Close your eyes

Дядя Люцерис на зелёное платье не согласился, но мог поклясться, что ни платье, ни даже павлиньи перья, торчащие из из каких-нибудь интересных мест, не сделали бы его ещё более нелепым, чем он и без того был. Оставив детей нянькам, Хелейна привела Люцериса под руку к дверям обеденной залы, и теперь они вдвоём мялись в нерешительности. За порогом ждали неловкость, злость и унижение — для каждого из них. Алисента придумала совместный ужин именно с целью поиздеваться. Напомнить Люку о его истинном положении. — А если ты не пойдёшь? - осторожно спросила Хелейна, наклонившись к нему ближе — рядом, изредка лязгая доспехами, стояла стража, вынуждая прятать страх в шёпоте. Люцерис понятия не имел, что случится, если он не пойдёт. Скорее всего, у него просто не было иного выбора: как день сменялся ночью, так и Люцерис шёл на проклятый ужин — обязательно, без каких-либо других вариантов развития событий. Возможно, его притащили бы силой, если бы он воспротивился. Привязали бы к стулу и кормили бы с ложечки. Именно такой он представлял степень помешательства если не Алисенты, то точно её коронованного сынка. Люк не хотел доподлинно выяснять, во что бы вылился его отказ, потому заявил твёрдо: — Я пойду, Хелейна. И услышал через мгновение напряжённый вздох, а после — скрежет отворяемых дверей. Едва они переступили порог, он, не отдавая себе отчёта, вцепился крепко в локоть Хелейны, чем наверняка сделал ей больно, но Хелейна не отняла руки и обняла его ладонь своею, успокаивая. О спокойствии Люк мог только мечтать. Его в тот же миг окружил тяжёлый запах жареного мяса, намешанный с восковой гарью свечей, и яркий, оглушающий звук новорождённой тишины, случившейся с его приходом. Люцерис чувствовал, что прервал разговор и вынудил своим появлением каждый присутствующий рот подавиться словом: они беседовали, заполняя ожидание, но объявился пленённый гость — и беседа тотчас иссякла, повиснув эхом в воздухе. Люцерис, казалось, слышал его отголоски, звенящие в серебре столовых приборов. Сколько их было? Этих молчаливых ртов. Тошнотворная мирра, витающая сладковатой примесью, кричала о том, что Алисента топталась поблизости, пялилась, поди, так же, как днём ранее — пристально, замерев в нерешительности, подбирая слова. Снова оробела перед ним? Поняла, наконец, на какое испытание обрекла их всех? Неподалёку, в паре шагов от входа, раздалось тихое, но слишком громкое в гулком напряжении, характерное для одного-единственного человека низко-хриплое "хммм", протянувшееся на долгом выдохе. Проклятый Эймонд. Его не могло не быть здесь, но Люк надеялся до последнего, что ублюдский дядя как-нибудь крайне некрасиво и восхитительно удачно убьётся по дороге к обеденной зале. Упадёт с лестницы, например, или вывалится из окна, но судьба, к сожалению, Люцерису не благоволила. Хелейна тонко пискнула над ухом. Люцерис вдруг осознал, что вонзил ногти в оголённую кожу её предплечья, и разжал пальцы, услышав самодовольное хмыканье в исполнении разочаровывающе живого Эймонда. Какая же мразь. — Сестра-жена! ... уступающая, однако, другой, куда более отвратительной мрази. — Племянник, - припозднившийся Эйгон, возникший за спиной, всей тушей повис на их с Хелейной плечах, потревожив волосы на виске Люка горячим дыханием. — Как мордашка? Смотрю, покоцанная. Надеюсь, Эймонд не вывихнул тебе челюсть. От откровенной издёвки и вызывающих рвотные позывы прикосновений внутренности стянуло в узел. Люк хотел завопить, но только холодно процедил: — Я в порядке, Эйгон. Чужие пальцы крепко сдавили плечо. — К королю по имени могут обращаться только близкие люди. Люцерис почти исторгнул грубое "никакой ты не король", почти решил плюнуть на самоконтроль и обеспечить себе возможность снова получить по лицу, однако вкрадчивый тягучий голос остановил его: — Твой племянник как раз входит в эту категорию. Сир Отто, по своему обыкновению вежливо-сдержанный, зазвучал вдалеке, отдельный от всех. Он имел привычку, как помнил Люцерис, смотреть в окно при всяком удобном случае, силясь окинуть взглядом необъятные земли столицы. Теперь он обозревал собственные владения, отнятые у законной наследницы. — Мы заждались вас, - отозвалась наконец Алисента, обозначив себя там, где и предполагалось — по левую руку, достаточно близко, чтобы душить запахом бальзамической мирры. В её словах нервозно подрагивала встревоженность, прячущаяся за показной любезностью. — Садитесь скорее, сейчас подадут перепёлок. Ты любил их в детстве, Люцерис. Ах, как мило. Люк холодно улыбнулся, смиренно принимая заботу, но при том давая понять, что он не такой идиот, чтобы купиться на неё. — И люблю до сих пор. Он их и правда любил. — Замечательно, - Алисента сделала странный акцент на этом грузном "замечательно", и в следующее мгновение в сопровождении недовольного цоканья тяжесть чужого тела исчезла с плеча. Боги, и его, этого клятого шута, сделали