Скажи мне все как есть

Не страшно, когда молния бьет где-то в поле в милях от твоего окна, звуком разносясь по округе и заставляя кожу покрываться мурашками. Не страшно, когда теряешь из виду знакомые лица в толпе. Не страшно – отверстие от пули в миллиметре от твоего бледного лица. Изуна не помнит, что такое страх. Может, и не знал никогда? А, может, есть нюанс. Это хуже, чем анальгезия, когда не чувствуешь боли. Если не чувствуешь боль, не знаешь, когда остановиться. А что, если не чувствуешь страх? Зато что такое боль он знает сполна. Лет с... четырех, наверное? Брат был слишком мал еще, чтобы защитить, мать слишком слаба, а отец слишком жесток. Помнит, как задыхался, задыхался в тесноте этой комнаты, задыхался в слезах, соплях и слюнях, и это, в принципе, единственные воспоминания о детстве. Да и не жалко его, в общем-то. Чего жалеть о том, чего никогда и не было? Не нужен Изуне ни нормальный отец, ни нормальная жизнь. Да и вообще ничего ему особо не нужно. Только бы мысли, свисающие петлей с люстры, не смотрели на него так пристально. Прогоняешь их все, прогоняешь, умоляешь замолчать хоть на секунду – они смеются. Единственный подарок, что сделал Изуне отец, был на его тринадцатый день рождения. Ну, если это можно было бы назвать подарком. Он дал ему в руки черную новенькую зажигалку, дорогую такую, и велел держать ее под ложкой, пока в ней грелся раствор. А потом сказал что-то вроде: «можешь оставить себе». Изуна и оставил. Едва ли не больше десяти лет в кармане ее таскает. Он как-то раз подумал, что хочет однажды облить отца бензином, зажечь ее, бросить – и вот на этом моменте он с ней и распрощается. Смерть отца снится ему в каждом сне. Ну, кроме кошмаров, в которых умирает брат или мать. Изуна не справлялся с безразличием к людям. Они действительно были ему, в большинстве своем, неинтересны – они были слишком непохожими, другими. Почему, почему не в каждом доме о материнскую голову разбивается ваза? Изуну всегда раздражала женская слабость, не позволяющая им противостоять мужской жестокости. Но сколько силы нужно, чтобы закрывать собой своего ребенка? «Только не трогай детей», – слишком уж часто он слышал эту фразу, мольбу, как дурацкую мантру. Больше всего она боялась момента, когда Мадара подрастет и станет отвечать отцу его же монетой. И дураку было понятно, что Мадара станет. Брат всегда был удивительным. Настолько, что в моменты, когда в отчаянии страх доводил до порогов безумия, образ старшего брата был единственным бортиком, не позволяющим выпасть. Вцепиться до отнимающихся пальцев, чтобы они отказали, но только не отпускать. Мадара – единственный человек во всем мире, что вызывал в нем неподдельное восхищение. Ослепнув, Изуна продолжил бы идти даже просто на его голос. От Мадары всегда веяло такой мертвенно-спокойной агрессией. Силой. Собранный, точный и ни секунды не колеблющийся. Если он наносил удар, хватало одного. Брат всегда заставлял Изуну держаться от этого подальше, сдерживаться и не лезть, поэтому вывести младшего Учиху из себя практически невозможно. Но если удается – он из тех, кто порвет трахею голыми руками. Ладно, Изуна никогда никого не убивал, но он уверен, ему не составило бы труда. Он привык быть тише воды, ниже травы. Дышать так, чтобы никто и не заметил, что он вообще есть в доме. У него даже были «тайники», где он любил прятаться, чтобы не попадаться лишний раз никому под руку. За тумбой в зале, между подлокотником дивана и стеной – если еще и накрыть сверху, точно не найдешь. В огромном шифоньере – но мама не любила, когда он там прятался. На шкафчике с банками на балконе-лоджии: там холодно, зато в дневное время очень светло, и можно было спокойно делать уроки. Это было еще то время, когда он думал, что если будет жить «по всем правилам», ему в награду за старания воздастся. Ничего смешнее этого в голову ему не приходило за всю жизнь. Отец относился к