Взгляд в бездну

Григорий честно ждал за дверью полчаса. На седьмой минуте из комнаты вышел злой, как черт без зарплаты, Киев, быстро посмотрел на него, запер дверь и куда-то ушёл. На девятнадцатой минуте начальник вернулся, всё так же не в духе, открыл дверь и хлопнул ею так, что Григорий вздрогнул. На тридцатой минуте Сталинград подумал, что хватит, и зашёл. Берлин даже не отреагировал на его появление: он сидел, наклонив голову, и смотрел в стол. — Вы его убили? — Нет, к сожалению, — Киев всё так же сидел на стуле у стены. — Вколол ещё препаратов. — А он вообще сможет на вопросы отвечать? — Это мы сейчас и проверим. Сталинград пощёлкал пальцами у лица Берлина. Ноль реакции. «По крайней мере, теперь я могу хоть немного отпустить самоконтроль». — Тогда начнём. В каком году началась Тридцатилетняя война? — простой вопрос, просто чтобы проверить, насколько нацист соображает, но задевающий за живое. — Тысяча шестьсот восемнадцатый, — очень тихо сказал Берлин. — Как умерла ваша сестра? — Григорий решил не мелочиться. — Её убил Стокгольм. — Почему? — Потому что он — больной садист. «Хорошее описание». — Кто бы говорил. Берлин поднял голову. В его глазах был холодный скепсис, пробивающийся даже сквозь дымку медикаментов. — Я не получаю удовольствия от чужой боли, Сталинград. Мне плевать. Вы просто нарушаете моё чувство прекрасного. — Да вы эстет, как я погляжу. — Я воплощение с чувством собственного достоинства, в отличие от вас. — Это ненадолго. — Молодой человек, — на лице Берлина появилось что-то, странно похожее на снисхождение и желание уничтожить одновременно, — вы идеалист. Вы хуже, чем идиот. Если идиот не понимает, куда идёт, в силу слабости ума, то вы сами себя ограничиваете в обзоре. Ваш типаж — молодой, заряженный идеей, не обделённый умом, активный — один из самых опасных. — Берлин! — рявкнул Дмитрий Олегович. — Я считаю, что будет милосердней добить его, пока он не сломался окончательно, — из взгляда Берлина окончательно исчезла дымка, он повернул голову к Киеву. — Зачем вы напрасно мучаете мальчика? Он никогда не оправится. — Напрасно?! — прошипел Дмитрий Олегович. — Люди лечатся, он тоже вылечится! — Кто лечится? Покажите мне этих людей, Киев. Все, кого я знаю, кто сумел справиться с этим, или теряли память и часть личности, или теряли личность вообще, или были полными отморозками. Ваш воспитанник пока не подходит ни под одну категорию. — А под какую категорию подходите вы? — внезапно даже для себя спросил Сталинград. Киев и Берлин синхронно посмотрели на него и так же синхронно ответили. — Первую. — А кто подходит под остальные? — Вторая — Штутгарт. Третья — Кёнигсберг. — Неожиданно, — Григорий задумался. Хотя… в целом, Твангсте подходит под определение «полный отморозок». — Это сейчас Вильгельм такой спокойный, в юности у него был ужасный характер, — Берлин чуть поморщился. — Так вот, я считаю, что вы напрасно мучаете мальчика надеждой. — Не вам об этом говорить, — Григорий сжал кулаки, чтобы хоть немного себя отвлечь. Спокойно. Спокойно. — Мне как раз-таки. Во-первых, может хотя бы после смерти вы перестанете позорить своей персоной честь воплощений. Во-вторых, как погляжу, у вас весь личный состав с ума посходил, один Москва чего стоит. — Берлин, я вас предупреждаю, — прошипел Дмитрий Олегович. Григорий внезапно для себя отметил, что Киеву неприятен фанатизм Москвы. — А что? Я, в отличие от вашего братца, не потерял себя и свою личность! Я отлично понимаю, что личное, а что работа, и не смешиваю! Это Москва должен сидеть в психбольнице, а не я! — Я предупреждал, — на удивление спокойно сказал Киев. Григорий понял, что после этой беседы у Берлина будут несколько очень весёлых дней. — Ладно, проехали, — немец снова повернулся к нему. — Ну так вот, юноша, это не пройдёт, это будет с вами до самой смерти. Вы уверены, что готовы так жить? Вы готовы веками бороться с воспоминаниями, кошмарами, приступами ярости, отчаянием? — Вам не кажется, что это будет бессмысленно, после того, сколько я по вашей вине стерпел?! — к концу предложения Григорий начал повышать голос. — Гриша, спокойно, — Киев