королём? Серьёзно? — Хелейна, вот сюда... — Нет-нет! - Эйгон, рванув вперёд, едва не сбил Люцериса с ног. — Королева должна сидеть с королём. Наш дорогой племянник справится без тебя, жена. Хелейна, вжавшись в Люцериса боком, тихо возразила: — Во главе стола нет места, мой король. Ублюдочный король не собирался так просто сдаваться. Он воскликнул преувеличенно весело: — Так я придвину стульчик! - и вскоре, совершив четыре размашистых шага, оглушающе проскрежетал стульными ножками по полу. — Вот, прекрасно. Садись. О Люцерисе позаботится Эймонд. Подаст ножичек, если что. Хотя нож я не стал бы ему доверять. Люцерис не успел протестующе вцепиться в Хелейну, даже страх свой осознать не успел, как её рука потянула, обхватив локоть, вынудила идти вперёд, и он, растерянный, забыв о необходимости держать лицо, глупо выставил перед собой ладони. Хелейна усадила Люка за стол и взмолилась едва не отчаянно: — Эймонд, пожалуйста... О боги. — Не волнуйся, Хелейна, я присмотрю за ним. Боги! Люцерис скукожился, как высохший виноград, ощущая себя брошенным совершенно, открытым всем потенциальным несчастьям, которые могло принести это идиотское сборище. Не то чтобы Хелейна была надёжным его защитником, особенно в компании Эйгона, но всё же лучшего не имелось, и без её присутствия поблизости становилось страшно даже дышать. Остальные разбрелись по местам, прекратили стук каблуков и движение, наполняя пространство лишь приглушённым шёпотом, редким шорохом одежд и звоном столовых приборов. Люк не представлял, что ему делать. Он как плюхнулся на стул одеревеневшим от ужаса, так и сидел, не смея пошевелиться. Пальцы его впивались к край столешницы, и рёбра сдавило до невозможности вдохнуть полной грудью: казалось, ещё немного — и он потеряет сознание. — Вина, племянник? Чужой голос прозвучал внезапно почти у самого уха, и Люк отпрянул, не сумев совладать с собой. Эймонд, невыводимое пятно его наполненной страданиями жизни, завис прямо у лица и дышал, сволочь, горячо и спокойно, будто был живым человеком из плоти и крови, а не ледяным мёртвым чудовищем из северных легенд, которого временами пугающе сильно напоминал — с этим его сумасшедшим фиолетово-голубым глазом и синим, соседствующим с ним сапфиром, отсвечивающим потусторонним блеском. Люцерис сопоставлял в памяти картинки из книг с обликом Эймонда, пока ещё чётким, резким в чертах, и находил достаточно сходства для того, чтобы смело записать психованного дядюшку в нечисть, служащую злу. От Эймонда веяло жутью. Он парил невесомой тенью рядом, оседая тёплым дыханием на воспалённой царапине, давил, не прикасаясь — ещё бы он прикоснулся! — заставлял каждую мышцу напрячься и закаменеть под взглядом, которого Люцерис не видел, но чувствовал пузырящимся ожогом на коже. — Мне не нужна твоя помощь, - голос подвёл, ослабев до шёпота, и Эймонд, безошибочно уловив страх, улыбнулся — Люцерис услышал его улыбку в насмешливых словах: — Без помощи тебе тяжело придётся. В пальцы настойчиво ткнулся неопознанный холод. Эймонд повелел твёрдо: — Пей. Люк, не посмев перечить, неуклюже обхватил ножку предложенного бокала. — Пей, - повторил Эймонд, протянув гласную. — Не бойся, в вине нет яда. Хотя, возможно, Эйгон не удержался и плюнул в твой бокал. Люцерис не понял, шутка это была или нет, но не имел желания рисковать и потому завис в полной растерянности. Пребывание здесь, в окружении перешёптывающихся гиен, с каждым словом и вздохом Эймонда всё крепче завязывало узел в желудке. Низкий смех прокатился льдом по позвоночнику. — Расслабься, боги. Он ведь пришёл позже тебя. Если Эймонд когда и смеялся, то исключительно зло. Его веселье всегда касалось лишь его одного и не означало ничего хорошего для того, над кем он смеялся. Люцерис хотел выплеснуть вино в чересчур близкое, чересчур смеющееся лицо Эймонда, но стиснул зубы и процедил: — Зато ты был здесь с самого начала. — Не доверяешь мне? - вопрос, не требующий ответа, влажно коснулся мочки уха, и Люк, угадав среди уже знакомых запахов другой, горько-сладкий запах кожи и солодки, до боли сжал край стола — какого Пекла Эймонд творил? Он будто собирался напасть, но вдруг, уронив что-то на тарелку Люка, с тяжёлым выдохом отстранился. — Пей, мальчишка. И закусывай. Иначе тебе не вынести этот ужин. Проклятье. Люк залпом осушил бокал, с божественной помощью не промахнувшись мимо рта. Горло стянуло терпко, пищевод обожгло, и Эймонд рядом хмыкнул, звеня приборами о стекло посуды. Люцерис наконец вдохнул свободно, почувствовав тут же хмельной туман в голове. Набравшись смелости вместе с вином, он нащупал нож и вилку, надеясь, что любезный дядюшка не положил ему в тарелку дохлую крысу или чего похуже. Надежда была слабой, но зубья вилки вошли мягко — Люцерис выверял каждое движение, чтобы не тыкаться слепо на потеху притихшим наблюдателям. Они следили за ним. Он ощущал их взгляды остро, как арбалетные болты, рвущие