ним хуже, чем к вещам. Вещи стоят денег, они – ни копейки. Он был патологическим собственником, поэтому постоянно находил причину для ревности даже несмотря на то, что мать практически никогда не выходила из дома. При этом совершенно не скрывая собственных измен, напротив: он любил рассказывать ей о них в подробностях. Может, он ждал от нее хоть какой-то реакции? Ну, так или иначе, ей было все равно – и это его ужасно злило. А злить его было чревато. Больше всего Изуне плющило мозг в те моменты, когда в порыве неконтролируемой ярости отец физической расправой принуждал их говорить, как они его любят. Изуна до кровавых пятен перед глазами ненавидит это слово. Его передергивает каждый раз, стоит даже вскользь где-то его услышать: из общего шума на детской площадке, по телевизору, мимолетно услышанному завершению телефонного разговора в общественном транспорте. Оно вызывало столько агрессии, что чтобы не вредить другим, Изуне приходилось вредить себе. Лет так, наверное, с семнадцати. Изуна помнит, очень хорошо помнит, как комкал мамин свитер в руках, еще будучи восьмилетним несмышленышем, и захлебываясь в слезах умолял ее: «мамочка, давай уйдем, пожалуйста». Только он, она и Мадара – куда угодно, на все четыре стороны. Лучше спать под открытым небом и учиться готовить еду на костре, рыться по мусоркам и мерзнуть. Это не страшно. Страшно – это звук хлопнувшей двери, когда он возвращался домой. Но мама улыбалась так стеклянно, тускло и безжизненно потрескавшимися губами, гладила по волосам и качала головой, поглядывая на него снисходительно и тихо отвечая: – Нет, солнышко, мы не можем. С ним нам безопаснее. В слишком юной голове не укладывалось: как это? С ним – и безопаснее? Тогда Изуна еще представить не мог, сколько мрачных тайн есть как у матери, так и у отца. Сколько условностей, сколько до отчаяния страшных реалий – даже для человека, не знакомого со страхом. Оно, это чувство, перегорело в голове еще в том возрасте, который вспомнить он не способен. А потом эти скелеты начинали всплывать. Отец дела водил с сомнительными людьми. Да и сам был не шибко добропорядочным гражданином, догадаться до чего не слишком трудно. Он часто злоупотреблял алкоголем, веществами и азартными играми, которые топили его во все новых и новых проблемах, а их – вместе с ним. Пятнадцать было Изуне, когда ему впервые угрожали оружием. Их было человек пять, и все – мужчины отцовского возраста. Они завалились к ним в дом и начали требовать с отца долг, на который он попал со своими друзьями. Сначала они хотели забрать мать в качестве «начального взноса», но в это дело влез Мадара. Так они с братом и погрязли в этой херне вслед за родителями. Мадара стал работать на них, чтобы отработать отцовский долг на условиях, что их семья остается неприкосновенной. И это был первый раз, когда Изуна брата ослушался. Ему никто ничего не говорил, но он понимал и сам, что Мадара один с этим не справится. Таким злым взгляд брата не был еще никогда, как в тот момент, когда он наблюдал за Изуной, надевающим невозмутимо кожанку с характерным символом веера на спине, теперь, действительно, с одной стороны гарантирующую ему неприкосновенность, а с другой – делающую мишенью. Мадара так старательно уберегал его от всего, но... В этом больше не было смысла. Изуну не пугала ни грязь, ни кровь, ни смерть, ни боль. Сложно напугать того, кому страх неведом. Хладнокровность Изуны напрягала даже Мадару. Но дело вовсе не в хладнокровности, просто происходящее внутри – там и оставалось. Потому что он так слишком привык. Кричать нельзя, дышать тоже – только зажимать рот руками и прятаться по щелям, как крысе. Возраст он и не вспомнит точно, но он был еще совсем мелким, когда однажды в обеденный час отца безумно раздражала кипящая на плите кастрюля и он велел ее убрать. Изуна метался по всей кухне, но не мог найти ни одного полотенца. Когда отец рявкнул