уже смирился с их обоюдным доведением до белого каления. — Молодой человек, идите, учите экономику, — Берлин поймал скепсис в его глазах и раздраженно повёл плечом. — Я серьёзно, у вас слишком узкий кругозор. Вы совершаете классическую политическую ошибку «наши мальчики погибли не зря». Да, они умерли зря, надо оставить это в покое и перестать тратить людей, пытаясь переиграть прошлые поражения. Знаете, в строительстве есть такой момент, что если возведение здания слишком превышает бюджет, но оно уже строится, надо бросать стройку. Ваша травма была бессмысленна, но это не значит, что её надо усугублять. — Хватит доводить его до самоубийства! — рявкнул Киев. — Я просто ускоряю события. — А почему вы не покончили с собой? — Григорию было интересно, почему Берлин «усугубил» свою травму Тридцатилетней. — Мне не дали, — мрачно ответил Шпрее. — Кто не дал? — Кёнигсберг. Я же говорил, в юности у него был ужасный характер. — И что он сделал? — Сказал, что вытащит меня из-под земли, — очень мрачно ответил Берлин. Григорий понял, что это было не пустыми словами. — И как? — Вытащил. Наорал. Пообещал, что расскажет своей сестре Лёбенихт. Рассказал. — И что она сделала? — Это личное, — Берлин едва заметно побледнел. — Гриш, не надо, — вздохнул Киев. — Дальше он не расскажет. — Кем вам приходилась Лёбенихт? — Когда-то — невестой. Потом помолвку разорвали. «Интересно». — Вы были когда-нибудь в браке? — Нет. — Влюблялись? — Да. Сталинград, хватит обсуждать мою личную жизнь, — Берлин начал раздражаться всерьёз. — Мне казалось, что вам интересней моя профессиональная сторона. — Ошибаетесь. Мне интересно, как человек вообще может до такого дойти. Я пытаюсь понять, что сломалось в вашей голове, что вы стали способны на такое. — Киев, вправьте ему голову, пожалуйста. Мальчику четвертый век пошёл, а он мир не понимает. Сталинград, ничего во мне не сломалось. Люди способны на страшные вещи, находясь в здравом уме и твёрдой памяти. На Дрездена посмотрите: одно из самых здравомыслящих воплощений в Германии, что мешало ему заниматься геноцидом, но не помешало. — А Кёнигсберг? — Григорий отметил ещё в начале разговора, что Берлину больно говорить о бывшем друге. — Понятия не имею. Он слишком изменился после Версальского договора. — Как? — Поговорите с ним, вот и поймёте. Всё равно он теперь с вами, — последние слова Берлин произнёс с тоской. — Ну хоть о чем-то вы жалеете. — Киев, вправьте ему голову. Он не понимает, что все воплощения — люди с причитающимися им эмоциями. — Не вам об этом говорить, — Киев смотрел на Берлина с каким-то странным высокомерием. — Вы-то уж точно не человек. — А кто тогда? — Монстр Франкенштейна. Берлин молча смотрел на Киева. Его взгляд пугал: удивление, интерес, ярость. — Кто вам это сказал? — наконец сказал немец. — Очевидно, Кёнигсберг. — Франкенштейн в смысле «монстр, убивающий всё вокруг»? — спросил Григорий и понял, что встрявать в разговор старших было очень плохой идеей. — Киев, вам надо составить целый список, что делать с юношей. Вправить мозг, отправить смотреть фильм «Франкенштейн» тридцать первого года, научить читать атмосферу, контролировать эмоции. А, и ещё убить. — Франкенштейн в смысле «монстр, собранный из разных частей», — Киев проигнорировал Берлина. — Не понял. — Позже объясню. — Можете у Кёнигсберга поинтересоваться. Думаю, он вам расскажет, — Берлин усмехнулся. «Никогда не буду разговаривать с Кёнигсбергом», — подумал Григорий. — Какие у вас критерии человека? — он понял, что надо менять тему. — Не понял. — Что должно быть в человеке, чтобы вы в нём видели человека? — Григорий снова сжал кулаки. — Ну, — Берлин поднял взгляд вверх, — для начала, я должен быть знаком с ним лично. Во-вторых, он должен хоть что-то из себя представлять. В-третьих, он не должен мне мешать. — Понятие «естественные права человека» вам хоть сколько-то знакомо? — Вы думаете, оно меня интересует? «Действительно. Что я вообще ожидал?» — Когда вы начали думать таким образом? — Не помню. Думаю, ещё до Тридцатилетней. «Ещё до того, как в его жизни произошёл ад». — Понятно. Дмитрий