Close your eyes

Позже, лёжа в постели и пытаясь уснуть с грохочущим в груди сердцем, Люцерис думал о том, что иметь в безлюдной пустыне одиночества хотя бы заклятого врага — это уже неплохо: небезразличный человек на фоне унылого пейзажа, пусть и далеко не лучшего качества, пусть и способный прирезать в любой момент. Люцерису нужно было зацепиться за что-то, и он зацепился за ненависть. С лёгкостью вскрытый Эймондом упаднический порыв вызывал глухое раздражение оттого как раз, что вскрылся с лёгкостью. Люцерис не стыдился неоформленного намерения — он вообще сомневался, действительно ли собирался что-либо делать, — но стыдился свидетеля, и решил наивно стараться держать себя в руках для того, по крайней мере, чтобы не выглядеть уязвимым. Даже просто подняться к крыше башни оказалось невозможным без лишних глаз. Глаза. На мысли о том, какими могли быть его собственные протезы — рубиновыми? Или изумрудными? Нет, ни в коем случае не изумрудными! — Люка и сморил сон. Во сне он видел несвершившийся накануне полёт — крылья, воздух, облака, горячая кровь в венах, — но забыл о нём уже к концу завтрака. Сара, убрав с его колен звенящий посудой поднос, пробормотала с нескрываемым облегчением: "Благодарю, маленький лорд", когда маленький лорд сказал, что больше ему ничего от неё не нужно и она может идти. Он снова остался один, окружённый тишиной и враждебными стенами. Голос Эймонда в голове злорадно твердил о том, что Люцерис трус и быстро сдался, что Люцерис раскис, как сыр, или суп, или что там ляпнул его бессердечный дядя и должен пытаться жить свою новую жизнь, словно она именно новая, а не худшая. Что-то было в его словах. Люк думал о них, отбросив неприязнь к Эймонду в целом, оставив голый смысл смягчённого внезапным участием посыла. Встретить смерть несломленным — интересно, конечно, и красиво звучит, но это работало с теми, кто не отчаялся до безразличия. На Люцерисе же сработал толчок к тому, чтобы заполнить пустоту бесцветных дней изучением своего неисправимого состояния, только с учётом смелого допущения, будто бы ему суждено провести во тьме долгие десятилетия, а не просто потерпеть пару лун до неминуемой казни. Итак, он ослеп. Люцерис примирился с этим в достаточной степени, чтобы не рыдать полыми глазницами каждый раз, когда веки мягко проваливались под пальцами, но всё ещё не мог поверить, что так будет всегда. До сих пор он не смел загадывать на дальнюю перспективу — то, во что превратилась его жизнь, не должно было затягиваться: охромевшую лошадь следовало избавлять от мучений. Люцерис ждал избавления вместо того, чтобы искать свет во мраке, и это оказалось больно — пытаться нащупать выход. Что бы ни втирал ему Эймонд о мифических слепых рыцарях, никакого другого рыцаря, кроме мёртвого, из Люка не вышло бы. Шутка, что ли, драться наугад? Надо быть тупицей или придурком с сапфиром в башке, чтобы искренне верить в старые сказки. Драконий всадник без глаз — так же смешно, как безглазый воин, а драконий всадник без глаз и без дракона — вообще анекдот. Читать Люцерис не мог, мог только слушать, как ему читают; писать тоже не мог, танцевальным талантом боги его обделили, музыкальным прокляли — когда Джейс артачился, Люцерис угрожал, что начнёт петь, и Джейс становился паинькой, — рисовать он никогда не пробовал, а теперь опоздал с пробами, и как ни крути, как ни примеряй, выходило, что из доступного ему осталась только способность ходить, дышать и слышать. В сухом остатке Люцерис имел одну только возможность научиться самостоятельной жизни без необходимости во всём опираться на чужую спасительную руку да приноровиться быть всегда начеку: ловить малейший шум, распознавать всякий запах и — как там сказал Эймонд? — предугадывать поведение людей. Что ж, в этом он уже здорово поднаторел. Перспектива