда так открыто признается ему в любви. Потому что он сам никогда не говорил ей этого вот так… Напрямую. Не мог. Готов был пулю за неё принять. Правда готов. А сказать всего три слова не получалось. Язык не поворачивался.       Пчёлкина тянется к губам. Целует мягко. Нежно. Руки запускает под футболку, кончиками пальцев касаясь рельефных мышц на животе. Игриво. Словно провоцируя. — Прямо сейчас? — отрываясь от чужих губ, порывисто шепчет Игорь. Юля в ответ кивает, улыбаясь своей кошачьей улыбкой. — Две недели, Гром, — ткань домашней футболки летит куда-то в сторону. — Две недели, тебя не вытащить из участка. Имей совесть. — шепчет прямо в губы. — Хоть немного. Гром её под бедра подхватывает. На стол усаживает. Ему дважды повторять не надо.       Подол и без того не шибко длинного платья задирается вверх под его ладонями. Платье. Необычно для Юли. Игорь ловит себя на мысли, что ей безумно идёт. Как принцесса. Взгляд против воли цепляется за небольшой вытянутый шрам чуть выше колена. Почему-то это сбивает его с толку. Грома словно холодной водой окатывает. Раньше он его не видел. Или… Просто не замечал. — Откуда он у тебя? — А? — Юля не сразу понимает о чем вообще речь. Нехотя переводит взгляд на свои голые бёдра и озадаченно сводит идеальные брови к переносице. — А, это. Да так, напоролась на гвоздь в детстве, дурацкая история.       Гром хмурится. Почему-то вспоминает исполосанную похожими бледным отметинами девичью шею. Две недели прошло. С Муриной он так и не говорил больше. Она вела себя как обычно. Словно ничего не было. А он… Он тоже. Тоже делал вид, что ничего не было. Что он ничего не знает. — Все нормально? — Юля мягко гладит его по плечу, выдергивая из транса. Смотрит обеспокоенно. — Да.       Игорь приподнимает уголок губ. Целует настойчиво, глубоко. Задирает платье по-выше и плотнее прижимает Пчёлкину к себе, сжимая тёплую кожу под пальцами. На кухне у них еще не было.

***

      Кира ненавидит свое зеркало в ванной. Только там она не может спрятаться. Только там она видит последствия… Всего. Смотреть на это всегда противно. Но она, почему-то, смотрит. Даже сейчас, стоя в одном белье перед тем, как принять душ. Где-то у ног валяются чистые бинты, которые она только что распустила. Свежие увечья зажили ещё не совсем до конца, на каких-то царапинах еще осталась коричневатая корочка. Но, по крайней мере, они уже не болели. Мурина осторожно касается кончиками пальцев неровной борозды на рёбрах. Кривится. Уже даже не помнит себя без них.       Девушка подходит к раковине, открывает кран и уже почти набирает воду в ладони, когда резкая вспышка острой боли в районе грудной клетки пронизывает ее насквозь. Это как будто в тебя со всей дури вогнали кусок арматуры. Боль недолгая, наверное, даже почти мгновенная. Но настолько ощутимая и ломающая, что у тебя воздух из лёгких выбивает и ты забываешь как дышать. Буквально.       Кира впивается онемевшими пальцами в края раковины — единственную точку опоры. Рвано втягивает ртом воздух, чувствуя, как грудную клетку в районе солнечного сплетения пронзает режущей болью. — Нет… — порывистый шёпот срывается с губ отчаянной, безнадёжной мольбой. — Пожалуйста… Только не снова… — Мурина вскидывает голову, затравленно глядя в глаза своему отражению. — Прошу…       Рёбра вновь сковывает болью, вынуждая девчонку беспомощно согнуться над раковиной в приступе глухого надрывного кашля. Несколько алых капель срывается с искусанных губ, окрашивая белоснежную керамику багряными кляксами. На языке остаётся тошнотворный металлический привкус, и Кира чувствует, как противно саднит глотку, при каждом вздохе, так словно по ней прошлись наждачной бумагой. Мурина крепко жмурится.Это только начало.       Секунда. Вдох. Новая вспышка боли. —Прекрати!       Треск стекла под костяшками пальцев неприятно врезается в уши. По зеркальной поверхности в миг расползается паутина из трещин, а несколько крупных осколков со звоном падают к обнажёнными девичьим ступням, гулко ударяясь о холодный кафель. Тяжело дыша, Кира медленно опускает руку вдоль тела, чувствуя, как вниз по фалангам стекает тёплая кровь. Смотрит на свое отражение в десятках кривых осколках. Пристально. Не моргая. Словно бы видит в них что-то, чего не видела раньше. Когда оно было целым.       