Вечность на двоих

Что-то определённо сломалось. Время идёт своим ходом, а жизнь не имеет смысла. Близнецы сплетают руки, лишь потом понимая, что находятся в палате. Испорченное восприятие уже не имеет значения - на них только тонкая белая ткань, даже без белья, а мышцы почему-то кажутся истощёнными. Они не понимают уже, кто из них где и кто, но смутно замечают крохотные шрамы в уголках губ - бледные и непохожие на те, на родные длинные багровые сюрреалистично аккуратные ромбики. Сотриголова, их опекун, почему-то здесь. Он тратит своё время на то, чтобы спросить о самочувствии, даёт им какую-то одежду - они не замечают, во что одеваются. После мужчина, про которого они мало что помнят (но которого по приказу могут моментально заменить абсолютно без отличий), ведёт их куда-то. Там их ждут ещё трое, нет, четверо - женщина с синими волосами, длинноволосый блондин в ярких очках, похожий на детектива из старых по меркам второй жизни книг мужчина и кто-то неизвестного пола, покрытое мехом, высокое - кажется, психолог или кто-то в этом роде. Они мягко о чём-то спрашивают, пытаются обсудить что-то... Близнецы не говорят ни слова, даже когда входит кто-то в белом халате и мелкое прямоходящее млекопитающее. Они молчат, потому что не осталось сил или желания на что-либо.

Sometimes I wish I could lend you my eyes,

(Порой я хочу отдать тебе свои глаза,)

Lend you my hips and lend you my thighs.

(Отдать тебе свои бёдра и отдать тебе свои ляжки.)

Sometimes I wish I could take a new shape,

(Порой я хочу принять новый облик,)

Switch out some parts and become a big A.

(Поменять пару частей и стать большой шишкой.)

Им чертовски плохо. Нет сил говорить, нет желания реагировать, хочется просто заснуть навсегда, чтобы быть вместе. Хочется ткнуть этих героев, этих Взрослых носом в свои проблемы. Они уже не могут понять, где кончается кто-то из них и начинается тот, кто этим кем-то не является. Химико или Нейто, Сенджу или Харучиё, Уме или Гютаро - кто из них капризничает и просит нести на спине, кто из них защищает другого? Даже пол уже не важен - что-то значил только в прошлом, теперь телом торговать пришлось обоим, что раньше было ключевым отличием. Они смотрят и видят фальшь, нелепость, наигранность ложной заботы. Ноги и руки - жгуты мышц с местами порванной кожей, без грамма жира, но выглядящие странно. Они бы хотели выглядеть иначе. Быть кем-то важным. Говорить нет сил, и они безразлично позволяют провести полнейшее медицинское обследование - тела и причуды, полностью, максимально подробно - и да, захватывают себе эту причуду, не успокаивая голод и на долю секунды. Мужчина снова что-то говорит. Зверь улыбается - мелкий, раздражающий нечто глубоко внутри. Крупное мохнатое нечто, похожее на пса, тянет к ним жуткого вида лапы. Они позволяют атаковать себя, не реагируя на внезапное поглаживание по голове. Не мертвы? Неприятно, но терпимо и вполне решаемо.

Sometimes I wish I could lend you my ears,

(Порой я хочу отдать тебе свои уши,)

Lend you my thoughts and lend you my tears.

(Отдать тебе свои мысли и отдать тебе свои слёзы.)

Sometimes I wish I could take a new form,

(Порой я хочу принять новую форму,)

Switch out some parts and become like the norm.

(Поменять пару частей и подходить под норму.)

