Когда становишься корвидом

Ты понимаешь это, когда под ногами расходятся тёмные грязные половицы. Когда их разносит проходящий рядом на всех парах сияющий локомотив. А ты стоишь, стоишь в коридоре, и смотришь в стену, в надежде увидеть в ней ответ, а мир вокруг трещит по швам. Твои старые убеждения больше не работают. Твои мысли больше не подсказывают решений. Ты стоишь и чувствуешь, как тебе жарко в твоём пальто, в узорчатой жилетке. Как степная высокая трава щекочет поясницу и живот. Твоё дыхание замирает, когда ты вновь видишь перед собой лицо рыжей девочки и видишь силуэт её белой вскудолченной собаки в тесном тёмном коридоре. Ты один в зале, в первом ряду, как раз посередине, чтобы видеть всё, что тут происходит. Зелёные глаза смотрят на тебя пристально, от них становится холоднее, но прохладнее не становится. По спине катится пот, ты сглатываешь сухую слюну, которая на ощупь как песок и на вкус как грязная кожа того, кто прижимает тебя к себе. Смешанные чувства, не находишь? Ты болен. Ты болен, как и все здесь, но от этого ты не очнёшься, ты ушёл с сеанса, ты поднялся с кресла, сделав вид, что тебе надо выйти ненадолго, а потом сверкая пятками, сиганул по контрастно светлому коридору с серыми досками на полу куда-то дальше. Ты не выдержал того, что тебя заставили чувствовать, о чем тебя заставили думать, это не то, чего ты ожидал. Твои мысли не работают больше, забыл? Не думай, не думай! Не думай. Что ты ищешь? Так ли важно? Половицы расходятся медленно и на удивление почти бесшумно, а барабанные перепонки рвёт в клочья гул локомотива. Он взбивает твои тёмные волосы, полы твоего пальто, но не приносит облегчения. Ты лежишь, ты не думаешь, ты закрыл глаза, а чей-то горячий язык гуляет по твоей шее, чьи-то зубы легко прокалывают нежную кожу, как кондуктор пробивает билет и возвращает его тебе. Но тебя тебе уже вряд ли вернут. Ты выгибаешься, в пояснице и на твои бёдра ложатся руки, ты чувствуешь, что одна из них, предположительно, правая, больше левой, ладонь шире, а когти на ней острей. Тот, кто устроил это был гением. Или психом, но ты сам здесь, ты сам оказался тут, а кто виноват в том если не ты сам? Легко взвалить ответственность за других, скажи? Это твои мысли сейчас утекают между половицами, это твои решения затекают кровавыми тонкими струйками под воротник, пачкая рубашку. Интересно, а тебе ли принадлежит язык на твоей шее? Твои руки не стали бы так уверенно задирать твою рубашку, чтобы настойчиво коснуться твоего до боли в мышцах напряжённого тела в такой момент как сейчас. Когда между ног тебе упирается что-то, ты понимаешь, что не можешь об этом подумать, ты не можешь понять, что тебе делать. Тебя больше нет. Ты потерялся. Ты разбит, растоптан, твои осколки разбросало по степи, по коридорам их разнесли зеносские крысы. Готов идти искать по крупицам то, что должно было всегда оставаться тобой? Тело слабеет в руках того, кто сейчас тобой управляет. Ещё чуть-чуть и остатки твоей души, её клочки, как подгоревшие куски вспыхнувшей на солнце простыни, будут проткнуты ржавым шилом, а в маленькие, горящие огнём дыры будут продеты нити, своим трением оставляющие ожоги. В руках, ногах, внизу живота, в мочках ушей, под каждым ребром, под каждым веком, в языке, под трахеей и внутри каждого органа. Узел прозрачной жилы стянет сердце, достаточно, чтобы тебя пронзила боль того, что ты не сможешь никогда ни узнать, ни понять, и достаточно, чтобы тебя не порвало в кровавый вихрь опрокинутой чаши твоих надежд. Ты не сможешь разочароваться, если никогда очарован не был. Ты шумно дышишь, но воздух в лёгкие не идёт. Ах да, точно, падая на этот хирургический стол, ты зацепил рукой стеклянные полки стеллажей, ответственных за воздух. Ты больше его не почувствуешь, а почувствуешь - не узнаешь. Чьи-то руки отталкивают