Необратимый процесс

Пусть состояние Эймонда и находится под тщательным и неусыпным контролем, есть вещи, которые не обнаружить даже при самом дотошном наблюдении. Почтенных старцев слишком беспокоят змеящийся по лицу шрам, и по кусочкам собранная раскрученная глазница, чтобы обращать внимание на что-то еще. К ним возникнут вопросы, если недостаточная забота о сложной в излечении ране сведет члена королевской семьи в могилу и Эймонд пользуется этим, на каждом осмотре делая все, что в его силах, чтобы они как можно меньше смотрели в сторону здорового глаза. Он усиленно давит кривоватую улыбку, с энтузиазмом кивает на вопросы о самочувствии и сглатывает любые звуки, что могут выдать его дискомфорт от неаккуратного прикосновения. Он молча позволяет иссохшим рукам хватать его за подбородок и вертеть как вздумается, неловким по-паучьи тонким пальцам изучающе давить на взбухшую плоть у кривых стежков, гладить схороненный там сапфир и даже вынимать его, чтобы залезть внутрь едва прикрываемой изуродованными веками пустоты. Это выигрывает ему немного времени перед тем, как мейстеры найдут подвох в абсолютной покорности. Это позволяет Эймонду в одиночестве, без постороннего вмешательства и неуместной суеты, смириться с новой тщательно оберегаемой им тайной. И к моменту, когда старший мейстер наконец догадавшийся задать правильный вопрос, отшатывается от него с выражением абсолютного ужаса на лице и застывшим на дрожащих бледных губах проклятьем- по крайней мере, так он себе это представляет, не имея возможности увидеть, как оно на самом деле- Эймонду удается сохранить спокойствие и спрятаться за фасадом полного равнодушия.  Его драгоценная ужасная тайна, столько времени прятавшаяся у всех на виду, выходит из темноты являя свою суть каждому, находящемуся в комнате- комнате, полной зыбкими и нечеткими предметами с истончившимися замыленными границами, где все расплывается и уворачивается от внимательного взгляда единственного глаза. Разумеется, так не должно быть и было не сразу- зрение падало постепенно и незаметно настолько, что, когда он обратил внимание на разницу в восприятии окружающей действительности стало уже слишком поздно паниковать. Впрочем, даже если бы он понял раньше, едва ли это что-то бы поменяло- Эймонд умный мальчик и в полной мере осознает, что есть вещи, изменить которые под силу только Семерым. У него нет ни сил, ни права на страх и за его молчанием скрываются исключительно прагматичные мотивы. Ухудшение зрения не стало для него ударом, подобно завесе темноты, навсегда скрывшей от него половину мира или пошатнувшемуся чувству равновесия - он слышал, как мейстеры шептались о вероятности подобного, как, думая, что он спит или не осознает происходящее, тихо-тихо произносили «калека», тут же тушуясь и шипя друг на друга как нашкодившие дети или сплетничающие матроны. Именно это «калека» заставило его держать рот на замке так долго, как это возможно. Потому что он знает, какого это – быть меньше чем все остальные, быть неправильным и отвратительным. В конце концов, кто такой Таргариен без дракона? Он надеялся, что… Эймонд не обманывал маму, говоря, что считает произошедший инцидент справедливым обменом. По факту, даже удачным. Знай он, что ему предстоит пережить из-за безрассудной попытки оседлать судьбу, если бы Боги ему дали шанс вернуться назад, он поступил бы точно так же- между перспективой обладания Вхагар, его Вхагар, и здоровым глазом он, не задумываясь ни секунды, вновь выбрал бы первое. Впервые за действительно долгое время Эймонд не чувствует себя калекой и потому ему особенно мерзко восприниматься им. Потому что теперь, когда он наконец станет всадником, полноценным Таргариеном, доказавшим благосклонность к нему Богов, мысль о полных жалости и