Говорят, нельзя смотреть в разбитое зеркало. Дурное знамение. Плохой знак. Семь лет несчатья. И прочая ничем не обоснованная ересь. Кира в это никогда не верила. Всегда считала, что подобные поверья не несут в себе ни капли правды. Ведь их придумали люди. А люди врут. Всегда.       Губы трогает невеселая усмешка. Плохой знак, значит. Кажется, кто-то там, на верху явно сейчас смеётся над ней. Будь то Бог или Дьявол, неважно. Ей плевать. Если там вообще хоть кто-то есть, то кто бы там ни был — он чертов больной садист. Ведь, хах, куда уж хуже, да? Куда уж…       Осознание накрывает снежной лавиной. Нет там никого. Ни Бога, ни Дьявола. Никого. Никто там не смеётся и даже не смотрит. Есть только он. И все это с ней происходит из-за него. Всегда происходило из-за него.       Очередная вспышка боли сбивает с ног. Буквально. Кира падает на холодный кафель, заходясь в кашле и намертво впиваясь ногтями в едва зажившую плоть на рёбрах. Снова сдирает с себя кожу в бессмысленных попытках вырвать с корнем источник боли. Только напрасно. Этой ночью она снова будет срывать голос в булькающих криках, ужасая соседей. Снова будет биться в агонии, захлебываясь в слезах. Снова будет задыхаться от боли. Это только начало.       Следующим утром на работе Кира не появляется.

***

      Гром выглядит счастливым. Пришел раньше обычного, не ворчал на надоедливого Цветкова и даже несколько раз улыбнулся самому Диме. И Дубин бы обязательно подумал на досуге о причине такого хорошего настроения напарника, если бы мысли не были заняты совершенно другим.       Время неумолимо близится к полудню, а Кира в участке так и не появилась. И на звонки и сообщения она не отвечает.       Дима переживает. Правда переживает. Потому что Мурина никогда не позволяла себе пропускать работу. Потому что у него плохое предчувствие. Потому что он нутром чувствует, что что-то случилось. Что-то нехорошее.       Поэтому Гром провожает его крайне удивлённым взглядом, когда лейтенант ни с того, ни с сего срывается в кабинет Прокопенко, а после пары минут дискуссий и вовсе увиливает из участка. Раньше Дубин никогда не отпрашивался с работы. Игорь думает, что позже обязательно разузнает у нерадивого напарника, что такого у него стряслось. Да, обязательно разузнает.       До квартиры Муриной Дима добирается за полчаса. Шустро поднимается по лестнице, чувствуя, как в где-то в районе солнечного сплетения с каждым шагом разрастается противный комок тревоги. Успокаивает себя, как может. Наверное она просто заболела и сейчас лежит с температурой и просто ленится дойти до телефона и всего-то. А он уже панику развёл. Понапридумывал себе. Да, так все и есть и он просто сейчас в этом убедится. Пожелает ей скорейшего выздоровления и вернётся к работе, а после смены занесёт каких-нибудь лекарств и фруктов.       У парня почти получается убедить себя в этом к тому моменту, как он начинает звонить в дверь. Один раз. Второй. Третий. Ничего. Дима чувствует себя вандалом, когда хочет начать барабанить по двери кулаками, но при первом же ударе петли чуть поскрипывают и тяжёлая металлическая дверь отъезжает назад. Не заперто. Дубин с минуту мнётся на лестничной клетке, размышляя о том, что проникновение выходит несколько незаконным, но в конечном итоге плюёт на рамки приличия и без приглашения заходит в квартиру. — Кир? — с порога зовёт лейтенант.       Ответа не получает и противное чувство тревоги возвращается в удвоенном размере. Нет, точно это не простуда. — Кира?       Снова тишина. Теперь уже Дима даже не утруждает себя тем, чтобы хотя бы снять обувь. Спешно проходит вглубь квартиры и взгляд сразу же цепляется за настежь открытую дверь.       