Им что-то говорят и говорят. Это не имеет значения. Пустое безразличие - состояние, из которого раньше приходилось вырываться как угодно. Тогда они определённо впадали в него по отдельности, вот и всё. Их опекун - идентифицировать человека уже кажется пустой тратой и без того малых сил - куда-то их ведёт. Они идут, подчиняются всему. Им что-то смутно хочется, но это лишь несбыточные мечты. Позволить ему слышать то, что слышат они, понять их разум, их опасения. Белые пальцы изо всех сил сжимают зонтик и соединённые цепью серпы. Что-то знакомое, что-то давнее, что-то привычное. Что-то, что является частью их уродливого образа. Рядом с ними ребёнок - не имеет значения, никакой ценности, они не реагируют. Им что-то говорят, куда-то ведут. Серый и зелёный. Форма. Им ничего не говорят про костюмы. Светлые волосы послушно и непослушно спускаются ниже лопаток (или им только кажется). Они должны драться так, как это делают остальные? Форма тел меняется, кровь течёт по пищеводу, позволяя делать то же самое, питая слабое тело. Ушные разъёмы не подходят, потому что там опасен даже один не туда направленный удар сердца, а на контроль нет осознания - они могли бы, но не хотят. Двигатели почти рвут ткань формы, так что тоже не вариант. Руки кажутся интересными, но это не то, на что окружающие реагируют без ненависти, учитывая чрезмерную нагрузку на мозг. Лягушка слишком активна, не то. На созидание нет топлива в принципе. Электрический заряд не вариант, как и невидимость - они смутно помнят уважение. Не сила, не взрывы, не укрепление - любое из, слишком много энергии тратится. Не клей, не лозы, не увеличение кулаков, не хвост, не полная гигантизация, не любая минификация - слишком много действий требуется. Распад сильно иссушает кожу и в принципе слишком разрушителен, огонь и лёд требуют той самой концентрации, как и очень заманчивое пламя, оставляющее ожоги обладателю. Ничего нельзя сжать в шарик - опять же, нет желания подставлять. Кислота требует защитных мутаций, слишком утомительно. Чешуя неприятна нормальным людям, изменить тело в винтовку значит испортить волосы, нельзя. Телекинез тратит силы, телепатия лишь вызывает мигрень, в остальном бесполезна. Тени оживают и тут же угасают, поскольку на это нет сил. На ту долю секунды они были подобны им прошлым - тощее тело и длинные волосы, коротко обрезанные или подобранные пряди и готовая убивать тонкая большегрудая фигура. Они не хотят участвовать в этом. Это игры для нормальных, а они норме не могут соответствовать. Когда отдадут приказ драться, можно будет обойтись без использования причуд. Всё равно причуды лишь мешают, если только ты не можешь использовать любую - в голове чёрная пустота без единого звука, так проще. Хочется отдать кому-нибудь это состояние, эту жизнь, всё, что есть. Просто соответствовать норме. Вечное невыполнимое желание.

Lucky is she who lives unaware,

(Счастлива та, кто живёт в неведении,)

Doesn't get bothered by those who don't care.

(Её не тревожат те, кому всё равно.)

Lucky is she who lives unaware,

(Счастлива она, кто живёт в неведении,)

Doesn't get bothered by all that's unfair.

(Её не тревожит всё, что несправедливо.)

Они, наверное, всё ещё завидуют. Им дают приказ - вывести противника из строя, не оставив травм. Против них двое: парень, что умеет нырять в черноту и девчонка с грибами - их взаимоотношения и личности всплывают в мельчайших подробностях. В этом месте очень светло, нет теней, а пол серый. По нему не течёт алое, потому что детей после удара по голове перехватили своим телом, смягчая падение. Остальные дети и герои... А может, эти дети тоже Взрослые? Они именно так себя ведут. Тогда Дети здесь лишь они, неприятно. Тогда просто остальные выглядят слишком счастливыми. Явно многого не знают о мире, о пренебрежении - даже укрепляющий с опытом травли, даже тесно знакомый с жестокостью мира многорукий - они намеренно игнорируют. Они намеренно не знают о несправедливости - будь это жестокое обращение с гетерохромом или бедность гравитационной девочки - её причуда вызывает боль в желудке, нет, спасибо, не надо ухудшений. Опекун - никаких имён, никаких фамилий, не привязываться, разорвать связи и уйти - ведёт их и говорит есть. В пище есть кровь. Что-то не так.

Unlucky me who knows way too much,

(Несчастлива я, кто знает слишком много,)

Who fights to make changes and music and such.

(Кто бьётся за перемены, и музыку, и прочее.)

Unlucky me, aware of the pain,

(Несчастлива я, зная о боли,)

All 'cause I happen to have some brain.

(И всё потому, что у меня есть мозг.)

Они послушно едят - опекун гладит по голове того, кому вечно требуются прикосновения. Это определённо будет чего-то им стоить. Плевать. Девочка с наушниками им знакома - не ринг, но почти официант. Она была не дилером, а информатором - потом ушла. Она не своя, нет, они не тратят силы на то, чтобы думать об этом. Та кареглазая тоже мелькала - воровка. Все упомянутые были слишком счастливыми, чтобы быть своими. Как невидимка и генератор заряда. О'ни устали. Они всё ещё бьются где-то внутри - за перемены в этом обществе, за честную музыку, которую можно слушать всем, за равные права, за свободу, за отсутствие дискриминации - но они знают о боли слишком много и даже вырасти до сих пор не могут. Они несчастливы, но не несчастны - испытывать это нет сил, надо просто лежать. Можно на столе, да. Они не взрослые, всё ещё слишком дети - в подобном возрасте, даже физическом, не говоря уже о ментальном, ребёнком быть поздно. Кровать поразительно мягка, можно в ней задохнуться? Ну ладно, не очень-то и хотелось.

Sometimes I wish I could lend you my voice,

(Иногда мне жаль, что я не могу отдать тебе свой голос,)

Lend you my heart and lend you my choice.

(Отдать тебе своё сердце и отдать тебе свой выбор.)