Олегович, думаю, это бесполезно, — Григорий встал. — Думаешь? — Это, — Григорий показал на Берлина, — можно только расстрелять. — Понятно, — Киев тяжело вздохнул и встал. — Иди первым, я немного задержусь. Григорий закрыл дверь, едва вышел: не хотел слышать их разговор. Он сделал глубокий вдох и сполз по стене, обняв колени. Было больно. Очень. В груди ком. Ладони сжались в кулаки, оставляя на коже следы от ногтей. Почему такие монстры существуют? Почему природа, бог, вселенная, почему сама жизнь не отвергает этих чудовищ? Как в теле человека может появиться такая сущность? Как человеческое сознание вообще может исказиться до такой формы? Он сидел, пытаясь успокоить бушующие мысли. Руки дрожали, сжимая ткань брюк. Прокушенная щека болела, во рту вкус крови, но он этого даже не замечал. — Ты как? — Дмитрий Олегович тихо закрыл дверь, опустился на одно колено и отцовским жестом погладил его по голове. — Плохо. — Бедное дитя, — Киев вздохнул и осторожно обнял его. — Почему? Почему их земля носит? Почему они живут, дышат, ходят? — Григорий почувствовал резь в глазах и уткнул голову в колени. — Хороший вопрос. Ты никогда не думал, что такое воплощения? — Думал, — Григорий отвечал коротко, стараясь не выдать дрожь в голосе. — Мы — воплощения идей. Когда идею поддерживает большое количество людей, она воплощается в теле человека. Мы бессмертны и неуязвимы, мы созданы по образу и подобию людскому. Мы и боги, и люди одновременно. Мы получили недостатки и тех, и других. Мы не можем закончить собственное существование, не можем выйти за рамки, созданные людьми, не можем распоряжаться своим телом и своей жизнью, но чувствуем боль, привязываемся, теряем, страдаем. — Тогда зачем? — голос сорвался, Григорий закашлялся. В глазах было горячо. — Зачем тогда жить? — Мы получили преимущества и тех, и других, — мягко сказал Дмитрий Олегович. — Мы не боимся смерти и забвения, с самого появления на свет у нас есть привилегии по сравнению с другими, мы восстанавливаем почти любую рану и не страдаем от болезней, мы хороши собой и гармонично сложены, но мы умеем быть людьми, умеем любить и дарить тепло, прощать и забывать, мы не идеальны. Берлин прав в одном: ты ещё очень молод. Я думаю, что по человеческим меркам тебе двадцать-двадцать пять лет. Ты только ступил во взрослую жизнь и открываешь мир с его болью и красотой. — Сколько тогда Берлину? — голос дрожал. — Думаю, примерно тридцать-тридцать три. Возраст не линеен, Гриш, — Дмитрий Олегович ответил на его вопрос ещё до того, как он был задан. — На каком-то моменте пытаться перевести возраст воплощения на человеческий просто невозможно. Я не могу представить, сколько лет на человеческом Вене или Парижу. Ну а что насчёт Берлина… Он всё ещё молод, но уже понимает что хочет, что ему нужно и как это взять. Честно говоря, я не уверен, что оценивать Берлина с точки зрения человека вообще корректно. Оно — монстр Франкенштейна. Оно собрано из двух совершенно разных людей — Берхарда и Катарины. Берхард был весёлым, шутливым юношей, любящим женщин, вино и охоту. — Не верю. — Многие не верят. Я не встречался с ним до Тридцатилетней, но слышал о нём. Он был очень приятным человеком, его любили многие, но в нём было что-то жуткое, терпеливое и жестокое. Однажды против его сестры Катарины был организован заговор. Ему было предложено помочь в убийстве сестры в обмен на её место. Берхард согласился, но это был обман. Он долго ждал, готовился, а потом выступил против заговорщиков, раскрыл их и организовал суд. Их мечи были расплавлены, а жидкий металл залили им в горло. — Как с фальшивомонетчиками. — Именно. «Они покусились на жизнь курфюрстины, на собственность государства. Они должны быть приравнены к фальшивомонетчиками, подвергающими опасности собственность государства». Согласись, весьма… творческо. Катарина же была совсем другой. Жесткая, уверенная, неломаемая девушка с ледяным взглядом и железной хваткой. Она не была жестокой, ей было плевать. — Как сейчас Берлину. — Именно. При этом всём она очень любила цветы и воздушных змеев. Слышал, как говорит о Берлине