мышцы, и боялся вздохнуть лишний раз — только из страха стать посмешищем. Вино смазывало мысли и скрадывало твёрдость рук, и ему бы не налегать, но Эймонд вновь услужливо наполнил его бокал — боги, с чего такая забота? — и Люк собирался неблагоразумно последовать совету глушить вином волнение. Без перегиба, конечно, иначе он точно опозорится. В тарелке оказалась картошка. Печёная с маслом и зеленью, пересоленная слегка, но всё же простая картошка, не крыса и не старый башмак, за что Люцерис был Эймонду в очень незначительной степени благодарен: он ожидал издевательства — издевательства не случилось, спасибо, дядюшка, что не оправдал ожиданий. Тем не менее не стоило расслабляться: дядюшка Эймонд всё ещё по сути своей являлся ледяным мёртвым чудовищем — не сказочным, вполне себе реальным. Люцерис надеялся молча есть и пить на протяжении всего ужина, не привлекать лишнего внимания, по минимуму двигаться, по возможности не издавать звуков. Слуги вскоре подали перепёлок, и он увлечённо занялся растаскиванием птичьей тушки на части — благо здесь проклятущий этикет допускал использование одних только рук, и Люк живо с тушкой расправился, запивая сочное мясо вином. Негромкая беседа за столом текла вяло, перебиваясь звоном тарелок и недовольным фырканьем Эйгона. Отто рассуждал о том, как быстро портится погода в Королевской гавани, Алисента поддакивала, Эймонд незаинтересованно хмыкал, Хелейна хранила молчание, Люцерис понимал прекрасно, что в его присутствии они могли говорить об одной лишь погоде, но ему было всё равно, а вот Эйгону не было всё равно, и он, утомлённый пустой болтовнёй, прорычал грубо: — Смените тему, ради всего святого. Люцерис назвал бы его свиньёй, не будь он занят доеданием перепёлки. Эймонд, как дрессированный пёс, тут же подкинул Люцерису еды в опустевшую тарелку и плеснул вина в бокал. Удивительная услужливость поражала до тех пор, пока Люк не догадался о её причине: никакой особой заботы за ней не стояло, разумеется — Эймонд всего-навсего пытался занять его рот, чтобы Люк этим ртом не сболтнул чего лишнего. Видимо, неуравновешенный Эйгон всю семью вынуждал ходить на цыпочках. По крайней мере, Отто своего короля беспрекословно послушался. — Как ты себя чувствуешь, Люцерис? - спросил он достаточно громко, чтобы Люцерис, увлечённый ковырянием в неопознанной еде — снова вилкой, к сожалению — мелко вздрогнул. Пахло луком, помидорами и чем-то не очень хорошим. Люк мог соврать, что всё в порядке, но в желудке плескалось слишком много вина для деликатной лжи — в этом Эймонд здорово просчитался, — потому он, сжав проклятую вилку, как рукоять меча, рискнул быть честным и признался: — Чувствую себя загнанным в угол. Эймонд рядом скрипнул стулом, Эйгон выдавил смешок, сир Отто вежливо ответил: — Я понимаю, что ты напуган, но здесь тебе ничто не угрожает, - и даже прозвучал почти искренне — стоило всё же отдать должное его дипломатическому такту. Если бы Люцерис вместо повязки имел глаза, то наверняка увидел бы и лёгкую улыбку, и покровительственный наклон головы, которыми Отто Хайтауэр обычно демонстрировал особое расположение. Тогда Люцерис, как и многие другие простачки, проникся бы показной добротой и смягчил бы тон, позволив Отто обвести себя вокруг пальца, но у Люцериса была повязка вместо глаз, и вино в нём выбирало откровенность, а не здравомыслие. — Очень в этом сомневаюсь, - произнёс он в тишине, точь-в-точь такой, какая случилась во время тоста Эймонда на том памятном мордобойном ужине. — Сложно чувствовать себя в безопасности посреди змеиного гнезда. Алисента горестно вздохнула — так, как умела только она: будто случилась катастрофа и весь мир теперь обречён. Люк представил её шёпотом взывающей к богам с зажатой в пальцах семиконечной звездой и улыбнулся. Именно улыбкой он встретил вспышку гнева Эйгона. — О, ну заплачь ещё, нытик, - рявкнул тот, звякнув визгливо посудой. — Ты в подземелье? Нет. Умираешь от голода? Нет! Так что кончай жалеть себя! Паскуда психованная. Люцерис всякое веселье мигом растерял. Вилка в его руке, казалось, раскалилась, как кочерга в каминных углях. — А ублюдок вообще может плакать? - вдруг спросил Эйгон — так беззаботно, словно не он только что вопил, гремя посудой. Неловкое молчание отвечало ему — молчание и скрежет Люцерисовых зубов: ни Отто, ни Алисента, ни тем более Эймонд в подобные детали не вникали, и сам Люк не собирался утолять праздное любопытство глумливой скотины. — Ну же, сестра, ты должна знать. Несчастная Хелейна тихо выдавила: — М-может, - и тем ограничилась. — Без глаз? - не унимался Эйгон, искренне удивлённый.