Sometimes I hope for a savior to come,

(Иногда я надеюсь, что придёт спаситель,)

Who's got what it takes to convince everyone.

(У которого есть всё необходимое, чтобы убедить всех.)

Опекун как-то странно себя ведёт, но негативных последствий нет. Они позволяют ему делать что угодно. Кажется, он пытается восстановить их тела. Говорить ещё нет желания, как и делать что-либо по собственной воле, но приказы, вечно завёрнутые в оболочку просьбы или ложного выбора, теперь выполняются чуть тщательней. Они готовы отдать этому взрослому свои голоса, сколько бы не хрипели, вырвать и подарить свои сердца, отдать право выбора так, чтобы он принял - не получается. Иногда, когда мысли не похожи на сонных улиток весом в тонну, они действительно по-детски надеются на то, что найдётся спаситель, чьи аргументы будут достаточными. Это происходит слишком редко, чтобы опекун мог заметить хотя бы намёк на настроение. Ребёнок крутится рядом - не имеет значения, насколько схоже их мышление. Шансов нет, да и они не должны быть детьми - но они дети, и они очень, очень устали. Им нельзя уставать.

Sometimes I wish I could lend you my shoes,

(Иногда я хочу одолжить тебе свои туфли,)

Lend you my life and lend you my truth.

(Отдать тебе свою жизнь и отдать тебе свою правду.)

But sometimes the truth is just my point of view,

(Но иногда правда - всего лишь моя точка зрения),

Not what is real and not what is true.

(Не что-то настоящее и не что-то правдивое.)

¿Одолжить туфли - фразеологизм, означающий дать возможность посмотреть с чужой точки зрения.¡ Статья кажется странно уместной в жизни. Им почему-то хочется - не сильно, но уже именно хочется, есть желание - поделиться своим миром с опекуном. Им хочется вручить ему свою жизнь и правду - дать возможность себе играть в семью, как это делали пауки. Правда, близки те не были... А им бы хотелось действительно поверить в теплоту и близость. Их правда является всего лишь их восприятием мира, это не реально и тем более не правдиво. Они действительно делают то, что им говорят - выводят по знакомым формулам отношения и делают то, что от них хотят. Хорошо учатся, дерутся, ведут себя дружелюбно - скучно, скучно, говорить не станем всё равно, гадость - и их награждают кровью и объятиями. Вкусно. Приятно. Они вспоминают имя опекуна. Вернее, фамилию. Айзава-сан.

Lucky is she who lives unaware,

(Счастлива она, кто живёт в неведении,)

Doesn't get bothered by those who don't care.

(Её не беспокоят те, кому наплевать.)

Lucky is she who lives unaware,

(Счастлива она, кто живёт в неведении,)

Doesn't get bothered by all that's unfair.

(Её не тревожит вся эта несправедливость.)

Они постепенно возвращаются в рабочее русло - незаметно для остальных становятся такими, какими здесь оказались, и даже физически лучше. Они возвращают тот вес - ещё не набирают массу, но уже не боятся порезаться о странно торчащие кости. Только мир воспринимают не так, как Эри - фамилии нет, она больше липнет к зелёному парню, чем к их опекуну, да и они делиться вроде как дорогим человеком не намерены, имя, только имя, уже не то, что дано бойцу - Откат для них всё равно что мертва. Малышка ребёнок ничуть не больше их, на самом деле, но демонстрирует это напрямую и спокойно верит во всемирное счастье и в героев. Гадость.

Unlucky me who knows way too much,

(Несчастлива я, кто знает слишком много,)

Who fights to make changes and music and such.

(Кто бьётся за перемены, и музыку, и прочее.)

Unlucky me, aware of the pain,

(Несчастлива я, зная о боли,)

All 'cause I happen to have some brain.

(И всё потому, что у меня есть мозг.)

Они всё видят, все нестыковки. Замечают крохотные ошибки - люди, в том числе те самые Взрослые, не знают, как с ними обращаться. Они послушно идут к Гончему Псу - нет, этот мир ослаб, никто не способен даже понять принцип удара в полёте по голове ногами, не то чтобы воспроизвести или хотя бы поучиться. Люди глупы. Но ведь люди умнее их? Близнецы жмутся не из страха - льнут к пальцам, что не приносят боли. Айзава-сан улыбается. Улыбки прячутся, обнажая истину. Маленькие забитые недостаточно умные дети. Родились не там и не у тех. Неоднократно.

Lucky is she who lives unaware,

(Счастлива она, кто живёт в неведении,)

Lucky is she who lives unaware.

(Счастлива она, кто живёт в неведении.)