твои, даже не сопротивляющиеся. Слышишь глухой звук рвущейся ткани. Если бы это были твои штаны, что бы ты сделал, когда перед глазами тёмная пелена, а воздух, прокручивая в руках трость и поправляя такой знакомый грязный цветастый цилиндр, стоит, будто ожидая от тебя слов? Слов приглашения. Открой рот, скажи ему. Скажи. Давай. Ну же! Холодок пробегает по твоей мокрой от пота коже. Ты не знаешь, лежишь ты или стоишь. Ты где-то там. Там, где никто быть не должен, но вот ты здесь и сейчас кто-то тебя бесстыдно лапает. Никакого звука, кроме мерного постукивания колёс локомотива. Ты больше не можешь. Да и больше не хочешь. А что значит мочь и хотеть? Если разобрать это всё на тонкие старые детальки, то в сути своей они - ничто. Как и ты теперь. Как и ты. Ты. Ты? - Слышь ты, кхак! Всё кажется очень мутным, разреженным, горячим, обжигающе неправильным. Все безумно тяжёлое, такое, что ты даже желание призвать не можешь, чтобы оно помогло тебе встать. - Ну же, давай, давай! Голос вдалеке, заглушаемый механизмами локомотива. - Очнись, тефный придурок! Открой глаза! Ты чувствуешь, как тебе прилетает в щеку смачная оплеуха, но боль приходит с запозданием и во всём теле, как взрыв. Скрип, стон несчастных половиц, грохот локомотива, шелест травы, еле слышный шорох абсолютно отвратительной и безвкусной одежды человека, склонившегося над тобой. Химеры. Химеры, не человека. Ты медленно, тяжело, пытаешься вернуть утраченные мысли, утраченные чувства, но они всё никак не приходят. Но ты открываешь глаза. И наконец вдыхаешь. Воздух прокалывает плёнку твоей жизни, затекая в лёгкие, как река, вышедшая из берегов. Ты можешь дышать. - Пей. В твои губы упирается маленькая пиала. И, разумеется, с какой-то гадостью. Кто бы сомневался. Этот дикарь ничего адекватного за всё время их знакомства не сделал. Но как тогда понять то, что он делал сейчас? Жидкость обжигает горло, ты пару раз чуть не давишься, но твой спутник-химера настойчив и тебе приходится выпить всю эту гадость до конца. К тебе медленно возвращаются твои ключи, они начинают снова сцепляться в маленькие слова, слова в мысли, а мысли даже сливаются в такой знакомый и приятный поток речи. Он на вкус как медовые цветы, правда, с привкусом гадости, которую только что пришлось выпить. - Что со мной было... - Яд. Твой спутник сидит рядом, перебирает палкой угли в костре, который он как-то уже успел развести. Сколько времени прошло? - Но как... - Легко. Охотник делал его из собственных плоти и костей, яд уникальный, но простой для понимания. Ты припоминаешь, что перед тем, как упасть в яму умственного разложения, тебя взял в заложники какой-то человек, убеждавший Гаруспика пойти с ним. Помнишь его оружие, сделанное из костей и металла, с силой упиравшееся в твою шею. - Я отпущу его, если ты вернешься в Халстедом. - Убивай его, он мне не нужен. Тебе тяжело дышать, ты с мольбой и ужасом смотришь на Гаруспика. Вернуться домой – не так плохо. А найти лекарство ведь и там можно… Но этот одарённый, разумеется, по какой-то одним богам, если они есть, известной причине, выхватил самопальные пистолеты и выдал своё гениальное: - Аргх… Отвали от него или я сожру твои пана и тефну в твой череп, ты, чертов кхак! И вот после этого в поезде начался сущий кошмар. Ты лежишь на плаще, пропахшем травами и мертвечиной. И много чем ещё. Из твоей памяти ускользает момент твоего падения. - Как я оказался тут? - Язык всё ещё плохо слушается тебя. - Я убил и распотрошил Охотника, но он всадил в тебя три дротика, я думал ты умрешь насовсем, обычно после такого не выживают. Уникальные яды тем и уникальные. Но этот я знал, этот его надоумили сделать Отец-Мать, это я не спутаю ни с чем. Он сплюнул на землю рядом. - Ты спас меня. - Меня вопрос терзает один. - Гаруспик медленно повернулся к Бакалавру, - Как ты