рисовалась унылой. Не то чтобы Люк ожидал в ней ярких красок, но после тщетных попыток отыскать своё место в мрачной картине будущего совсем сник. Он стал бесполезным и скучным, запертым внутри головы, ограниченным собственным миром; он мог научиться самостоятельности — и всё на этом: никакого неба, никакого моря, никакого Дрифтмарка, если о нём с учётом происходящего вообще прилично было вспоминать, никаких славных битв, кроме единственной с самим собой. Вечная скука, бессилие и мрак — то, на что несправедливо обрекли его боги, потому он тянулся ввысь к башням и лелеял воспоминания о невесомости, поселившиеся в животе. Но они всегда были там, за дверью, за изуродованным Эйгоном гобеленом, за десятками ступеней лестниц, и он мог вернуться к ним — у него почти вышло один раз, выйдет и во второй. Если забыть о будущем, сулящем существование, а не жизнь, если забыть о прошлом, в котором сгинули его дракон и непогрешимая мать, то останется лишь помнить о настоящем, и в этом настоящем Люцерис вдруг понял, что не знает толком даже покоев, служащих ему тюремной камерой. Глупая мысль — зачем досконально знать свою клетку? — но он, не позволяя себе утечь в размышления о целесообразности, до обеда занимался тем, что ползал по полу и стенам, как самая настоящая маленькая змейка, ощупывал гобелены, полки, комоды, столы, тумбы, подсвечники, книги, декоративные фигурки драконов и людей; измерял шагами периметр — десять вдоль стены, к которой изголовьем примыкала кровать, и двенадцать вдоль той, в которую была врезана распашная дверь; знакомое ему окно, куда он в ярости выбрасывал посуду, соседствовало с другим, до сих пор от него скрытым, завешенным плотной шторой; в углу прятался хорошо известный ход в нужник — Люцерис воспользовался им, а после вернулся на кровать. Покои оказались большими. Гораздо больше, чем он думал всё время до этого. Странный выбор для размещения пленника: такая роскошь, такая обширная территория — уж точно не ради комфорта сына Рейниры и услаждения его взора. Скорее всего, дело было в расположении — кто-то неравнодушный обитал неподалёку. Из особо неравнодушных Люцерис знал Хелейну и Эймонда, но Хелейна с детьми жила в центральной части замка, рядом с королевскими покоями, а вот Эймонд... Люцерис понятия не имел, где жил Эймонд, и оттого, что чокнутый дядя мог в этот самый момент в присущей ему манере натужно дышать прямо за стеной, к горлу подкатила тошнота. Великого труда стоило научиться думать об Эймонде, не углубляясь в планы мести, в обязательном порядке включающие скармливание Вхагар его выпотрошенного, совершенно безглазого трупа. Люк упивался этими образами некоторое время, пока не ужаснулся тем, что действительно упивается, а потом и остыл к идее кровавой мести, понимая, что даже если вся Королевская гавань разом околеет вместе с Эймондом, Эйгоном и их драконами, он не сможет вернуть себе утраченное. Однако ненавидеть ублюдков Люк, разумеется, не перестал и возможность оказаться соседом помешанного Эймонда радости у него не вызывала. Он собрался уже прилипнуть ухом к стене, но Сара ворвалась в покои с подносом и заставила его обратно прижать зад к постели. После обеда пришли Манкан и его придурошный помощник Сирил с их идиотскими склянками и причитаниями по поводу вновь разбитого лица. Люцерис без лишних возражений проглотил всё, что сунули ему в рот, подставился под все манипуляции, какие мейстер посчитал нужным с ним осуществить, и выслушал почти внимательно настоятельные рекомендации, касающиеся его здоровья в целом и здоровья глазниц в частности. Люк подождал, пока он закончит, и после попросил раздобыть для него протезы. Глупый Сирил с восторженным вздохом уронил, судя по звону, металлическую палку, которой Манкан ковырял в многострадальных Люцерисовых глазницах. — Что же