Их всё раздражает, но хотя бы нет той всепоглощающей пустоты. Они честны, как никогда не были - всегда рядом, всегда прикосновения, красноречивые взгляды на кровь и недвусмысленный восторг при виде расчленения - кровь, кровь, теперь, когда есть возможность её получать, хочется это выразить - восхищение пытками и казнями - психология, психика, психиатрия, психи, то, что в головах у людей. Только их неулыбчивая честность игнорируется - намеренное неведение, будь это учитель английского или преподавательница истории искусства. Да, герои живут в нелепо счастливом мирке, но это неправильно - они же должны спасать, должны знать?

(Они знают. Точно знают. Почему ведут себя так, словно не видят? Почему изображают неведение? Позволяют им мнить себя выше, подпитывают внутреннюю гордыню. Они, наверное, не наивны, но это не имеет значения. Они облажались - близнецы видят это. Новое поле - да, они всегда замечают мотивы поведения людей, двойное дно, но не тройное с четырьмя фальшивыми покрытиями. Надо научиться. Они тупы, но Взрослые наоборот. Это должно стать оружием.)

Unlucky me who knows way too much,

(Несчастлива я, кто знает слишком много,)

Who fights to make changes and music and such.

(Кто борется за перемены, и музыку, и прочее.)

Unlucky me, aware of the pain,

(Несчастлива я, зная о боли,)

All 'cause I happen to have some brain.

(И всё потому, что у меня есть мозг.)

Айзава-сан действительно нравится им - и слегка безумному Нейто, и неприкрыто настороженной Химико. Никакой романтики - чистое помешательство, настоящая, нет, даже истинная одержимость, он тот, кого они могли бы назвать отцом. Они в своих лучших традициях исключительно несчастливы чужим счастьем - эгоисты и жадины, у которых слишком мало игрушек, чтобы отдавать самые лучшие из них тем, кто может позволить себе действительно дорогие и качественные. Они, возможно, умны, но слишком дети - весь их ум направлен на то, что привычно, на мрачную грязь, ставшую нормой слишком давно. Они оба молчат без улыбок - руки-руки-руки, пальцы, кожа, родные прикосновения, язык уже даже не жестов, ставший привычным, как кровь. Они давно с ней связаны - самая вкусная часть людей поначалу, всегда пролита во время драки, тогда же канал для прямого ввода наркотиков или причина регулярной слабости и боли. Теперь это пища и просто одна из жидкостей тела - то, что могут использовать оба, но одна не может заменить чем-то другим. Они не вспоминают, как учили все языки абсолютно всего этого мира, всей планеты - сотни, не считая наконец вымерших диалектов, все необходимы для работы, чтобы понимать - изломы времени, бесконечность множества музыки, что вечно звучит фоном, периодически созданным ими же. Они молчат, но уже не путаются. История, точные науки, языки, произведения - они ломают время, замыкают на грани, осваивают программу на год вперёд. Нейто смотрит на торт с тем же ужасом, что и сестра. Химико не намерена праздновать день рождения, прячется за брата. Пусть дожила, это не праздник! Лучше бы умерла, умерла раньше и родилась вновь, но не это. Нет, не надо - их не рвёт, но близко, голова болит, плохо. Предварительное совершеннолетие. До обычного ещё два года. Лето заканчивается, кстати - но всё равно, вещей слишком много. Одежда, одежда, обувь - много всего. Больше одной пары обуви на сезон каждому, а одежды вообще горы. Они не знают, чем придётся платить - опекун мог быть сколько угодно приятен и дорог, это не отменяло того факта, что он Взрослый. Шота пытается помочь этим детям, внимательно следя за реакцией. Вроде жмутся к нему, но не открываются - словно в принципе не знают, как это. Больно. Хочется подарить им весь мир, но это будет слишком много за раз. Можно просто устроить праздник в честь дня рождения, верно? Видимо, нет. Айзава не уверен, что когда-нибудь видел столь дикий страх. Гончий Пёс давал немало советов - некоторые совпадали с личным опытом, а другие были новыми - но сейчас в голове пусто. Дети боятся его. Мужчина медленно поднимает пустые ладони. Нейто закрывает Химико собой и глубоко вдыхает. - Какова плата? Это первые слова с момента, как их рвало в туалете, так что голос мальчика звучит крайне болезненно. Шота не сразу понимает суть вопроса. Они подумали, что он, кто в принципе не мог допустить подобное, собирался..? Одновременно мерзко и невероятно страшно. - Это подарок. - На годовщину моей смерти. День рождения является также днём смерти. Подарки нужно отрабатывать. Как? Эту систему явно не получится быстро убрать из мышления, слишком твёрд голос девочки. Тем не менее, быть честными и сообщать о проблемах слабо смахивает на плату. Путь будет долгим, но первые (вроде даже успешные) шаги сделаны. Остаётся лишь надеяться и верить. Это нормально - добавлять в пищу кровь. Конечно, сколько угодно объятий. Правда нечего бояться. Клятва.