— Разве получится? Рядом снова скрипнул стул и клацнул металл о стекло. Люцерис приготовился услышать от Эймонда что-нибудь, что вынудит его наугад ткнуть вилкой в дядю, но тот вопреки ожиданиям обратился не к нему, а к Эйгону: — Если со слёзной железой всё в порядке, то получится, - он говорил сдержанно, и эта сдержанность сквозила усталостью. — Люди не глазными яблоками плачут. Эйгон, словно малое дитя, открывающее мир анатомии, не прекращал своим открытиям поражаться: — Серьёзно? Не знал. И ты тоже можешь плакать? Люцерис вздёрнул бровь и даже чуть развернулся влево. В самом деле, он ведь никогда не думал об этом, а теперь вдруг вспомнил, что имеет с Эймондом кое-что отвратительно общее. Один глаз на двоих. В четыре раза меньше, чем должно быть. Люцерис, возможно, посмеялся бы, если бы этот единственный глаз принадлежал ему. — Могу, - нехотя ответил счастливый обладатель единственного глаза. — Показывать, разумеется, не стану. Эйгон торопливо воскликнул: — И не надо! Плачущий сапфир — это жутко, - впервые за вечность Люцерис был с ним согласен — ровно до следующих слов: — Не хочешь себе сапфиры, племянник? Или лучше выловить кости твоего дракона из залива и выточить протезы из них? Как тебе идея? Вилка, рухнув на пол, зазвенела пронзительно, и в этом звоне Люку померещился вой умирающего Арракса. На одно оглушительное мгновение он снова оказался там, над заливом, где гнили теперь кости его дракона: ощутил ледяной ветер, услышал треск громового раската, почувствовал вкус крови на языке — и очнулся, возвращённый в действительность королевским повелением: — Аккуратнее, - в голосе Эйгона так же сухо трещала молния, и вкус крови стал гуще и острее. — Как ты будешь есть без вилки? Люцерис скривился, силясь изобразить усмешку. Он мог поклясться, что вместо фальшивой усмешки изобразилась искренняя боль. Эйгон ни за что не упустил бы эту возможность, и Люцерис знал, куда шёл, и не стоило растрачиваться на гнев, но он злился — проклятье, он так злился! — до сих пор смутно улавливая призрачную гладь драконьей чешуи на кончиках пальцев. Невыносимая мука — терпеть их всех. Люк понимал, что Эйгон будет цепляться к нему до тех пор, пока не доведёт ситуацию до абсурда, и не собирался уступать, каким бы неразумным это ни казалось. Он застыл над тарелкой, ожидая истеричной сцены, и сцена началась с короткого смешка. — Ну же, подними её, - Эйгон веселился, наблюдая за Люком, как за мышью, угодившей в мышеловку. Упрямая мышь сидела бездвижно. Чей-то стул проехал ножками по полу, и Люк подумал, что Эйгон разъярился окончательно и теперь идёт его убивать, но тот рявкнул: "Сидеть!" — и стало ясно, что это Хелейна поспешила к нему на помощь. Через пару мгновений тяжёлого молчания стул приехал к столу обратно — Хелейна никогда не была воином, но Люцерис не винил её за страх перед мужем. Сам Люцерис Эйгона не боялся. По крайней мере, отчаянно хотел в это верить, однако нутро предательски затрепетало, когда по обеденной зале низким предштормовым рокотом пронеслось: — Подними вилку, бастард. Эйгон терял терпение. Люк не представлял даже, где она может находиться, зато унижение в случае попытки её отыскать рисовалось ему в самых ярких красках, поэтому он решительно макнул пальцы в тарелку, подхватил дольку помидора и поднёс её, истекающую соком, ко рту. Эйгон ударил по столу так, что чей-то бокал не выдержал и свалился на пол, разлетевшись осколочным звоном вместе с криком ополоумевшего узурпатора: — Подними сраную вилку, ты, шлюшье отродье! - долька помидора шлёпнулась под ноги, Люк приготовился получить тарелкой в голову и невольно сжался, желая и уши закрыть ладонями, но не смея так открыто демонстрировать страх. Быстрое движение рядом вынудило отшатнуться, однако удара не последовало, зато последовал вопль: — Эймонд, только попробуй!.. В пальцы холодной рукоятью втиснулась вилка. Эйгон разочарованно простонал: — Вы ничего не смыслите в веселье. Он наверняка закатил глаза и совершенно точно с осуждением цокнул. Его неконтролируемый нрав устало улёгся, и от визгливой истерики остался лишь дым. Алисента в срочном порядке возобновила разговор о погоде, Отто преувеличенно охотно её поддержал, Эймонд же, наклонившись ближе, зашептал притворно-участливо: — Салфеточкой, надеюсь, сам протрёшь. Эта клятая вилка на полу повалялась, если ты вдруг не понял. Люцерис ясно понял, где валялась его вилка, но он не понял абсолютно, какого Пекла Эймонд так несвойственно героически за ней полез вопреки наказу брата даже не пробовать лезть. Даже не думать пробовать. Допускать возможность зарождения мысли о помощи бастарду скорее всего тоже строго запрещалось. Проявленное своеволие, прервавшее сцену, было в некоторой — незначительной до пренебрежения — степени милым, но гораздо более милым было бы не отправляться за Люком в погоню на сумасшедшей старой драконице, потому не впечатлённый геройством Люк сухо бросил: — Я не стану благодарить тебя. Во всём этом один ты виноват, - и, найдя на столе салфетку, принялся усердно обтирать вилочные зубья. — Мне не нужна твоя благодарность, - Эймонд тянул гласные, улыбаясь. — Постарайся ничего больше не ронять. Пальцы в отличие от глаз всё ещё при тебе, не так