выжил? Ты смог собрать себя по частям. Как? - Я... Понятия не имею. - Ясно. У меня теория есть одна, что химерами не только рождаются, но и становятся. Он снова поворошил палкой угли. Наверное, то, что было сейчас на его лице можно было считать улыбкой. Даниил все еще с трудом мог видеть предметы вокруг. - Скажи было бы неплохо? Стал бы ты жить в Халстедоме, сидел бы справа от Отца-Матери, слушал бы их рассказы. Какие у них были рассказы... Они столько повидали, путешествуя по Зенозоику и за его пределами. Они с Римат меня научили балакать на вашем, кстати. Вот оно что. Побывать бы хоть разок в этом хваленом Халстедоме, что ли? - Кто такая Римат? - Сестра моя. Ты ее узнаешь, когда увидишь, ее ни с кем не спутать. Вот я и вижу, сижу я, ты со мной, Отец-Мать слева, Римат тоже рядом. И всё как раньше. Даниил задумался. "Со мной". Он слегка вздохнул. Неужели, Гаруспик только что пригласил его пойти с ним? Жить с ним. В Халстедоме. Быть частью его семьи, в которую он и сам больше никогда не вернётся. Он скучает. Он очень по старой жизни скучает. Но он точно не жалел о том, что стал корвидом. - Ты хотел бы видеть меня рядом с собой? - Почему нет. Если ты химера, значит по умолчанию зенос. Значит можно тебе и с нами быть. Но Даниил не был химерой. Он не был зенос. - А ты сможешь вернуться? Домой, в Халстедом. - Нет, уже нет. - Но было бы неплохо. Даниил поднялся на локтях, с трудом, тело всё ещё тяжёлое как будто на него навалились все скалы мира, прижатые диском неба для полноты картины. Ворот рубашки порван, а шарф-платок сорван и лежит рядом, маленьким красным комком, похожим на цветок. Бакалавр коснулся пальцами шеи, на ней не было никаких ран. Он мог дышать свободно. - Ты мне рубашку порвал. - А ты как хотел? Сдохнуть охота? Ну, в следующий раз учту. - Но... Почему ты мне помог? Ещё недавно готов был бросить. Снова этот пристальный взгляд. За всё время их знакомства Бакалавр так и не смог понять, этот корвид просто на тебя смотрит или пытается придумать вразумительный ответ. - Не почему. Он снова отвернулся к костру. - Я никогда так тебя не волновал. И все же почему? Снова этот взгляд, который Даниил выдержал. Гаруспик вздохнул и нахмурился, отворачиваясь. - Потому что. - Это не ответ. - Ответ. Да как с ним вообще можно говорить? Желание докопаться до правды обострилось, будто было важнее всего на свете. Бакалавр чуть глаза не закатил. - Ты мне ногой в пах уперся и покусал шею. Это тоже было с целью меня в чувства привести? Руки под рубашкой ещё понять могу. Гаруспик замер и снова повернулся к Бакалавру. - А вот этого я не делал. Даниил вскинул брови. - Да правда, что ли? - Да, правда. – Гаруспик чуть наклонил голову вбок, будто изучая лицо спутника, ну, или пытаясь понять, как трактовать его слова вместе с выражаемой им эмоцией. - То есть ты этого не делал? - Нет. Даниил снова ощупал шею. Он точно четко помнил, как в его шею впивались зубы. Как стекала по шее кровь, смешиваясь с потом и рваными мыслями. Но сейчас на шее ничего не было. - Это странно. - Не странно, это яд. – Гаруспик будто только сейчас осознал всю комичность ситуации и издал звук, похожий на короткий смешок. – Но вот справедливости ради, когда валяешься в ядовитом бреду, некоторые истинные мысли всплывают на поверхность. Он покосился на Бакалавра, тому даже показалось, что кривые зубы в ухмылке ощерились более хищно, чем обычно, а потом он снова повернулся к костру и больше ничего не говорил. Даниил чувствовал себя все же очень странно. Его одолевали сильная слабость вперемешку со жгучим стыдом. Это был странный коктейль, который почему-то хотелось выпить залпом и посмотреть на последствия. Но он не стал, просто лег головой на камень и перевернулся на бок. Сон пришел быстро, как удар кирпичом по затылку. И больше Даниил Данковский ни о чем не думал.