переубедило вас? - Манкан справлялся с контролем эмоций куда лучше Сирила, но и он не смог утаить улыбки в голосе. Люк пожал плечами. Он бы никогда не признался, что переубедил его Эймонд. — Просто хочу попробовать. Манкан хмыкнул и заметно повеселел, принявшись тараторить о пользе ношения протезов — то же самое, что неоднократно говорил сам и что однажды сказал Эймонд, — о материалах, о сроках изготовления, об уходе за ними. Оказалось, протезы надо вынимать на ночь и держать в строгой чистоте: Люк представил живо, как Эймонд лезет пальцами за раскуроченные веки, полощет сапфир в воде и протирает его тряпочкой — это было забавно и это ждало Люцериса. Необходимая рутина, заземляющая обязанность, Люцерис ощутил, что предвкушает её. Выбор материала воодушевил и озадачил. Они могли использовать любой минерал, но выбор ограничивался возможностью найти камень подходящего размера, и Манкан сказал, что всегда есть вариант выточить протезы из обычного крашеного стекла, тогда Люцериса осенило. — Драконье стекло, - выпалил он, прервав мейстера на полуслове. — Я хочу протезы из обсидиана. Получится? Манкан, кажется, был ошарашен, и впечатлительный Сирил, собирающий инструменты, перестал возиться. — Получится, но они будут чёрными, - вкрадчиво объяснил Манкан, словно вдруг засомневался в здравомыслии Люка. Однако Люк мыслил здраво. — Да, я понимаю. Мне нравится. Дорого выйдет? С мастером надо было чем-то расплачиваться, а у Люцериса-пленника денег по понятным причинам не водилось, но мейстер заверил, что королева Хелейна пообещала взять все расходы на себя и об оплате ему беспокоиться не стоит. Люк подумал, что королева Хелейна, которой очевидно так же прожужжали уши о необходимости инкрустировать племянника камнями, точно корону её фальшивого короля-мужа, была такой щедрой до инцидента с покушением на жизни её крошечных детей, а теперь она ни за что не стала бы помогать племяннику. Он не возразил, лишь закусил губу, горюя о ещё одной болезненной потере. Захотелось вдруг махнуть рукой на всё, о чём они говорили с мейстером, отказаться от идеи обзавестись парой жутких чёрных глаз, спрятаться в одеяло и там тихонько сгнить, но прошло всего несколько часов с момента, когда Люцерис решил пытаться жить дальше, и сдаться настолько быстро ему не позволила гордость. Потому он только мрачно пробухтел: — Пусть мастер вырежет на протезах "Эймонд Таргариен придурок". Это же можно сделать? Несчастный мейстер потерял дар речи, Сирил снова что-то уронил, но не кинулся поднимать — так и замер, бедолага, поди ещё и с открытым ртом. Собачий лай за окном прозвучал, как пушечный выстрел, в затянувшейся тишине, и Люцерис, цокнув, всплеснул руками. — Боги, я пошутил. Не надо никаких гравировок. Сирил сдавленно хихикнул и позволил себе заметить: — Хорошо, что к вам возвращается желание жить. И чувство юмора. Когда они уходили, Сирил беззастенчиво трещал Манкану о том, как он рад за маленького лорда — видимо, он решил, что маленький лорд не только ослеп, но ещё и оглох, — и до Люцериса дошло в итоге, что вся прислуга зовёт его маленьким лордом между собой. Он давно перестал быть принцем и наследником Дрифтмарка, перестал значить хоть что-нибудь, однако простые люди чудом сохранили к нему расположение, пусть и разучились проявлять почтительность. Возможно, они симпатизировали его матери — по крайней мере, до недавних событий. В сложившихся обстоятельствах сложно было симпатизировать кому-либо, даже Люцерис не знал, на чьей он стороне. Выходило так, будто бы на своей собственной, отдельной от всех, отдельной от людей в принципе, не только от их кровавых склок. Странным образом он сконцентрировался в себе самом, и всё во вне притупилось. Поздним вечером пришла Хелейна. Она проскользнула в покои, когда Люцерис, собираясь спать, почти