ли? Люк спешно занял рот помидором, чтобы не огрызнуться в ответ. К вину он решил больше не притрагиваться — оно делало его неосмотрительно смелым — и всё, что Эймонд исправно подкладывал ему в тарелку, ел лениво, отстранённо слушая бессодержательную болтовню. Отто нудел о землепашцах в Росби и растущих ценах на продовольствие, остальные изредка вставляли в его монолог короткие реплики, но Хелейна не произносила ни слова, и Люк за неё немного волновался. Оказалось, волновался здесь не только он — Эйгон был крайне озабочен особым вниманием Эймонда к пленнику и в итоге не смог молчать: — Решил взять на себя роль личной служанки, брат? - ядовито поинтересовался он, прервав деда на полуслове. — Как низко ты пал. Попроси совета у нашей сестры: она научит тебя правильно подтирать ублюдку зад, тогда вы сможете вдвоём пресмыкаться перед ним. Люцерис кожей ощутил, как Эймонд напрягся рядом: стук его приборов прекратился, и воздух словно потяжелел вокруг. — Я всего лишь гостеприимен, - он выверял фразы очевидно тщательно, скрывая раздражение, и эта лопающаяся натужность в общении с драгоценным братцем-королём отзывалась в груди злой радостью. Эйгон возразил: — Гостеприимство не предполагает обслуживания за столом. — Он же ничего не видит, - вдруг подала голос Хелейна. Люк испугался, что сейчас ей достанется за заступничество, но Эйгон на удивление мягко ответил: — Да, стараниями нашего возлюбленного брата. Неужели из чувства вины он так носится с ним? Эймонд там, кажется, и дышать перестал — справедливости ради, Люцерис тоже: до таких смелых предположений относительно Эймонда сам он не додумался, зато Эйгон был в своих обвинениях серьёзен и даже ждал объяснений. Чувство вины? Он, видимо, совсем упился. — Я вернул долг, - процедил Эймонд. — Ни о какой вине не может быть и речи. Вот это уже больше походило на правду. — Не забывай об этом, - Эйгон ему не особо поверил, но оставил щекотливую тему и переключился на зверушку поинтереснее: — Твоя мамаша уже связалась с тобой, племянник? Ну вот, снова настала очередь Люцериса страдать. Это точно закончится плохо. — Как бы она связалась со мной? - он отложил вилку, чтобы больше не создавать удобных для Эйгона ситуаций, отодвинул от себя тарелку — тоже от греха подальше — и любезно напомнил: — Я здесь в плену. Эйгон, разумеется, имел другое мнение на этот счёт: — Ты, к моему глубочайшему сожалению, свободно шатаешься по замку — старая шлюха легко нашла бы способ передать тебе весточку. Ну, так что? Каков план твоей матери? Люцерис хотел бы знать, однако сильно сомневался, что у матери были какие-то касающиеся его планы. Старую шлюху он усилием воли пропустил мимо ушей, но кровь начинала вскипать, и терпеть становилось всё сложнее. — Думаешь, в таком случае я рассказал бы? — Думаю посадить тебя на цепь и провести по городу, - признался Эйгон, и Люцерис ни на мгновение не усомнился в его честности. — Хочешь прогуляться? Рот открылся быстрее, чем сформировалась мысль: — Я хочу, чтобы ты... - Люцерис остановился. Это глупо. Он вёл себя глупо. Эйгон нарочно дразнил, и поддаваться ему — только подкидывать угли в костёр. — Чтобы я что? - с нескрываемым весельем допытывался Эйгон. — Говори, не стесняйся. Никак не возьму в толк, зачем мы содержим бесполезного пленника, потому, ради всего святого, дай мне повод замучить тебя до смерти, бастард. Люк вздохнул и решил, что на самом-то деле в положении бесполезного пленника он мог вести себя как угодно — всё равно его ждала смерть, — поэтому, гордо подняв голову, ответил: — Я хочу, чтобы ты сд... — Уже так поздно! - завопила Алисента, с пугающим грохотом уронив ладони на стол. Люк вздрогнул от неожиданности — наверняка не он один — и подавился своим искренним пожеланием сдохнуть королю. — Люцерис ещё слишком слаб, ему пора отдыхать. Хелейна, пожалуйста, проводи его до покоев. Эйгон, проглотив выходку матери, запротестовал: — Моя жена останется со мной. Брат, будь любезен, проследи за тем, чтобы слепой ублюдок случайно не расшиб себе лоб по дороге, - он недобро засмеялся, а у Люка в груди сердце замерло. — Ты же такой гостеприимный. Боги, только не это. Эймонд что-то ответил — что-то невнятное, приглушённое шумом в голове, — Люцерис совсем не разобрал его слов, раздумывая о том, чтобы вскочить на ноги и броситься куда придётся: в дверь, в стену, в окно — все варианты казались ему одинаково привлекательными. Непривлекательной была лишь перспектива прогуляться под руку с чудовищем, сбегая от другого чудовища, чтобы спрятаться в клетке, любезно предоставленной ему чудовищным семейством. Люцерис дышал часто и поверхностно, кусал губу изнутри и не замечал даже, что Эймонд давно поднялся, навис над ним и ждал теперь, натужно сопя. Ладонь, опустившаяся на плечо, заставила Люцериса вынырнуть из оцепенения. — Пойдём, племянник, - Эймонд сжал пальцы, породив в груди протестное желание сбросить его