что-то в роде: «если не уберешь ее сейчас же, я тебя в ней утоплю, блять», Изуна подумал, что, может, она не слишком и горячая, что хорошей идеей будет взять ее голыми руками. Но идеей это оказалось плохой, когда от резкого ожога он ее из рук выпустил, переворачивая на себя же. И ему, если быть до конца честным, так понравилось, что в этот момент он перестал слышать голос отца. Совершенно, как обрубило. Вообще ничего – такая приятная тишина в голове. И своих собственных слез не слышал. И прилетевшего пулей на кухню Мадару, что аккуратно брал его лицо в свои руки, пытаясь добиться каких-то внятных ответов, не слышал тоже. В итоге старший брат и оказался козлом отпущения. Мадаре часто за него прилетало, и Изуну убивало то, как он улыбался ему, отмахивался и говорил, что это сущие пустяки. Изуна никогда не решался говорить родителям о болячках, боясь вызвать гнев и новую кучу проблем, поэтому узнавал о них только Мадара, которому приходилось со всем этим разбираться. А со временем он научился и сам, и это развязало руки. Если он сам может лечить свои раны, то может их и наносить. Этим он и занимался, собственно. Если бы брат знал, сколько порезов его ножом он нанес сам себе, он бы, скорее всего, в нем разочаровался. Взглянул бы как на ничтожество. Но порезы Изуне и не нравились – они были слишком скучными, зато самыми легкодоступными и самыми безопасными. А ему безумно нравились ожоги. К ним он прибегал в самом крайнем случае. Вообще, желание где-то поджечь и что-то спалить сидело в нем с самого детства, когда он жег спички, петарды и пытался даже однажды развести на балконе костер, чтобы согреться – ой и прилетело же тогда. У Мадары, на самом деле, слишком много поводов для разочарований в нем. Изуна прекрасно знает, что он человек, не стоящий ничьей любви – простая констатация факта. Он и никогда не пытался «чего-то стоить». В старшей школе у него была привычка уходить из дому на несколько дней. Ночами он бродил по району, а днем отсыпался на уроках в тепле и относительной безопасности. Но за пару лет делать так ему очень осточертело. Зато в своей учебе он просел настолько, что ушел очень в минус – но если бы кто-то знал, насколько ему плевать, он бы заплакал. В универ он поступил с божьей – да, не совсем честно – помощью, потому что так захотел брат, а Изуна никогда Мадаре не перечил. Собственных стремлений у него ровно ноль, но сказать об этом брату он бы не решился. Все время, проведенное в вузе, Изуна по-прежнему отрабатывал отцовский долг: торговал веществами. Был тем самым посредником, которых, обычно, убирают первыми. Да и не выходят из этого вообще, по обыкновению, живыми, но тут тоже Мадара постарался. Отцовский долг исчерпал себя к выпускному курсу. Но окончательно вывести из игры можно было лишь одного из них. Изуна с превеликим удовольствием израсходовал бы на это свою жизнь и помер бы где-то к двадцати семи в идеале. Потому что Мадара со своими амбициями имел все шансы на большое будущее. Но старший на это не согласился бы ни в жизнь, само собой. И Мадара стал держать его подальше от любых «этих» дел. Но Изуна глупый, как мотылек, видящий огонек – и нихуя кроме этого огонька. Не было на этой земле ни одного человека, кто олицетворял бы слово «саморазрушение» упёртее. Ладно, у него было оправдание: отец заложил их дом, и чтобы не потерять крышу над головой нужно было искать много денег и сразу – причем «отработать», как в прошлый раз, не канало. Изуна неиронично предлагал продать свою почку, но Мадара с этой идеи даже не посмеялся, просто посмотрел как на дебила. Поэтому он нашел вариант получше, и его, честно говоря, затянуло. Нелегальные бои без правил – он знал об одном таком месте всегда, но старался обходить стороной – это идеальное место для такого человека с тоннами подавленной ярости, как Изуна. Самому себе вредить не приходится, когда тебе и так хорошо достается. Благо, он