окончательно уверился в беспросветности своего одиночества. Чуткий слух уловил звук её неровных шагов ещё за дверью, но Люк запретил себе верить, что Хелейна не отреклась от него, пока не почувствовал тепло узкой ладони на плече. — Люцерис, - прошептала она, наклонившись к самому его уху. — Ты не спишь? Люцерис повернулся, чувствуя, как стремительно намокают веки и предательски дрожит нижняя губа. — Хелейна! - он не удержался, обнял её, вцепился, уронил на себя случайно. Он слышал тихий смех, а сам не мог остановить слёз. — Хелейна, прости! Я не знал, клянусь, я бы ни за что... Прости! Прости меня! Твои бедные дети!.. Прости! Его бессвязные извинения перемежались всхлипами, и голос скакал по истеричным верхам. Он сминал ночную рубашку на спине Хелейны, откровенно боялся, что она вот-вот вывернется, сбежит и больше никогда даже не взглянет в его сторону. Если тому суждено случиться, Люцерис хотел хотя бы попытаться всё объяснить. Хелейне того не требовалось. Она перекатилась набок, забралась под одеяло, оплела Люка руками и ногами, как паук пленённую мушку, и Люк, шмыгая носом, уткнулся лбом ей в шею. Она гладила его по голове, пропуская кудри сквозь пальцы, и привычно пахла лавандой, согретой теплом её тела. — Тебе не за что извиняться, Люцерис. Я знаю, что твоей вины в этом нет. Конечно, она знала — Хелейна не подумала бы о нём плохо, — и это стало очевидно сейчас, когда она обнимала его, прокравшись в покои посреди ночи, прижавшись ледяными ступнями к его икрам, как делала прежде; когда она вернулась к нему, несмотря ни на что. — Ты не приходила, и я боялся... - Люцерис, не стесняясь, рыдал, глотал слова со слезами и крепче стискивал лёгкую ткань рубашки. — Мне так стыдно и так страшно! Так страшно, Хелейна! Нежный голос шептал ему на ухо: — Прости, маленькая змейка, нельзя было приходить: Эйгон в ярости, я не хотела его провоцировать, - она баюкала Люцериса лаской, как одного из своих детей, и Люцерис всей душой к ней тянулся и всей душой верил, что она ему друг — самый близкий, каким только боги могут наградить, самый преданный и единственный. Далёкая мысль о том, что Хелейна забыла о нём, показалась недостойной и оскорбительной; Люцерис стыдился своего трусливого безверия, вслушиваясь в низкий тон её голоса. — Сегодня он ушёл, - продолжала Хелейна, не вынимая руку из его волос. — И я могу остаться с тобой до рассвета. Расскажи, как ты. Мейстер Манкан страшно рад твоему решению обзавестись протезами. И я рада. Но почему драконье стекло? Люцерис всхлипнул финально, чувствуя, как разбух заложенный нос. Хорошо, что было темно и Хелейна не видела его позорно зарёванного лица. Он произнёс гнусаво: — Чтобы пугать Эймонда. Это он, конечно, присочинил, но Эймонд первым всплыл в голове — наверное, потому что именно его слова придали веса идее с протезами. Люцерис старался не особо размышлять о том, с каких это пор слова Эймонда вообще имеют какой-то вес. — Ты много думаешь о нём, - заметила Хелейна, чем вогнала Люка в краску. Он вспыхнул и забубнил: — Вот ещё. Я о нём совсем не думаю. Я уже забыл, как он выглядит, - Люк шмыгнул носом, завозился, избавляясь от холодных Хелейниных ног, фыркнул и принялся кривляться: — Кто такой Эймонд? Какой-то конюх? Наверняка глупый и неуклюжий. Хелейна смеялась над ним, мелко подрагивая в его объятьях, и всё так же перебирала кудри. Она рассказала о детях, о жуке, которого нашла в кустах боярышника, о том, как она запустила этого жука в доспехи стражника и после хохотала над тем, как тот скакал, гремя железом, пытаясь вытряхнуть его. Уже засыпая, Люцерис сказал: — Я скучал по тебе. Он прижался теснее, понимая, что вскоре она покинет его. — И я по тебе скучаю. — Война началась, да? Пальцы замерли в волосах, и влажные губы прижались ко лбу. — Да, Люцерис. Война началась.