насмешки взглядах кажется ему кощунственной. Эймонд виснет на старшем мейстере, цепляясь за одеяния с силой, достаточной, чтобы ткань издала протестующий треск. Его потряхивает от собственной непочтительности, того как под руками мнется драгоценный бархат и с каким удивлением на него смотрят слезящиеся выцветшие за долгие годы жизни глаза. Мейстер делает неуверенный шаг, пытаясь отцепить от себя внезапно наглого мальчишку, сдавленно охает, когда тот свешивается с кровати, не давая отойти дальше. Всегда послушный, всегда тихий мальчик…на секунду Эймонду становится наплевать, что он рушит образ и каким образом его действия будут восприняты. На кону куда больше, чем мнение о нем нескольких дряхлых стариков. Он умоляет никому не сообщать, захлебываясь рыданиями, мямлит что-то о маме, репутации и благодарности, но его затыкают и насильно укладывают обратно. Он кричит и бьется в чужой хватке, до тех пор, пока хватает сил. Эймонд всем существом хочет обратного, молится об обратном, но вопреки этому его борьба не длится долго, скоро умирая в дрожащих судорогах ослабевшего тела. Он чувствует, как разжимаются непослушные пальцы, видит, как шокированный мейстер наконец отступает вглубь комнаты и подзывает к себе слугу, тут же маленьким разноцветным пятном выметающегося за дверь. У Эймонда нет ни малейшего сомнения в том куда и зачем он был отправлен. Желчь ползет вверх по болящему горлу, обжигая горечью раздраженную плоть.  Истерика, уязвленная чужим безразличием, сворачивается в комок в основании глотки, затухая под ледяными взглядами и руками. Разумеется…Как жалко. Разве хоть раз кого-то трогали его просьбы? Эймонд обмякает, не чувствуя желания бороться, безропотно позволяет прижимать себя к постели. Он попытался прыгнуть выше головы и быть может, Боги не хотели того и теперь наказывают его за безрассудство и жадность. Возможно, Семеро позволили ему завладеть Вхагар в качестве жестокой шуткой, призванной вознести его в небеса лишь затем, чтобы после разбить о землю. С чего он взял, что достоин большего? Ему нечего делать, кроме как молча лежать и смотреть на дверь в ожидании неизбежного. Эймонд знает, что его ждет, но, слыша за стенкой шелест юбок и неровный стук каблуков, малодушно закрывает глаза, прячась в комфортной темноте. У него едва хватает храбрости встретиться взглядом с застывшей в проеме прозрачно бледным призраком женщины…Мама…Боги, отчего он должен быть причиной ее страданий? Медленно, будто боясь напугать, она на негнущихся ногах подходит ближе, и мейстеры, с почтительными поклонами расступаются, отпуская Эймонда и позволяя Королеве занять место в изножье постели. Нежная, теплая рука невесомо касается его волос и груди и Эймонду внезапно вновь хочется плакать. Он отворачивается, не смея показать степень собственной уязвимости, но так и не решается отвести от маминого лица глаза. Мейстеры, явно смущенные стечением обстоятельств и не знающие, как реагировать на проявление Королевой в их присутствии столь бурных эмоций, неловко стоят поодаль, периодически кидая неодобрительные взгляды и Эймонд чувствует, как в груди становится тесно и горячо. Как они смеют? Почему все ведут себя так, будто ее беспокойство, горечь и нежность— это нечто постыдное, достойный осуждения проступок подобный слишком короткому платью на серьезном приеме? Он открывает рот, сам не до конца понимая, что собирается сказать, но его прерывают. -Мы сожалеем, моя Королева- собравшись с духом, мямлит почтенный старец, напряженно сжимая трясущиеся руки- Состояние принца стабильно улучшалось, и никто не мог предположить подобного развития событий - Неужели, Мейстер Астрер? – ядовитым тоном спрашивает мама, в попытке сдержать гнев складывая руки на коленях и впиваясь в складки зеленого платья– А мне