Сон бабочки

Более приятным местом оказался особняк Миронова, в котором щедро растопленный камин швырял искры на персидский ковёр, а огромный пузатый чайник разразился крученым кипятком с привкусом алтайских трав. Мы уже смахнули с ресниц росу стаявшего снега, согрели щёки, приготовились разомлеть — а разговор не шёл. Не было в нём важного, ради которого мы и приехали, и все, отягощенные условностями первого знакомства, маялись. Я глотала обстановку, пытаясь разобрать по ней, что за человек Пётр Миронов, но это был не тот дом, что с места в карьер выдаёт секреты владельца. Иные комнаты, может, и разболтали бы, но не голубая гостиная, в которой мы сидели. Она была заполнена дорогой мебелью, длинношеими канделябрами (свидетельство не богатства, но дурного вкуса или опрометчивого безразличия), ворохом безделушек, стоивших состояние — но если бы я вознамерилась по этим вещам описать хозяина дома, легче было бы сказать, что гостиная совершенно пуста и что-то говорить о хозяине бессмысленно. Жест, купивший все вещи и ими пространство заполнивший, был бездумным, совершенным в приступе обретения больших денег, стоял рядом с теми же золотыми пуговицами пальто. В нём не было настоящего Миронова, как в книгах, стоящих в моей квартире, не было меня. — Вы были на Алтае? — поинтересовалась я, переглянувшись с Эрастом, когда мы наконец устроились в гостиной. Петр Иванович сел за стол, достал сигару и закурил. Свет на улице засыпал, и лишь сильнее очерчивались покатые плечи сугробов, слегка мерцавшие. — Да, осенью уезжал туда на пару недель. Хотел узнать, так сказать, природу этих мест… — И природу местной магии? — Можно сказать и так, хоть слово «магия» мне не очень нравится. Но мы забываем о главном. Ванда… простите, всё-таки без отчества мне неловко к вам обращаться. — Ивановна, — не моргнув, отозвалась я, и он на мгновение замер, оценивая аллитерацию — сам не знал, вру я или говорю серьёзно. — Ванда Ивановна, так вы знали эту девушку? Татьяну? Анна Викторовна, возившаяся с чайником и утварью, наконец села и взглянула на меня. Рассматривая её в обстановке дома и знакомого быта, я подумала, что она ещё очень молода, но отмечена тенью большого страдания и большого счастья. Одно следствие другого. — Да, я знала её, но совсем немного, — признала я, под пристальным взглядом Фандорина отмеряя правду, как сердечные капли. — Она была моей клиенткой. Мы с ней спорили о методах, и она, судя по всему, нашла себе другого помощника. — И он её убил? — уточнила Анна Викторовна. Да, она насмотрелась жизни: столь буднично говорила о смерти. Я не лучше. Я пожала плечами: — Кто знает. Она не дала ни намёка на то, что случилось. Вы, Анна Викторовна, что-то говорили о том, чтобы духа вызвать? Я вам крайне благодарна за гостеприимство и чай, но давайте все эти вежливости оставим и займёмся делом. Кажется, она обрадовалась: наспех всучила своему дяде чашку и отставила чайник в сторону. Пётр Иванович откашлялся, не зная, куда девать фарфор. Пошевелив чашкой в пространстве, всё-таки решил пригубить чаю. — Ванда Ивановна, — с легкой запинкой на моем отчестве начал он, — скажите, а чьим методом вы руководствуетесь? — Методом? — Ну, следуете ли вы предписаниям господина Кардека или… — Кардек — шарлатан, — отрезала я. — А методы — мишура. Игра на публику, не больше. Анна Викторовна, — на протянутую через стол руку она взглянула растеряно, но в ответ дала ладонь, — а вы? У вас какие методы? Для первого знакомства я была чересчур едкой и колючей. Возможно, и стоило быть с ними нежнее — людьми они казались хорошими, их лбы не были отягчены тенью злобы или рока, но на нежность и вежливость нужно было терпение и время, которыми я не располагала. Фандорин отошел к окну и закурил, пристыженный моим тоном Миронов чинно, как гимназист, баюкал чашку. Часы шли шепотом, шебуршал камин, и тихо, медленно прояснялся воздух. — Я прошу духа прийти, называю его по имени, — простодушно поделилась Анна Викторовна. — А если имени не знаете? Она пожала плечами: — Тогда сосредотачиваюсь на том, что знаю о нем. Или что видела. Я кивнула. Она была не обучена, шла вслепую, выискивая