руку, и, склонившись, прошептал: — Матушка говорит, ты переутомился. Люк сглотнул, с большим трудом сдерживая себя в рамках благопристойности. Он заметил за Эймондом до недавних пор скрывавшуюся, но теперь ставшую очевидной плебейскую манеру вероломно вторгаться в личное пространство: то, как Эймонд опрокинул Люка в кровать и чуть не вылизал ему пустые глазницы; то, как впечатал обещание пыточных мук в его горящее от пощёчины лицо; то, как весь ужин влажно шипел, будто змея, вьющая смертельные петли вокруг шеи, ввинчивая ядовитые насмешки в самое ухо — всё это по меньшей мере было неприличным, но по сути являлось издевательством, которого тем не менее Люцерис от Эймонда не ожидал. От Хелейны — разумеется, она и не мыслилась вовсе без этой своей навязчивой тактильности. От Эйгона — вероятно, ведь тот всегда истово верил в собственную вседозволенность. Но не от Эймонда-ледышки, извечно отстранённого, держащегося особняком, злобного и чуждого всякому контакту с другими — за исключением лишь тренировочных боёв и глупых драк: он с детства избегал тёплой человеческой близости, существуя отдельно от так ненавистной ему детской компашки, словно между ними высилась непреодолимая стена. Между ними действительно высилась стена: у компашки были драконы, у него — не было. Теперь же всё вывернулось наизнанку — дракона не было у Люцериса. Однако не отсутствие дракона возвело стену между ним и людьми. Эймонд, судя по всему, решил сменой ролей в полной мере наслаждаться и ни в чём себе не отказывал: ни в угрозах, ни в преследовании, ни в удовольствии хлестать Люка по щекам, ни в одержимой потребности трогать, когда вздумается, дёргать, вертеть, швырять и мять свою беспомощную игрушку. Вот прямо как сейчас. Люцерис, изогнув рот брезгливо, выскользнул из-под его ладони, поднялся на ноги, но понял тут же, что без помощи Эймонда не способен дойти до двери, не растеряв при том остатки достоинства. Помогать ему никто не собирался, в набившей оскомину тишине обеденной залы не раздавалось даже звука дыхания — все наверняка пялились на них, раскрыв в предвкушении рты, — и Эймонд не шевелился, стоя по другую сторону непредусмотрительно оставленного Люцерисом стула в ожидании развития нелепых событий. Сгорая в унизительном пламени, Люк осторожно переместился к назначенному конвоиру, ориентируясь по гладко-деревянному изгибу спинки. Он замер, едва уловив сладкий запах солодки, и в следующий миг ощутил жёсткую хватку чуть выше локтя и услышал самодовольное "хммм". За это "хммм" хотелось выбить дядюшке зубы, однако Люк только покрепче стиснул свои и потёк безропотно в заданном направлении, повинуясь чужой воле. Сопровождаемый молчанием и вскипающими на затылке взглядами, он с трудом переставлял ноги, гадая, воспользуется ли Эймонд возможностью вдоволь поиздеваться над ним, пока они будут в одиночестве плестись к покоям. За дверями залы Люк вдохнул полнее и сразу почувствовал, как кольцо из пальцев, обжигая плечо тупой болью, стало туже, будто Эймонд опасался побега пленника. Идиот. У пленника не было ни одного глаза, чтобы сбежать. Они двинулись той же дорогой, которой Хелейна привела Люка к месту извращённой пытки, выдуманной Алисентой, как оказалось, с целью поддержания её наивной веры в достижимость примирения. С условием, что Люцерис — как и вся семья с его стороны — не забудет о своём месте, разумеется. Примирения не могло произойти ни на каких условиях. Не требовалось устраивать ужины, чтобы понять это — достаточно было просто набраться смелости и взглянуть в лицо правде. Алисента предпочла смелости слепую трусость, но Люка по большому счету не заботили её заблуждения, если бы она не использовала его, как тряпичную куклу, в своих детских пальчиковых играх. Однако он ничего не мог сделать — лишь ждать, когда и чем всё закончится. И вышагивать послушно рядом с тем, кто его уничтожил. Особо опьянеть в условиях непрерывного нервного напряжения Люцерису не удалось, потому походка его осталась ровной, а разум — почти незамутнённым. Ненависть к Эймонду, уже въевшаяся в кости, тлела в груди и жгла, но Люк так привык ненавидеть, что разучился находить в этом смысл: он ненавидел всех — самого себя в том числе, — отчего выходило, что Эймонд ничем от других не отличался. Убийца, палач, предатель короны — как и каждый в Красном замке, — он будто бы и не стоил каких-то особых чувств, растворяясь в массе ему подобных. Видимо, Люцерис всё же здорово набрался. Боль в плече нарастала, расползалась, становилась навязчивее и ярче, и Люк хотел уж было взбрыкнуть, но Эймонд, заведя его за угол, остановился и разжал ладонь. — Возьми меня под руку, - потребовал он, заставив Люка, разминающего онемевшее плечо, замереть в недоумении. — Чего застыл? Хочешь, чтобы я и дальше тащил тебя, как провинившегося ребёнка? Весь коридор протащил, а теперь вдруг решил смилостивиться? Люцерис не стал перечить — он слишком утомился для