завел по-странному дружеские отношения с одним из заправляющих этим местом людей, поэтому перестать мог в любой момент без всяких последствий. Проблема только одна – он и не хотел. Ладно, бросить пришлось, когда ему попытались здоровски вставить на место мозги. Просто он оказался там, где неизбежно, точно был бы в любом случае – перед выбором «если продолжишь, скоро умрешь». И ему стыдно даже, что он выбрал жизнь, но думал он тогда только о том, сколькое за его идиотскую жизнь было отдано – Мадарой, мамой – и понимал, что одному ему она нихрена не принадлежит. Но уйти оттуда было очень тяжело. Это место было прекрасной возможностью выпускать весь пар, не контролировать свою агрессию. Не контролировать себя Изуна любил, потому что и так двадцать четыре на семь в цепях и ошейнике. Блин, да клуб больше был ему домом, чем его собственный дом. Даже люди там... Ублюдки, в основном, но столько тех, кто так на него похож. У всех какой-то пиздец в жизни да случался, и он переставал ощущать себя настолько черной вороной. Ладно, честно говоря, он продолжает до сих пор иногда к ним заглядывать, потому что боится потерять хватку, но в смертельных боях на деньги больше не учавствует. Ему пришлось пересесть на другую эмоциональную иглу. Да, да, Сенджу Тобирама. Изуна всю жизнь презирал секс. Ладно, презрение – это очень громко, но относился он к нему как минимум неприязненно. Учиха догадывался, что отец постоянно насилует мать, когда пьян или под чем-то, пусть никогда этого и не видел – Мадара об этом позаботился. Ему мерзко было даже представлять, что он тоже когда-то кого-то станет... Нет, ему это было совершенно неинтересно. С Тобирамой они никогда и приятелями во времена учебы не были. Напротив, Сенджу был тем еще вспыльчивым задирой, поэтому любил подействовать Учихе на нервы. За столько лет учебы у Изуны успела выработаться аллергия на одну его дебильную рожу. И потом, как на зло, ублюдок тоже пошел работать на компанию брата – а в другое место попасть Изуне было довольно проблематично. Как потом оказалось, его старший брат тоже тут обитает, дружбу с Мадарой водит (ладно, он водит дружбу со всеми – даже с Изуной пытался найти общий язык, но сделать этого не удавалось еще никому). Вражду и неприязнь между ними приходилось больше не афишировать так открыто – взрослые люди, как никак. Их первый раз случился на корпоративе в первый же год совместной работы. Ну, первым он был для Изуны и вряд ли первым для Тобирамы. Учиха пытался заняться с кем-то сексом и раньше, но в первые разы он либо сливался до начала процесса, потому что партнер резко становился ему неприятен, либо ничего дальше дрочки не заходило, и он поклал на это дело хуй – эта херня того не стоит совершенно. «Та херня», может, и не стоила, но Сенджу... Празднование было каким-то вселенски значимым для компании событием, на которое самому Изуне было глубоко насрать – лишь повод надраться за счет работодателей. Ну, словом, пьяный он в одном помещении с пьяным Тобирамой, не фильтрующим свою речь, это к драке. Потому что Изуна не бьет без предупреждения, он бьет вместо. И драться с ним – себе дороже, конечно. Изуна смутно помнит, как все до такого умудрилось дойти. Просто по ходу перепалки он узнал, что Тобирама «не прочь трахнуть его, чтобы перестал быть таким противным», прямо в тот момент, когда он намотал себе его низкий хвост на руку, оттягивая за волосы. Вероятнее всего, его фраза была призвана унизить Изуну тем фактом, что Тобирама откуда-то знает: Учиха предпочитает мужчин. Но получилось то, что получилось. Никто об этом и не узнал. И можно было притвориться, что ничего не было, но они пошли по более скользкой дорожке. И что имеют? А имеет Изуна только одно: отвращение к себе – при чем во все дыры. Выходя из его подъезда каждый раз, он ощущает себя разбитым и грязным. И каждый раз он думает лишь о том, как чувствовала себя мать. А как должен