то, что работало в паутине недомолвок и выдумок, но шла верно — её вело сердце. Не всем везет с бабушками-иноходками. — Тем лучше, что нам известно имя. Мы закрыли глаза. Для начала я сосредоточилась на её руках, которые держала: ласковых, мягких, руках любящих и, кажется, кем-то очень любимых — когда с любовью целуют женские руки, на них долго еще остается тепло. Мои были ледяными. — Дух Татьяны Беликовой, приди, — баюкающим тоном начала Анна Викторовна. Воздух вокруг нее разомлел, разом понежнел, рассыпался запахом сладости и сдобного теста для куличей. Я попыталась подстроиться под изменившееся пространство, тщетно силилась выдавить хоть каплю ласки. Нет, я вытаскивала духов за шкирку, цеплялась в них когтями, выгрызала у изнанки право разговора — и та слушалась. После такого как её гладить по шерсти? Звуки комнаты отошли от нас, тишина начертила круг и выкинула за его пределы шепот и дыхание. Я окинула комнату внутренним взором, пытаясь нащупать изменения. Слева за моей спиной стоял Фандорин — твердое, гранитное уплотнение в пространстве. Справа замер Миронов — чуть мягче, разрежение, более слитый с воздухом и потому более к нему чуткий, он тоже не тревожил пространства. Напротив — сама нежность, тюлевая и полупрозрачная. Она повторила свой призыв. И что-то завозилось в дальнем углу. Я почуяла этот шорох и навострила уши. Так ли шуршит алое платье? Пришлось открыть глаза. Легкий порыв прохладного ветра прошелся по нашим с Анной Викторовной рукам. В углу лежал ворох черных ошметков — не то ткань, не то взвесь. Из нее медленно лепился знакомый мне по кошмарам силуэт. Мгновение, когда страх подступил к горлу, уколо мне висок. А потом волна удушающий злости, ведьминской, горячей, прокатилась от сердца по рукам, и я вскочила, не помня и не слыша, как упал стул, как дрогнули и зачадили свечи и как свет, до этого исправный, замигал. Я что-то крикнула своему демону: то ли «брысь», то ли «прочь» — что-то односложное, в которое злость всегда утрамбовываешь, впихиваешь, потому что один крик, одно такое слово не может её всю вместить, но ясно её выражает. Черный сгусток — смерть, черный перец, злонравие, безумие, снова смерть, копоть — дернулся, потянулся, стал… четче? Словно те куски, из которых он состоял, наконец совпали в нужном порядке, и что-то стало проявляться сквозь чад. Я не хотела видеть, во что он сложится. Злость распылила внутри жар, тот скатился в пальцы, я шагнула к копоти, думая схватить, но стоило подойти ближе, как всё исчезло. А вместе с чадом испарилась и моя храбрость; у меня подкосились ноги. Мне показалось, что я моргнула. А когда открыла глаза, надо мной склонились все трое. Я сидела на стуле (его подняли), на столе стоял графин воды (поставленный впопыхах и пропахавший скатерть, собрав её в складки), Фандорин придерживал меня за плечо, и как-то странно горяча была его рука (чувства, что ли, обострились после всего этого?), Анна Викторовна держала меня за запястье и мерила пульс, а Петр Иванович махал надо мною… сложенной вдвое спиритической доской. — Ну слава богу, — выдохнул он, встретив мой взгляд. — Нет, голубушка, вы нас страшно напугали. Что случилось? При воспоминании о ворохе черного меня замутило. Я мотнула головой, отняла руку из внимательных, нежных пальцев Анны Викторовны и, опираясь на руку Фандорина, встала. — Не выйдет ничего путного, — мне самой стало жутко от собственного голоса. — Пока что. Нам с вами нужно сонастроиться. Ну, знаете, как настраивают клавесин. А то результат с прорехами получается — вон кого вытряхнуло с той стороны, хотя ни Вы, ни я его не звали. Я старалась не дрогнуть. Сказать это так невозмутимо, насколько могла. И почувствовала, как рука Фандорина чуть сильнее сжала мою — в жесте… поддержки? Или сочувствия? И так не понимаю, что за чертовщина с изнанкой, так еще и этот в смятение вгоняет. Я скомкано прощалась с ними, не слыша саму себя. Договаривалась о следующей встрече, называла адрес — у меня работать будет удобнее, легче. Кивала на слова Петра Ивановича: что-то о медиумах, Париже, Кардеке… Фандорин тенью шел за мной, подавал руку, помогал с шубой. Я ничего не