глупых склок и попыток постичь происходящее в сумасбродных Таргариенских головах. Он неуверенно поднял руку, ненароком мазнул пальцами по коже жилистой кисти, мягкой и тёплой, как будто человеческой, но вера в то, что Эймонд — человек, находилась за гранью возможного, и, отбросив эту глупую мысль, Люцерис от кисти двинулся вверх, едва касаясь другой, холодной, жёсткой, выдубленной кожи, в которую Эймонд любил облачаться. Ладонь легко легла на локтевой сгиб, и Люк неуютно поёжился: мужчине ходить с мужчиной под руку не полагалось, сам Люк только Рейну так сопровождал, а уж его никто и никогда не водил, как леди, но держаться за Эймонда было в самом деле удобнее, чем волочиться, повинуясь грубой хватке. И всё же Люк старался соблюдать какую-никакую дистанцию, чтобы не тереться об Эймонда лишний раз, не вдыхать раздражающий запах, не рисковать запнуться о безразмерные конечности — тот вечно ходил, раскидывая ноги по сторонам, будто бы коридор принадлежал единственно ему. Проклятый выпендрёжник. Люк старался о нём не думать, притвориться, что это Хелейна ведёт его к покоям — какая-нибудь молчаливая, злобно сопящая Хелейна из худшего мира, где её насильно кормили одними лакричными конфетами. Ну правда, иначе нельзя было так агрессивно ими пахнуть! Успешно не замечая ни тяжёлого дыхания рядом, ни тихого звона меча в ножнах, раздающегося при каждом шаге, Люцерис сосредоточенно изучал путь, которым они шли, запоминал, сопоставлял с проделанным ранее в обратном направлении, мысленно отмечая его на карте замка, нарисованной по свежей ещё памяти. Дорога Эймонда почти полностью совпадала с дорогой Хелейны — лишь однажды они свернули в другой коридор, и Люк сперва напрягся, но вспомнил вскоре, что так тоже можно попасть к центральной лестнице и, собственно, двадцать шесть гулких шагов спустя Эймонд вывел его к ней: Люцерис понял это по всё тем же шагам — их звук завибрировал объёмным эхом пустого пространства. В ином отличий не случилось, и когда по достаточно точному представлению Люцериса им оставалось пройти половину галереи, оружейный зал и два лестничных пролёта, Эймонд решил нарушить молчание: — Эйгон прав, - ни с того ни с сего сказал он, ввергая Люцериса в ступор одним уже только намерением с ним поболтать. — Тебе нужны протезы. В его голосе не было злобы, насмешки, брезгливости — ничего из того, что было в нём всегда. Ровный тон и ускользающий смысл слов заставили Люка встряхнуть головой. — Что? — Протезы, - с нажимом повторил Эймонд. — В глазницы. Протезы в глазницы, протезы в... Ах, протезы. Два сияющих сапфира вместо глаз. Видимо, Эймонду так понравилась шутка Эйгона про кости Арракса, что он приберёг её на будущее и теперь, оказавшись с Люком наедине, вздумал дошутить. Пересохшее горло стянул спазм, будто в преддверии слёз, но Люк ни за что не заревел бы при Эймонде и, подчинив себе связки, прорычал хлёстко: — Лучше закрой рот, я не желаю вести с тобой беседы. — Может быть, мне вообще оставить тебя? - сдержанное спокойствие сгинуло бесследно: голос Эймонда вновь наполнился привычной ненавистью, дребезжащей в низких шипящих согласных. — Добирайся сам до своих покоев. Он вырвал руку, сбросив доверчивую ладонь с локтя, и Люк застыл на месте, сжав кулаки. — Не думай, что я не справлюсь. — Ты несомненно справишься, замок всё же тебе знаком, - насмешливо протянул Эймонд, стоя на расстоянии в один короткий шаг, так что Люцерис мог ощущать его близость по движению воздуха вокруг, шороху порывистого дыхания и пресловутому солодковому запаху. — Но в процессе повеселишь прислугу — смотри не ткнись лицом в служаночьи сиськи, распутный бастард Рейниры. Последние слова Эймонд вытолкнул из себя едва не по слогам, упиваясь гневом, властью и производимым эффектом. Люцерис раздувал ноздри, вонзаясь зубами в пульсирующую от боли нижнюю губу, но не противился: ползти по стенам на ощупь, запинаться, падать, сносить вещи и людей отчаянно не хотелось, и раз уж Хелейне не позволили проводить его, он должен был примириться с Эймондом — всего на какие-то полгалереи, оружейный зал и два лестничных пролёта. Короткий смех прошёлся волной по нервам, как кромка Студёного моря по босым ступням. Ногти утонули в мякоти ладоней, Люк молился своей выдержке, пока слушал вкрадчивый ехидный голос: — Судя по твоей недовольной, но молчаливой физиономии, ты не горишь желанием позориться, поэтому будь добр потерпи мою компанию, - Эймонд ступил ближе, снова ломая барьеры, и закружил неспешно: он будто принюхивался, как голодный пёс; он не касался, но Люк ощущал отчетливо каждое несостоявшееся прикосновение. Великого труда стоило не двигаться под сокрушительным давлением. — Видишь ли, когда один паршивый ублюдок выколол мне глаз, мать пригласила лучших мейстеров из Староместа, и именно они настоятельно рекомендовали вставить протез: я был ребёнком, кости росли, и пустота в глазнице исказила бы мне черты со