казалось, что предсказывать любые исходы было исключительно вашей обязанностью. Это обвинение, очевидное и неприкрытое, одно из тех, ответ на которое будет считаться признанием вины. Наступает тишина, которую, гулко сглотнув, спустя бесконечно долгие минуты нарушает один из другой мейстеров, с явным трудом выговаривая: «Тем не менее, принимая во внимание открывшиеся обстоятельства, мы не можем отрицать того, что принц Эймонд был сделан калекой, моя Королева». Услышав это, мама поджимает жалобно дрожащие губы, мгновенно складывающиеся в жесткую линию, изломанную по краям горькими складками, старящими юное лицо. Изумруды глаз, сверлящие дряхлого старика, загораются презрением. В них плещутся непролитые слезы, жестокий блеск которых в отсветах свечей подобен искре, пробегающей по граням отточенного клинка. Эймонд помнит, как такой же блеск танцевал на кончике лезвия крепко сжатого в дрожащей маминой руке кинжала, за секунду до того, как она вонзила его падчерице в плоть. «Око за око» прошипела она, и Эймонд отчего-то знал, что, если бы ее не оттащили, она действительно выколола бы глаза покалечившему его бастарду. Говорят, это был единственный раз, когда Алисента Хайтауэр касалась оружия и, судя по неодобрительным взглядам, что она порой бросает, стоит Эймонду чересчур увлечься рассказом о фехтовании, это действительно так. Тем не менее, он не может откреститься от ассоциации, и она все равно оказывается на кончике языка, неуместная и горькая на вкус. Образ плачущей мамы и карающего клинка в его сознании неделимы и навеки сшиты неровными стежкам змеящимися по левой щеке. Будет ли странным произнести это вслух? Будет ли мама довольна? Примет ли она подобные слова? Эймонд не знает и потому держит их при себе. Все что ему остается это наблюдать и пытаться запомнить- у него есть странное чувство уверенности, что больше никто и никогда не будет так зол из-за того, что с ним обошлись несправедливо. И поэтому Эймонд жадно смотрит, пока еще способен различить эмоции на родном лице. Оно становится почти неузнаваемым, когда ярость стирает привычную тревожную нежность и заостряет плавные черты. Мама вся в такие моменты- бесконечные несочетающиеся острые линии, будто неверное отражение, в осколках разбитого зеркала- напряженная челюсть, сведенные к переносице тонкие брови, изогнутые в гримасе отвращения губы и все острое, острое, острое. Эймонду хочется вытравить это выражение на сетчатке глаза, чтобы навсегда оставить его там, схоронить на бесполезной плоти. Он хочет, чтобы мамин гнев за него зарубцевался незаживающим ноющим шрамом. Она вцепляется побелевшими пальцами в простыни, наклоняется вперед, как готовящаяся к броску змея, и цедит сквозь стиснутые зубы: «Мой сын не калека». В ее тоне столько холодной всепоглощающей ярости, что по спине бегут мурашки. Мама верит в то, что говорит, ее оскорбляет факт наличия альтернативного мнения, потому что оно неверно. Она звучала также, требуя, чтобы ослепивший его бастард шлюхи-сестрички заплатил кровавый долг. С тихим перезвоном драгоценностей ее неудобно изогнутая фигура распрямляется, будто сломанная деталь наконец встает на положенное место. Та, кто встает - не испуганная юная девушка и не раздавленная горем мать, но гневающаяся Королева, беспощадная и неумолимая. Ее тень скользит по лицам присутствующих, ползет вверх по стенам пока не укрывает всю комнату угрожающим черным. И Эймонду становится совершенно спокойно. Уродливое слово, висящее в воздухе обещанием будущего приговора, никогда не прозвучит за пределами покоев.  Леди Алисента Хайтауэр не даст этому произойти. Потому что для мамы он не калека. И это вдруг делает запутанную пугающую действительность, пусть даже обманчиво, но простой. Он будет тем, кем она захочет его видеть.