***

Этот сон отличался, как минимум, тем, что Люцерис мог поклясться, что не спит, но его тело стало узким и тонким, обрело начало и конец и перемещалось шустро сквозь согретую солнцем траву по сухой горячей земле будто против его воли, однако послушное внутреннему стремлению. Оно ощущалось чужим, не таким привычным, как то, которое вело Люцериса по верхушкам облаков, но оно ощущалось острее, реальнее. Люцерис помнил о том, что уснул вскоре после обеда, утомлённый первой примеркой протезов — они оказались велики — и трескотнёй мейстера о правилах обращения с ними. Он всё это слышал не раз, и всё это выучил наизусть, и до сих пор чувствовал грубость пальцев на нежных веках, тупую боль в глазницах, холод драконьего стекла, обжёгший слизистую, но не знал, как очутился здесь, посреди травы и сада, посреди солнца, посреди слепящего света. Он скользил упругой лентой между стеблей осоки, казавшихся невероятно высокими сейчас, приминал собой мелкие травинки, собирал пыль, распугивал встречающихся жучков. Люцерис не слышал ни ветра, ни пения птиц, но он слышал шаги — частые и торопливые, принадлежащие детским ногам, или неспешную, тяжёлую поступь чопорных нянек и бдительных стражей; он ловил их вибрации: звук проходил волной по каждой косточке его длинного, вертлявого тела, и он двигался в сторону звука — туда, где топали, бегали, прыгали маленькие ножки его маленьких кузенов. Хелена, вероятнее всего, тоже была там. Люцерис пересёк гравий дорожки и снова нырнул в траву: он хотел остаться незамеченным — что-то подсказывало ему, что мало кто обрадуется встрече с ним. Если только Хелейна — потому он и стремился к ней. Топот приблизился, волна, пронзающая мышцы, усилилась, вдали промелькнул сгусток красного тепла — ещё и ещё, пока не превратился в бег: Джейхейра преследовала хохочущего брата, отнявшего её ленту для волос. Хелейна неподалёку учила Мейлора ходить. Она заметила его раньше, чем должна была: повернула голову на движение в траве, чуткая к постороннему вмешательству. Хелейна подняла на руки сына, с боязливым любопытством разглядывая незваного гостя среди травной поросли. Она прижимала Мейлора к груди, готовая защищать его в случае, если гость окажется опасным. Люцерис сам по себе не представлял опасности для её детей и устремился к её ногам, демонстрируя дружелюбие. — Кто это тут у нас? - Хелейна, убедившаяся в том, что гость неядовит, присела на корточки, пачкая подол платья землёй, и протянула руку, приглашая Люцериса взвиться по изящным пальцам к запястью. — Смотри, Мейлор, это полоз, - она улыбалась, пока Люцерис скользил по круглым косточкам суставов, сплетая кольца из гладкого тела. — Он такой же малыш, как и ты. Маленькая змейка — так она его называла, ласковая добрая Хелейна. И вот он наконец в самом деле стал ею. Люцерис пробовал вкус воздуха тонким языком, тёк, меняя форму, по белой коже, держался подальше от Мейлора — мальчик его боялся, — и рассматривал Хелейну впервые с того вечера, когда она танцевала с Джейсом и когда Эймонд осмелился указать на сомнительное происхождение детей Рейниры. Её бровь была рассечена, корочка запёкшейся крови темнела чуть выше глаза — в остальном она ничем не отличалась от той Хелейны, образ которой Люцерис берёг в памяти. — Мы с тобой уже знакомы, правда? - Хелейна точно так же