Кёнигсберг? «Урод, собранный из случайных частей двух разных людей». В Берлине совмещены разные части Берхарда и Катарины. — Не верю. — Берлин умеет быть харизматичным, умеет нравиться людям, вот только сейчас ему это не нужно. Оно не умеет любить, не умеет надеяться. Во время слияния двух личностей многое было утеряно, и сейчас оно похоже на урода, сшитого из кусков, без некоторых частей, с изуродованным телом и обезображенным лицом. — Поэтичное описание. — Не спорю. Я бы хотел, чтобы ты продолжил жить. Разве тебе не интересно, что будет дальше? — Мне больно и тяжело. — Понимаю. Гриш, сейчас наступает новое время, непредсказуемое и непредвиденное. Оно будет не такое, как прежде. Пожалуйста, подожди. Ты ещё не видел мир. — Мне почти четыреста! — Когда мне было четыреста, я тоже думал, что я зрелый и здравомыслящий человек. Сейчас я в этом сомневаюсь. — В том, что вы были зрелы тогда, или в том, что вы зрелы сейчас? — Сейчас. Несколько лет назад я повстречался с Иерусалимом. Ему около шести тысячелетий. Это было… незабываемо. Это невозможно объяснить, это надо увидеть. Я бы хотел, чтобы ты общался больше с разными старыми городами, не только со мной и стариками Поволжья. Что думаешь насчёт Кёнигсберга? — Вы издеваетесь?! — Я не прошу тебя сделать это сейчас. Сделай пометку в голове, лет через пять, десять, двадцать вспомнишь и попробуешь. — Вы издеваетесь. — У Кёнигсберга есть несколько полезных черт. Во-первых, его можно хоть немного контролировать. Во-вторых, он не любит молодёжь, но относится к вам со снисхождением. В-третьих, он не будет проявлять агрессию первым. В-четвёртых, он появился и вырос в другой среде, и его мышление отличается от наших стариков. Он не опасен, терпелив и может ответить на твои вопросы. — Именно, что может, но не обязан. — Это не будет проблемой. Заставим. — Почему именно он? Почему не Дрезден, Бреслау, Лейпциг, Данциг? — у Григория не было никакого желания разговаривать с творцом Пруссии и её армии, колыбелью немецкого милитаризма, первопрестольной столицей Германской Империи. — Дрезден и Бреслау для тебя бесполезны, Лейпциг откровенно опасен, Данциг в слишком плохом состоянии. Кроме того, из германского высшего состава Кёнигсберга контролировать проще всех. — Он управлял гестапо. — Ну, у вас будет больше общих тем. Можете поговорить о массовых репрессиях или о законодательстве. — Хватит! — Ладно-ладно. Подумай о моих словах, — Киев снова потрепал его по голове, встал и ушёл. Григорий сидел, пытаясь собрать мысли в кучу. «Где на европейском континенте есть ресурсы, которые можно относительно легко захватить, и достаточные технологии и инфраструктура, чтобы их добыть? Россия». «Вы меня раздражаете, но это не значит, что я отдавал приказ о взятии вашего города, равно как и не значит то, что я был против». «Мне тогда было столько же лет, сколько вам сейчас. Эта война сделала вас фанатиком?» «Если ценой смысла в жизни будет всё это — мне не нужны ни бог, ни смысл, им создаваемый». «Я стал распоряжаться своей жизнью сам, а не отплясывать роль по чужому сценарию». «Произошедшее со мной есть результат моих собственных действий. В том, что произошло с вами, вашей вины нет». «Чем для вас произошедшее принципиально отличается от прошлых раз, когда вас стирали к чертовой матери? Я читал вашу биографию, ваш город как минимум дважды уничтожали. Что изменилось на этот раз?» «Однажды вы сами всё поймёте». «Я не получаю удовольствия от чужой боли, Сталинград. Мне плевать». «Вы идеалист. Вы хуже, чем идиот». «Милосердней добить его, пока он не сломался окончательно. Зачем вы напрасно мучаете мальчика? Он никогда не оправится». «Ваша травма была бессмысленна, но это не значит, что её надо усугублять». «Люди способны на страшные вещи, находясь в здравом уме и твёрдой памяти». «Все воплощения — люди». В голове бились, кричали его собственные слова: «Это можно только расстрелять». «Оно будет с вами до самой смерти, Сталинград». Григорий с какой-то странной ясностью понимал, что Берлин прав, что он никогда не сможет избавиться от кошмара. Больно. Очень. И будет больно до самой смерти.