он? Секс расслабляет, но покоя не дарит. Его раздражали те разы, когда Тобирама пытался совать в его дела свой любопытный нос. И нравится, что он не пытается «найти с ним общий язык». Потому что никакой язык им не нужен – их соитие любит тишину. Нет ничего приятнее, чем ощущать на чужом языке привкус недосказанности – Изуна правда терпеть не может лишних слов. То, что надо, он поймет без них. А что не поймет, то, значит, не надо: не понял бы и словами. Одна опасность: там, где нет слов, концентрируются эмоции. Но Изуна слишком привык держать их на цепи, глубоко. И дал осечку всего один раз. В тот вечер он приехал к Тобираме, мертвенно-бледный, как обычно, и перепачканный в крови. Не своей. Ему еще никогда не было так... Никогда еще он так судорожно не нуждался в своем «выпуске пара». Не был он еще настолько напуган, чтобы пытаться спастись любой ценой. Никогда еще так не боялся остаться с мыслями в голове наедине. Он почти набросился на Сенджу, а потом тело перемкнуло болью, словно судорогой всех мышц одновременно. Лихорадочно цепляясь за его плечи, он уткнулся ему в грудь, и его накрыло истерикой. Ему так хотелось кричать. Просто кричать. И повторять: «он убил ее». Потому что он убил ее. То, что Изуна предсказал еще лет в восемь, произошло: отец убил маму. Но он молчал. Он всегда молчал. Так безопаснее. Тогда был первый и последний раз, когда он приехал к Тобираме и не трахнулся с ним. Слава всем богам, Сенджу наконец хватило мозгов ни о чем не спрашивать. Изуна не расскажет, как это произошло, но никогда не забудет. Такое не забывают. Все это время Изуна жил с родителями. Об этом они договорились с Мадарой: чтобы обезопасить их с матерью от внешней опасности тот занялся делами, к которым Изуну не подпускал, а тот в свою очередь остался жить дома, с родителями, чтобы... Да, чтобы защитить мать, потому что они боялись оставлять их вдвоем. Смешно, ага, Изуна очень смеялся. Или это не смех был, а истерический плач, в котором он задыхался, уткнувшись в колени сидящего у ее окровавленного тела Мадары, умоляя ни то простить, ни то прикончить его тут же следом. Брат гладил по голове, как в детстве, и приговаривал что-то в роде: «плач, братик, плач за нас двоих». Мадара пообещал: отец об этом пожалеет. Изуна никогда в слове брата не сомневался. Мадара нашел этого ублюдка, достал с того дна, на который он залег. Арест, возбужденное дело по бытовому убийству, долгое следствие. Изуне пришлось давать много показаний – это была искусная пытка, но цель того стоила. И что? Это очень смешно. Суд вынес оправдательный приговор. Как так? Отец доказал, что это была самозащита. Он убил ее, когда она пыталась убить его. При том, ее убийство было распланировано: она отравила еду, что подтвердила экспертиза, а когда отец раскрыл ее умысел, она попыталась нанести ножевое ранение в область шеи – по итоговому протоколу. Все, что по итогу знал Изуна: мать прожила больше трех десятков лет рядом с человеком, которого мечтала убить. Она знала, что Изуны не будет дома, пока она все это свершает, вероятно, собиралась сдаться в полицию и оставить их с Мадарой непричастными к преступлению. Главное, чего Изуна не знал: чем шантажировал ее отец, удерживая рядом целых тридцать лет? Да, очевидно, что-то такое было. Ведь не зря все они мучились столько лет. Она могла просто уйти, но нет... Она пыталась его убить. Слишком много вопросов, которые крутились по замкнутому кругу у Изуны в голове, пока день путался с ночью в пустой родительской квартире, где теперь он сгнивал заживо один. Все чаще начал наведываться к Тобираме. И не то, чтобы Изуна винил себя, нет. Просто вернувшись домой в очередной раз, он облил все бензином. Облился им сам. И чиркнул отцовской зажигалкой, бросая ее туда, откуда унесли материнское тело. Огонь разгорался куда дольше, чем он себе представлял. Ему нисколько не жаль было соседей: эти ублюдки годами закрывали