рассматривала его, нисколько не брезгуя и не боясь. — Ты же... - она осеклась, и её лицо изменилось в миг, превратившись в изумление, и тогда в нём появился страх. Она прошептала с сомнением: — Люцерис? И Люцерис очнулся. Пробуждение вышло болезненным и жестоким, как прыжок в ледяное море. Он нырнул во тьму, утонул в мягкости постели, задохнулся в тесноте одежд и снова ощутил себя себе принадлежащим. Он знал, что это не было сном, но это не могло быть чем-то иным — если верить в действительность, а не в сказки. В сказки верили трусы, и Люк только нашёл силы примириться с реальностью — он не осмеливался даже мысль допустить. Тишина в покоях давила на перепонки, расползаясь звоном по ноющим костям. Люцерис словно взорвался, раздулся и был вынужден теперь приспосабливаться к новому состоянию, к новой неуклюжей форме с неоправданно большим количеством конечностей. Его локти подогнулись, когда он попытался сесть, и Люцерис рухнул обратно на подушки. Вскоре всё прошло, но растерянность загнала сердце в груди и обездвижила. Скрип петель, шаги и тяжесть, опустившаяся на постель рядом, напомнили ему о том, что необходимо дышать. Люцерис знал, кто это, но спросил: — Хелейна? Его голос прозвучал, как скрежет песка под ногами. Во влажные от пота волосы вплелись чуткие пальцы. — Ты спал? Нет, он не спал. Это не было сном, но это не могло быть чем-то иным. Не могло быть сказкой. — Задремал ненадолго, - Люцерис прокашлялся и занервничал. Хелейна всё знала, но молчала — именно об этом она и молчала. Он попробовал казаться беззаботным: — Я лохматый, наверное, да? Заострённые ногти ласково проходились по коже от лба до затылка. Пальцы Хелейны дрожали, как и её ответ: — Не больше, чем обычно. Она даже не попыталась улыбнуться. Она всё-всё знала, и она боялась того, что знает. Но почему? — Что-то случилось? - Люцерис сглотнул, чувствуя, как ускоряется пульс. — Дети в порядке? — С ними всё хорошо. А ты? Ты в порядке? — Да, я... - ложь застряла в горле, Люк подавился вдохом. — Не знаю. Нет, - он выскользнул из-под руки и сел, обретя полную власть над телом. Повернувшись к Хелейне, он попросил, взволнованный своей просьбой: — Позволь мне прикоснуться к твоему лицу. Хочу вспомнить, как ты выглядишь. Можно? Люцерис помнил, как выглядит Хелейна: он видел её вот только что во сне — собственными глазами видел, — но он хотел убедиться, и она позволила, обняла его запястье пальцами и положила его ладонь на своё лицо. Люцерис трепетно касался её кожи, как касался лепестков розы в саду. Он знал Хелейну такой, какой она ощущалась сейчас: аккуратные нос и губы, большие глаза — мягкие черты, — острые кончики длинных ресниц, тонкие волоски широких бровей. Люк застыл поражённый, когда нащупал подсохшую ранку. Хелейна объяснила: — Эйгон был рассержен. Он ничего не понимал и боялся гадать о причинах. Разве такое случается с кем-то, вроде него? Разве всё это не легенды? Люцерис перехватил Хелейну за плечи, будто бы она собиралась куда-то сбежать от него. — Я видел во сне, я не мог видеть, как?.. - он перевёл дыхание, не слыша себя за биением сердца. — Что это значит, Хелейна? Ладони Хелейны легли на его щёки. Она огладила большими пальцами скулы под не прикрытыми повязкой ввалившимися веками и со вздохом ответила: — Думаю, ты и сам знаешь, маленькая змейка.