Сердце ухает куда-то в пятки, когда он находит её на полу в ванной. Дубин так и замирает на пороге, не в силах поверить в то, что видит. Все вокруг украшено засохшими разводами от крови. Раковина, пол, даже белоснежная плитка на стенах. Сама Мурина лежит на полу в одном только нижнем белье, свернушись клубком, словно побитый дворовой котёнок, которого задрали собаки. Лежит там и вовсе не подаёт признаков жизни. В эту секунду парня пробивает страх. Такой, что дыхание сбивается, собственное сердце гулко бьётся о рёбра, заглушая собой все посторонние звуки, а руки начинают дрожать. Он же не мог опоздать, да? Не мог ведь? — Кира! — Дима падает на колени рядом с девичьим телом. Судорожно сжимая в пальцах хрупкие плечи, тянет наверх, вынуждая опереться спиной о бортик ванной. — Очнись-очнись!       Лейтенан едва контролирует силы, чуть встряхивая девчонку в своих руках. Уже почти чувствует, как к горлу подкатывает мерзкий противный ком, когда она наконец распахивает глаза. Так резко и быстро, словно бы только что очнулась ото сна.       Мурина шумно и рвано втягивает ртом воздух врезаясь взглядом в знакомые глаза напротив. — Убей меня…       Порывистый шепот срывается с губ отчаянной, безумной мольбой. Сердце у Димы пропускает удар. Что она только что сказала? — Что...? — только и может выдавить из себя Дубин, слишком растерянный, чтобы что-то понять.       Девчонка не моргает даже. Дышит часто. Шумно. Рвано. Смотрит на него, как загнанный крольчонок на удава. Безумно. Ненормально. Не знай он её, Дима бы решил, что она под веществами. — Я не хочу так больше, — намертво впиваясь пальцами в мужские предплечья, едва не всхлипывает Мурина. — Я так больше не могу…       Дима не знает, правда не знает, как вести себя. Если честно он совсем ничего не понимает. Ничего, кроме того, что он полнейший слепой идиот. Он должен, должен был раньше заметить, что с ней что-то не так! — Так, — нервно облизывая пересохшие губы, отрезает парень. Почти твёрдо. Почти уверенно. Если бы не дрожь в голосе. — Сейчас… Сейчас ты мне все расскажешь. Но сначала…— он снова неловко скользит взглядом по дрожащему телу, и сердце за рёбрами больно сжимается. — Прости.       Дубин быстро подхватывает её на руки, так словно бы девчонка ничего не весила и поднимается на ноги, делая несколько шагов в сторону душевой кабины. Кира вскрикивает. Громко. Надрывно. И так… Болезненно. — Тише-тише, — словно маленького ребёнка баюкает её Дима, боясь причинить еще больше боли. — Прости-прости, прости меня.       Мурина болезненно шипит и чуть пошатывается, когда голые ступни касаются холодного кафеля. Дубин аккуратно придерживает её за плечи не давая упасть. Нежно, почти ласково обхватывает ладонями заплаканное лицо заправляя за уши спутанные светлые пряди. — Потерпи, — мягко прижимаясь губами ко лбу, просит он. Умоляет почти. — Ты только потерпи, Кир…       Девчонка не сразу понимает о чем он говорит. И только когда обжигающе-горячие капли ударяют в лицо и стекают вниз по телу до измученного сознания доходит, почему он просит её потерпеть. Жгущая, нестерпимая боль вновь охватывает тело, будто языки пламени. Будто её закинули в костер. Сжигали заживо, как ведьм в средние века. Кира не сдерживается. Отчаянно всхлипывает, чувствуя, как слезы стекают по щекам, смешиваясь с водой. Как угодившая в капкан зверушка инстингтивно пытается вырваться из крепкой хватки лейтенанта, что сейчас кажется ей её персональным мучителем в аду. Кричит. Громко. Так, что у Димы почти закладывает уши. — Больно! Хватит, Дим, больно! — оледеневшие девичьи пальцы мёртвой хваткой вцепляются в форменную Дубинскую рубашку. Так крепко, что он почти слышит треск рвущейся ткани. — Больно… Так больно…       Мурина почти захлебывается в собственных слезах. Жмурится крепко. Трясётся в приступе какой-то безумной истерики не в силах больше это вытерпеть. Она не хочет. Ничего больше не хочет. Не хочет больше ничего чувствовать. Не хочет, чтобы он помогал ей. Не хочет, чтобы успокаивал. Утешал. Не хочет жить. Нет. Не жить, нет. Существовать. Она не хочет больше существовать в этом мире.        У неё больше не осталось на это сил.