глаза на то, что здесь происходило. И если им было так плевать на него, почему ему должно быть не все равно? Огонь разгорался слишком долго, и он устал ждать. Но было красиво, очень. Изуне безумно нравилось наблюдать, как его детство сгорает, сгорать вместе с ним. Когда огонь коснулся и его, он снова вспомнил перевернутый на себя кипяток в детстве. Он думал... Думал в голове будет так же тихо, как тогда, но кто-то кричал. И он далеко не сразу понял, что это он сам. – Мам, прости, мам. Не смог – она бы не простила. Хотел тишины, но воспоминания о том, как она заслоняла его собой, стоило отцу схватиться за что-то угрожающее, слишком громкие. Нужен свежий воздух. Изуна опомнился лишь, когда поезд из темноты тоннеля метро заслепил ему глаза. Он не знал, куда тот идет, у него не было билета. Учиха лишь знал, что на него садится Тобирама, потому что шел за ним от самого входа в метро, боясь потерять в толпе, и с минут восемь не решался подойти. Не сел с ним в один вагон. Зачем так рвется к нему? – спрашивает у самого себя. Догореть решил? У Тобирамы будут вопросы, на которые он ответить не сможет, но если хочет попросить о помощи, сказать придется. Нужно было умереть. Это было бы куда проще. Благо, кажется, Сенджу привык обходится минимумом вопросов и терпеливо ждать, пока он скажет сам, понимая, что он может никогда и не сказать. Тобирама заторможен от усталости и все равно тащит его на кухню. На этот раз не трахаться, а обрабатывать раны. Изуна и не думал, что с тех пор, как он научился сам, это будет делать кто-то другой. И ему резко становится очень стыдно. Стыд заставляет глаза гореть похлеще огня – уж ему есть, с чем сравнивать. Он клянется самому себе, что никому не расскажет о том, что так трусливо пытался распрощаться с жизнью, и только это успокаивает немного разбушевавшееся чувство безграничного отвращения к себе. Никому, никогда. Выдыхает. – Чай хочешь? Изуна вскидывает на него воспаленные глаза и почти срывается на смех. Он сидит с обожженными руками, в опаленной одежде, провонявшей бензином и гарью насквозь, с лицом покойника. И единственное, что спрашивает Сенджу, – не хочет ли он чаю. Он потрясающий. Наверное, Тобирама впервые видит, как Изуна улыбается. – Без сахара. Сенджу хмыкает, бормоча: – Отлично, его и нет. Ты же понимаешь, что завтра тебе придется обратиться в больницу, потому что то, что сделал я, не тянет даже на первую помощь? Он бросает пакетики чего-то – он даже не посмотрел, чего – в кружки. Оборачивается, осведомляясь через плечо: – Тебе действительно не больно? Изуна скользит взглядом по ножке стола. – Ты про руки? Тобирама поджимает губы, больше ничего не спрашивая. Начинается короткая немая игра с догадками, и Изуна начинает паниковать: стоит ли вообще что-либо говорить? Ведь что бы люди там ни говорили, развязанный язык лишь все усложняет. Конечно, ему очень больно, он ведь из плоти и крови, да и пока еще живой человек. Вопрос только в том, это ли его волнует? Ведь нюанс в Изуне всего один. Дело не в том, что ему не знаком страх. А в том, что не ведомо его отсутствие. Но это раньше молчание было единственным способом выжить. А теперь это выбор, Изуна, только твой выбор. Звенит типичным рингтоном телефон, привлекая их внимание. Изуна хмурится, и Тобирама понимает причину его заминки, в пару шагов оказываясь рядом и выуживая из чужого кармана мобильник. Сенджу тоже замечает на дисплее имя Мадары на весь экран, конечно. Изуна зажимает телефон между плечом и ухом, дыша в трубку вместо всяких «аллоканий». – Согрелся? – ехидничает брат. Сердце тяжелеет: и как он так быстро узнал? Ожидал чего-то подобного? Он что, такой предсказуемый? Мадара продолжает серьезнее: – Он пожалел. Теперь все будет хорошо, братишка. Изуна ничего не отвечает и красноречиво смотрит на Тобираму, чтобы он забрал телефон, пока тот не выскользнул – вещи, вообще-то, денег стоят. Не то, что люди.