замечала, ни на что не могла обратить внимание: голова разболелась до тошноты, мир покачивался, люди стали мутными, разговоры опротивели. Так бывало после черных снов, утром, но сейчас всё было иначе. Лишь на улице протрезвела, глотнув ледяного, с метелью, воздуха. Снег заметал под крышу пролетки, и я приткнулась в угол, закутавшись и натянув платок по глаза, а ворот — до носа. Фандорин укрыл нас меховой полой, и я бездумно смотрела, как он расправляет мех на моих коленях. Ломило виски, локти, тяжело скручивалась мигрень в затылке, и не было силы в ногах. — Что вы увидели? — спросил он. — И я знаю, что вы увидели что-то. Мне захотелось закатить глаза, но он мог и это знать. Пролётка качнулась на повороте, сдвинув меня ему под бок, и я оттуда, мрачно, устало, сквозь снег, не таявший на ресницах, посмотрела ему в глаза. — Не что-то. Кого-то. И вы уже знаете, что за чудище мне явилось. — К сожалению, да. Впервые видел вас столь н-напуганной. И злой. Ветер сыпанул пурги мне прямо в лицо, и вместо ответа я дёрнулась, на мгновение заслонив лицо рукой. Зарылась глазами в ладонь, стёрла с ресниц снег. — Он стал принимать более четкую форму, словно набрал сил. Это было всё, на что хватило слов. Нельзя описать изнанку, виденную тысячу раз, в ней нет букв, нет речи, а все скопления смысла рассыпаются на пороге. И детеныши этого места такие же, они выпивают слова и смысл. На что тем более не хватало слов — на вопрос, чем он питался. Откуда черпал силы? Я знала — Фандорин хочет спросить, могу ли я прогнать его насовсем. Но Лиза ушла, и с ней ушла юная уверенность в собственном могуществе; я чувствовала эти тяжелые капли, оседающие в кончиках пальцев, но не умела с ними обращаться. Только понимала, что пробовать бесполезно, не умеючи. От всего этого мигрень скрутилась в голове и давила на виски. Какая-то тяжелая, ватная усталость навалилась. От зимы, конечно. Но ведь усталость от зимы — это усталость от всего на свете, правда? Не сразу я поняла, что мы доехали до моего дома. Глаша встретила причитаниями, но тут же ахнула и умолкла, увидев меня. Должно быть, так удивительно ей было это — что я опираюсь на руку человека, которого дичилась много месяцев. Зеркала размножили моё белое, ледяное лицо по гостиной, и запрыгали в их глади его и мои руки. От глашиной возни мигрень разбухла и рассыпалась росистым предзнаменованием дурноты, и я схватилась за голову, не замечая, как меня в четыре руки сажают на кушетку, только остро чувствовала трудный виток — мир двигался неумолимо, кончался день, сдвигался свет, и скоро зажгут фонари. Дыхание пространства, венчанное метелью, проникало в течение моих мыслей, и сквозь них я слышала обрывки голосов — откройте окно, ей душно, что с ней, она поправится, дайте ей только продышаться — и сквозь эту пелену жизни ясным становилось иное, невиденное. Вот падал снег, и я слышала, как снежинки укладывались друг на друга с легким скрипом; вот вздохнул ясень под моим окном, уронил горсть снега; вот шуршал, уходя по подоконнику, свет. Кто-то касался моего лба, щупал виски, и сквозь это прикосновение текло тихое ощущение спокойного сна. Я закрываю глаза и вижу зимний лес, отутюженные снежные полотна и пустую тропинку, ведущую в никуда. Кушетка едва качалась от дыхания воздуха, меня относило вместе с ней в угол, в тень, в сумерки, и, подвластная этому движению, похожему на сон в гамаке, я послушно дремала, теряя ощущение реальности и потому острее чувствуя её. Мне хотелось спросить, где он, не ушёл ли, но я знала, что он стоял рядом, с упрямым беспокойством рассматривая моё лицо. И что-то такое отзвучало во времени, обещая повториться: моё беспамятство, его тревога. Это было лишь мгновение — укол ясновидения, и потом сон стёр всё это белым. Снег — не сон, он везде, но я выбираю то время, где можно ходить по метели босиком и не бояться умереть. В этом времени нет смерти, и жизни нет, но есть все — я вижу их лица. Они проступают сквозь небо. Я иду и иду, и лес не кончается, словно я иду по кругу. Сквозь снег до меня доносится один вопрос — пространство размножает его, раскалывает на эхо. Зачем же ты пряталась, Ванда?