Йокогама у его ног.

      Чуя стоял у темного панорамного окна. Худые руки привычно сжимали бокал красного какого-то-там-он-сам-не-помнит-какого-дремучего года. Подарок Дазая. Подарок? Скорее очередная взятка, подачка, откуп. Юноша хотел было швырнуть стакан в это огромное холодное стекло, хотел насладиться брызгами осколков, а потом… а потом он вспомнил, что стекло это не пробьешь и из танковой пушки, а он не ебанутый суицидник, как его напарник. Напарник… партнер… парень… Босс. Он не ебанутый суицидник, как его босс.       Накахара яростно опрокинул в себя большой глоток, чуть не откусив кромку бокала. Жалко переводить такое хорошее вино на такое отвратное настроение, но что делать.       Невидящие от гнева глаза смотрели вдаль. Смотрели на огни Йокогамы. И она, как и обещал ему Дазай, вся была у его ног. Последний этаж пентхауса самого высоченного здания в городе. Хах. Дазай умеет выполнять свои обещания не выполняя.       Чуя окинул взглядом уже набивший оскомину вид. Реки фонарей, корабли-машины, неоновые водовороты. Когда-то он любил этот город. Знал каждую подворотню, каждого владельца каждой паршивой забегаловки, в которой из-под полы торговали оружием, наркотой, а еще важнее — для него важнее, информацией. Вон на той улице он как-то впечатал Дазая в стену так, что на них свалился кондиционер. На той, он почти разбил надменную рожу Эйса, если бы Карма не подставился вместо него. А вон на той… на той он как-то разговаривал с Мори об организации, планах, погоде… Хотя скорее слушал, мог бы — внимал. А через четыре дня вон на той вон дальней, почти незаметной улочке всадил ему в грудь нож. Тц. «Блять, — Накахара обреченно выругался, — да какого хуя…», — и пошел мыть руки. Опять. Раз тридцатый за день. Это еще мало. Кровь его Босса… бывшего Босса все еще отдавала металлом с его рук.       Сдирая ногтями кожу почти до крови, он спрашивал себя, а пойдет ли он на это вновь? Окрасит ли свои руки багряным по прихоти самоубийцы? И сколько бы раз и в каких бы формах он не задавал себе этот вопрос, ответ всегда был короток и неизменен: «Да».       Это бесило еще больше, буквально доводило до белого каления. Он вышел из отделанной ненавистным светлым мрамором ванной и под звуки босых пяток по паркету побрел на кухню. На черном гладком острове посреди комнаты стояла початая бутылка. Чуя с остервенением схватил ее, вырывал зубами и выплюнул куда-то в темноту пробку и с извращенным наслаждением присосался прямо к горлышку. Похуй. Дазай найдет ему еще, подревнее, покрепче. Хоть все комнаты до потолка заставит, стоит ему пожелать. Горло последний раз судорожно сократилось, и рыжий захлебнулся в кашле. Хрипы переросли в громкий, пронзительный смех. Под его звуки Чуя дрожащими руками вылил остаток вина на свою медную голову. Истошно хохотал и слизывал бордовые капли с лица. Терпкое вино мешалось с солеными слезами создавая совершенный в своем отчаянии коктейль, а губы начали шептать «Что ж, даровавшая мне тёмную немилость, не стоило снова меня будить. . .». Глаза застилает алая пелена. Сквозь нее пробивается яркий голубой свет. Длинные забинтованные руки держат его так крепко, что кажется ребра трещат.       — Опять ты… Чуя, который раз за месяц я нахожу тебя таким?.. Мне же тоже больно… ну все… все… давай успокоимся и поговорим.       Какой разговор? Из Накахары будто жизнь вытрясли: ни слез, ни смеха, ни вина на лице уже не осталось — он сидит на мягком кожаном диване в пушистом белом халате, его руки сжимают в других холодных руках, а огни Йокогамы все так же смотрят туда, где когда-то была душа.