временем. То же самое произойдёт и с тобой, - мягко обойдя Люцериса со спины, Эймонд остановился прямо перед ним. — Недостаточно просто спрятаться за повязкой. Его хищный шёпот прозвучал у самого уха — снова, гореть ему в Пекле! — Люк не заметил, как он наклонился, дым волос мазнул по щеке, и, испуганный, Люк вскинул руки, оттолкнув Эймонда. — Не было нужды прятаться, пока ты не выжег мне глаза кровью Арракса! — Вини свою мамашу, Стронг, - Эймонд, посмеиваясь, вновь скользнул Люцерису за спину. Люцерис обернулся и тут же услышал справа глумливое: — Истинному дракону не страшны ожоги. Ублюдок! Люк бросился на Эймонда, но поймал пустоту. Едва удержавшись на ногах, чувствуя, как от ярости гудят рёбра, он закричал: — Давай засунем тебя в камин и проверим, насколько ты истинный дракон! Его слова разлетелись эхом по пустой галерее. Тишина поглотила их, и Люк прекратил дышать, силясь распознать звуки чужого присутствия. Не распознал. И чуть не рухнул навзничь, когда Эймонд зло прошипел ему в лицо: — Моё происхождение никогда не вызывало сомнений. Пылающая ярость выжгла из крови остатки вина вместе с остатками здравомыслия. Люцерис, собрав все силы, рванул вперёд, крича: — Заткнись, иначе я убью тебя! Эймонд перехватил его руки, до боли стиснув пальцы на плечах, развернул и толкнул к стене. Люк охнул, ударившись затылком о кирпичную кладку. — Прекрати истерику, щенок! - голос сдавил виски, усиливая гул в голове. Приторный запах забил нос, ладони упёрлись в грудь, затянутую пропахшей пеплом кожей, веки за повязкой намокли — унизительные слёзы беспомощности, на которые так хотелось посмотреть Эйгону, солью щипали слизистую, отчего их становилось ещё больше. Эймонд втряхнул его, снова приложив затылком об стену. — Ты не в том положении, чтобы требовать что-то и показывать свой скотский характер! Эйгон и без кретинских сцен еле мирится с твоим присутствием, на каждом заседании совета настаивает на том, чтобы прилюдно казнить выродка Рейниры. Если ты по какой-то неведомой причине считаешь себя неприкосновенным, то пересчитай: от смерти тебя отделяет лишь вечное похмелье Эйгона, мешающее ему настаивать активнее. Он говорил яростно, будто смерть Люцериса не была его целью, его давней мечтой, почти случившейся заслугой. Разве не желал он этого так же, как Эйгон? Разве имел причины вытаскивать Люка из шторма? Нехитрый ответ лежал на поверхности, такой же простой и жестокий, как всякий мотив изъеденного злобой сердца: Эймонд не смерти его хотел, а ничем не ограниченной власти над ним. Эймонд хотел единолично распоряжаться судьбой своей калечной канарейки и мысль о том, что старший брат мог в обход его воли сломать канарейке шею, наверняка ему сильно не нравилась. Однако они оба забывали о том, что право решать жить или умереть принадлежало самому Люцерису тоже. Не встретив сопротивления, он стянул повязку с головы и взглянул на Эймонда влажной пустотой утраченных глаз. — Посмотри, Эймонд, - срывающимся шёпотом произнёс Люк, уловив короткую дрожь в терзающих его пальцах. — Посмотри, что ты сделал со мной. Как думаешь, жизнь много для меня значит, когда я даже не вижу шеи, в которую хочу зубами вцепиться? Дыхание Эймонда застыло на вдохе. Ужас сделал его немым? Или же восхищение собственным творением? Безрассудно захотелось прикоснуться к лицу напротив, найти на нём искривлённый торжествующей улыбкой рот и убедиться в который раз, что Эймонд воплощает в себе всё самое плохое в этом мире. Люцерис ни за что не отважился бы на подобное: ему живо представилось, как хрустнула бы кость в руке, решись он поднести её к пасти бешеного пса, и глупый порыв растаял бесследно в оглушительном стуке сердца. Эймонд отстранился, отпустив его плечи. — Поговори с Манканом насчёт протезов, - упрямо настаивал он, звуча глухо, но всё так же зло. — Можешь сказать мастеру, чтобы он выгравировал на них "я ненавижу Эймонда Таргариена". В противном случае твою мордашку перекосит, ресницы станут загибаться внутрь и вызывать воспаление. И угомони своё оголтелое бесстрашие, оно лишь показывает, какое ты до сих пор незрелое дитя, - Эймонд шагнул чуть в сторону, звякнул сталью по камню пола и грубо впихнул в ладонь Люцериса его повязку — Люцерис и не заметил, что уронил её. — Пошли. У меня нет ни малейшего желания провозиться с тобой остаток вечера. Торопился усесться под дверью? Люк фыркнул, завязывая на затылке узелок. — Катись в Пекло, Эймонд. Сердце всё билось неровной дробью, и пальцы дрожали, соскальзывая с тесёмок, но Эймонд терпеливо дождался, когда Люк справится с повязкой, и после тут же вцепился в его плечо, прошипев угрожающе: — Только вместе с тобой. За остаток пути они больше ни словом не перекинулись, но Эймонд молчал так злобно, что полгалереи, оружейный зал и два лестничных пролёта показались Люцерису бесконечными. Он точно сойдёт с ума в этом проклятом месте, если не найдёт способа освободиться.